Он хорошо помнил, откуда появился и как прошел перед ним звук автомобильного мотора. Основная дорога представляла собой дугу, направленную в его сторону. Покровский сориентировался так, чтобы подобраться к вершине этой дуги по кратчайшей линии. Пожалуй, он слишком заспешил, потому что сразу выдохся, хотя полз под уклон. Несколько минут отдыхал, лежа ничком. Темнота по-прежнему не дала ни единой трещины. То и дело он натыкался на стволы каких-то больших деревьев. При следующей остановке он снова ощупал ноги и определил, что брюки ниже колен заледенели, стали твердыми как жесть. Тогда он снял жгуты. По его расчету, прошло полчаса, дольше жгуты держать нельзя.
Снова возник комариный звон мотора. Покровский застыл, приподнявшись на руках, как ящерица. В подъем шел ГАЗ-69 - "козлик" - любимая его машина. "Козлик" лихо взлетел на перевал, мазнул темноту желтым светом фар, шофер дал газ и быстро, одну за другой, как это делают гонщики, воткнул вторую и третью скорости. Юрий буквально увидел, как рванула под горку пришпоренная легковушка.
"Интересно, какая машина подберет меня?" - подумал он. Ему казалось почему-то, что это будет обязательно ЗИЛ-130 с крытым кузовом.
"До дороги два, от силы три километра, - рассуждал он. - Вопрос: с какой скоростью я ползу?" Эта задача очень занимала его.
Чтоб двинуться вперед, он упирался руками, отжимался, подтягивая вперед туловище, ложился на землю грудью и отдыхал. Один такой "шаг" продвигал его примерно на четверть метра. Покровский решил замерить скорость по пятидесяти таким "шагам".
Скоро он понял, что пятьдесят ему не по силам. Подтянувшись двадцать пятый раз, он ткнулся лицом в сухую землю и несколько минут не мог отдышаться.
"На двадцать пять ушло около ста секунд, - думал он. - Ползти в таком темпе невозможно, надо добавить еще секунд двадцать. Выходит две минуты. За две минуты всего шесть метров! Столько усилий - и всего шесть метров! Но за час получается сто восемьдесят. А это совсем неплохо! Конечно, он не может ползти беспрерывно. Придется отдыхать. Ну пусть сто пятьдесят метров. За два часа - триста. До дороги десять раз по триста. Двадцать часов!" Вот какой ответ получался у его задачки. Три километра за двадцать часов. Черепаха, пожалуй, обогнала бы его.
"Все-таки я что-то делаю не так", - думал Покровский, отдыхая в очередной раз. Руки отказывались служить. Надо найти более рациональный способ передвижения. Может, по-пластунски. Боль в ногах, от которой вначале он готов был выть, утихла, сгладилась. Мороз сделал свою анестезию. Кровотечение не возобновилось. За этим он постоянно следил, ощупывая штанины. Они были по-прежнему ледяные и твердые. Мороз, видимо, не меньше двадцати, но холода он не чувствовал. Пожалуй, ему даже жарко было. Он бы сейчас холодной водички выпил.
Юрий попробовал ползти, помогая себе коленями, и сразу признал, что этот способ куда лучше прежнего. Хотя скорость не увеличивалась, но сил расходовалось заметно меньше.
Внезапно почувствовал смутное беспокойство. Точно что-то важное он позабыл сделать или потерял.
"Моторов не слышно! - понял он. - Машины не ходят". Вот это действительно было серьезно. Он остановился и начал прислушиваться.
Полная тишина окружала его. Мертвая. Словно движение прекратилось во всем мире.
"Да спят же они! Конечно, спят! - понял он вдруг, - В дальних рейсах обязательно надо спать. Приткнули машину к обочине и дрыхнут себе.
Они будут спать часа три-четыре. За это время я проползу полкилометра. Хорошо им спать в своих кабинах. Там пахнет бензином и дымом крепких папирос".
Захотелось курить. Вдохнуть хмельного дыма и на пару минут отрешиться от того, что случилось. Задумавшись, он похлопывал себя по карману. Привычка. Ведь знал, что сигарет нет. Он забыл их на столе в столовой, они лежали возле недопитого стакана компота.
Он вспомнил прозрачную каплю, стекавшую по стакану. Золотым огоньком горел внутри ее свет электрической лампочки.
Видение было так ярко и вещественно, что Покровский перестал ползти. "Почему я не допил компот?" Он чуть не закричал от обиды.
И тут же понял, что допустил серьезную оплошность. Жажда, еще недавно шевелившаяся неосознанной тоской, начала расти.
Понимая, что усилием воли жажду уничтожить нельзя, он начал упорно и последовательно загонять ее внутрь, в темную глубину мозга, где живут все элементарные инстинкты и желания. Загонял и ставил заслон из мыслей и слов: сосредоточенно считал, рассказывал.
Желания удержать не просто. А с жаждой справиться труднее всего, тут необходима предельная сосредоточенность.
Почему-то вспомнились обрывки стихов, в которых повторялось слово "снег". Слово приятное, кругловатое, оно мягко перекатывалось, оно ласкалось, как кошка. "Почему здесь нет снега? - спросил Покровский. - В марте везде есть хоть немного снега. Наверное, какой-то хребет, какой-нибудь здешний Хамар-бадан, не пропускает его…" Весной снег тает, превращается в воду, у которой горьковатый дымный вкус весенних ручьев. Вот! Только теперь он вспомнил, что тающий снег имеет привкус дыма. И тут же Покровский увидел гудящие, звенящие, поющие потоки, реки, речки, ручьи. Он ловил ртом обжигающие струи, в которых жил запах и холод снега. Он пил, пил…
Юрий Покровский обнаружил, что лежит без движения, что совершенно окоченел, что рот его жадно ловит воду воображаемых ручьев. Жажда вырвалась из-под контроля. В одно мгновение она бросила его на землю, заставила хватать губами бесплодные мучительные миражи. Болезнь жажды поселилась в нем.
"Шесть часов я ползу под уклон, - думал Покровский. - Значит, это глубокий распадок. На дне распадков всегда есть вода. Река, ручей или снежник. Если нет снега, то иней наверняка есть. В распадках всегда собирается туман, значит, выпадает иней. Иней можно слизывать с травы". Раньше Покровский не задумывался о том, какой вкус у инея. Теперь он знал, что иней, особенно густой, игольчатый, серый, как грубая соль, необыкновенно приятен на вкус.
"Только надо спешить, - думал он. - Надо поспеть туда раньше солнца".
Покровский усмехнулся, заметив, как ворохнулась в нем жажда, как впряглась, потащила его вниз к воде. Второй раунд остался за ним. Жажда - зверь. Но он человек. Человек всегда побеждал зверя.
Юрий полз вниз, то и дело натыкаясь на стволы деревьев. Навстречу ему, точно из щели под дверью, тянул поток холодного воздуха. Потом в сплошной черноте появилась едва заметная трещина.
Вокруг росли сосны. Высокие, тускло-золотистые, прямые. В бору земля выстелена слежавшейся хвоей, здесь почему-то росла трава. Вернее, уже не росла. Это была прошлогодняя трава, жесткая, серо-желтого цвета.
Однако странный этот лес кончался. Метрах в ста, или чуть больше между стволами виднелся просвет. К этому просвету он полз часа два и понял, что здорово ошибается в оценке расстояний. Причиной было, видимо, его лежачее положение.
Несколько минут он отдыхал на опушке, разглядывая потрясающую панораму таежной страны. Везде, куда только достигал взгляд, громоздились застывшие волны сопок. Волны эти были покрыты кудрявым ковром тайги и вдали под низким облачным небом принимали густо-синий цвет, как настоящее море. Кое-где сплошной ковер прорывали голые каменные макушки гольцов.
Тут прямо с противоположного склона распадка, послышался ясный звук мотора. В подъем шла тяжелая машина. Покровский торопливо обшаривал глазами склон и вдруг наткнулся на длинный, с темно-зеленым брезентовым верхом трайлер. "Километр, не больше", - думал он, почти не веря глазам.
Но трайлер не исчезал. Полз потихоньку, а забравшись на самый верх, остановился. Хлопнула дверца. Совершенно отчетливо Покровский услышал голос. Что было сказано, Юрий не разобрал. Открылась другая - на дорогу спрыгнул человек. Он забрался на бампер, поднял капот и, точно укротитель, отважно сунулся в распахнутую пасть машины.
Покровский смотрел на это, как в кино. Он все еще не мог поверить, что там, на дороге, остановилась настоящая машина и живые люди, которые могут подойти и забрать его отсюда, копаются в моторе. "Зажигание у них барахлит", - уточнил Покровский, обострившимся слухом улавливая перебои в работе цилиндров.
"Что же я делаю? - очнулся он. - Надо кричать, звать их надо!" Он поразился немощи своего голоса. Мотор машины взревел. "Починили! Сейчас уедут!" Он закричал изо всех сил, но голос сорвался на сипение.
Люди захлопнули капот и спрыгнули на дорогу. Мотор взревел. Машина медленно двинулась. Потом трайлер покатился быстрее. Зачем-то он смотрел до того момента, пока брезентовый кузов не скрылся за перегибом склона… Потом уронил голову на землю и затих.
На дне распадка Покровский оказался в полдень. Воды здесь не было никакой, а иней если и был, то успел испариться. Пыльная трава шуршала, как сухая бумага.
Он осмотрел ноги и определил, что кровотечение не возобновлялось. Оглянулся назад: желтая полоса его следа тянулась через весь склон от самого леса. Высокие золотые сосны одна к одной. Вдруг все пропало. Что это было? Обморок? Или сон внезапный и глубокий, как обморок? Могло быть и то и другое, он полз без передышки уже тринадцать часов…
…Он увидел себя на дороге. Была ночь или поздний вечер. Издалека доносился надсадный вой мотора. Машина приближалась, одолевая подъем. Она подсвечивала небо золотыми столбами фар. Он лежал на дороге, и фары не могли осветить его. Столбы света, покачиваясь, опускались все ниже, вот и сама машина показалась. Свет опускается к самой земле, задевает, ослепляет его на мгновение и, точно испугавшись, взлетает вверх. Надо приподняться, сесть, по крайней мере! Но сил нет.
Ровный вой мотора обрывается, всхрапывают шестерни, истошно, как пружины старого матраца, скрипят тормоза.
Покровский сразу узнал шофера. Мудрено было бы не узнать дядю Лешу - своего первого учителя шоферского дела. Дядя Леша осторожно поднимает его с асфальта, и Юрий удивляется то ли силе этого щуплого мужичка, то ли своей детской легкости…
В кабине тепло. В кабине хорошо пахнет бензином и крепкими шоферскими папиросами. Мотор не заглушен, но Юрий замечает, что работает он как-то странно, постреливая на каждом обороте.
Юрий открыл глаза, перевел взгляд, на свои ноги. Штанины комбинезона отмякли и почернели, но самое неприятное было в том, как лежали ноги. Неестественно, как чужие.
- Пропали ноги, - сказал он вслух и услышал свой голос. Услышал и сразу почувствовал легкий укол боли и страха, - Неужели пропали?! - Теперь он смотрел не так спокойно, что-то сопротивлялось, топорщилось в нем, что-то никак не хотело мириться с приговором.
Покровский перевернулся на живот и пополз. Усталость навалилась на него, заставляя падать лицом вниз и жадно хватать пустой, разреженный воздух.
Что-то беспокоило его. Было ощущение потери. Кажется, он действительно что-то позабыл на месте последнего отдыха. Юрий искал, обшаривая себя руками, убеждая, что все в порядке… Посмотрел на руки. "Перчатки! - понял он, - Перчатки я там оставил!"
Это была серьезная потеря, но вернуться назад он не мог. Понимал - надо, но не мог. "Да вон же дорога! Куда она денется? Доберусь без перчаток". Дорога действительно была близко. Возвратиться назад, когда двигаешься со скоростью сто пятьдесят метров в час, - слишком большая роскошь.
Жажда превратилась в пытку. Перед глазами струилось, рябило что-то текучее, прекрасно-холодное. Он все время искал глазами в траве и наконец понял, что ищет прошлогодние ягоды. Но эта земля рождала только сосны, сухую траву и пыль. Он вспомнил болота возле Торбеевского озера. Моховые кочки, покрытые прошлогодней темно-красной клюквой. Когда ягоду раздавишь зубами, язык обжигает кисло-горькой влагой…
- Машина остановится, - говорил он вслух, - подойдет шофер. Я попрошу пить. Он вынесет из кабины солдатскую флягу. Помнишь, какая фляжка у дяди Леши?
Покровский очнулся от звуков своего голоса. Он разговаривал вслух, но это не удивило его. Странно было то, что разговаривал он не с самим собой, а с кем-то, кто отвечал. Это плохо. И врачом не надо быть, чтобы понять.
Он поглядел в небо, увидел бело-розовый след и крохотную стрелку самолета. Когда-то он любил смотреть на такие полосы.
И теперь эта "сказка неба" взволновала. Но теперь она принесла тоску по такому близкому и такому недостижимому миру людей.
Вечером Покровский вплотную приблизился к дороге. Об этом можно было судить по звуку машин. Просто удивительно, что ее все еще нет.
После захода солнца стало заметно подмораживать. На этот раз он почувствовал холод. Его трясло так, что временами он не мог ползти.
Из-за сопок "барсом" выпрыгнула луна. От нее несло стужей. Покровский начал коченеть. Руки потеряли чувствительность, но он не вспомнил о перчатках и не пожалел. Юрий мало что чувствовал. Он только слабо шевелился. Нет, одно чувство все же осталось. Он ненавидел луну. Он понимал, почему волки воют на нее. Ему тоже хотелось выть. Вместо этого он шевелился, он знал: стоит остановиться - и он погиб.
Отдаленно Покровский почувствовал опасность. Он знал, что смерть от холода подступает к человеку с нежностью. Надо разорвать паутину сна, надо двигаться, но мысль уже не может привести в движение окоченевшие мышцы…
Луна скрылась за сопкой, и будто теплее стало. Будто перестал дуть ледяной лунный ветер.
Он понимал, что сбился с направления: по всем расчетам давно должен выбраться на дорогу. Но сейчас важнее всего - двигаться. В движении - жизнь, и он полз. Пусть не к дороге. Он полз к утру.
С руками у него было совсем плохо. А руки, именно руки, оставались последним средством передвижения.
Несмотря на холод, Покровский снял верхнюю куртку и попробовал ползти, сунув руки в рукава. Не получилось. Тогда он намотал воротник на правую руку и пополз, опираясь на локоть. Получалось так: он приподнимался, вытаскивая из-под себя куртку, двигая ее вперед, наползал и снова приподнимался, опираясь на свободную руку. Получалось очень медленно, но особенно не мучило. К тому же машины опять шумели, подсвечивая небо фарами, и он знал, куда надо двигаться. Все, что осталось в нем, в сущности, было лишь маленькой искоркой, угольком в куче холодной золы. Этой искоркой была мысль о том, что ему во что бы то ни стало надо добраться до дороги. Что будет дальше, его не занимало.
К утру он попал в какой-то редкий лес. Когда он смотрел на дорогу с противоположного склона, никакого леса там не было. В лесу было теплее, и он поверил, что в эту ночь не замерзнет. И еще он понимал, что двигаться дальше так, как он это делает, нельзя.
Покровский сел, нащупал в кармане перевязочный пакет и прибинтовал ноги одну к другой. Он еще не решил, что будет делать дальше, но знал точно: ноги мешают. Потом он надел на себя куртку, лег на спину и начал перекатываться в ту сторону, откуда доносился шум машины. Вскоре Юрий понял, что делать больше трех оборотов подряд нельзя: теряется направление. Сделал три оборота - тихонько заноси вперед ноги, и опять три оборота.
Пожалуй, еще никогда в жизни Покровский не был так доволен собой. Теперь он тратил гораздо меньше сил, давал отдых обмороженным рукам. Теперь он верил, что выберется.
Покровский сделал очередной оборот и почувствовал под боком что-то твердое. Он приподнялся и увидел круглую, величиной с чайное блюдце льдинку, внутри которой, как в куске прозрачнейшего янтаря, были запаяны желтые травинки. Некоторое время он смотрел, не веря глазам, потом бросился на льдинку и, прижав рукой, точно она была живая, начал рубить ножом.
Крепкий лед скрипел, на траву отскакивали прозрачные осколки, которые Покровский подбирал и тут же проглатывал. Льдинки были жгуче холодные и сладкие, с прекрасным дымным запахом дождевой воды.
Очень скоро он пожалел об этом подарке. Вода расслабила туго сжатую пружину. Боль и усталость придавили его к земле, а мысли, которые вторые сутки гнали его вперед, вдруг потеряли смысл. Что слова, когда смерть уже не пугает!
Покровский сделал еще оборот и застонал от боли. Видно, дела не плохи, если работают болевые клетки. Потеря чувствительности приходит раньше смерти.
Да и вообще он начал замечать, что вокруг творится странное. Порой лес начинал растворяться как бы в тумане. Но это могло быть следствием смены освещения. Труднее было объяснить голоса.
Свой голос он слышал уже не раз. С этим ничего не поделаешь. Забылся и заговорил. В конце концов это его собственные мысли.
Но эти голоса были чужие. Они обращались к нему, называли по имени. Смеялись. Разговаривали.
В лесу стало сумрачно, и опять заметно похолодало. Тепло уходило из воздуха, из стволов деревьев, из земли. Уходило из его тела. Юрий впервые серьезно подумал о том, что третью ночь он, пожалуй, не выдержит.
А дорога была рядом. Она мучила моторами машин, дразнила постоянной близостью и недостижимостью. Она была не лучше этих голосов. Она, кажется, была заодно с темнотой и холодом, сквозь которые он полз, а потом катился, кажется, всю свою жизнь.
И вдруг он увидел ее! Дорога была прямо за деревьями метрах в двадцати.
Издалека послышался медленный стук. Покровский дернулся и сразу пожалел о своих связанных ногах. Подтягиваясь на, руках, он полз к дороге.
Ехала телега. Обыкновенная деревенская телега на деревянных, обшитых железом колесах. На облучке, согнувшись и свесив голову так, что не было видно лица, сидел возница, одетый в старый солдатский бушлат и шапку с опущенными ушами. Телегу тащила небольшая рыжая лошадка с длинным хвостом и гривой. Морда лошади до ушей обросла инеем. Из ноздрей кудрявыми клубами вырывался пар. Каким-то отдаленным сознанием Покровский отметил, что мороз, видно, порядочный, раз лошадь так заиндевела. Царапая ногтями землю, он тащил себя к дороге. Когда телега оказалась напротив, он уже выполз из лесу.
- То-ва-а-а… То-а-а-а… - хрипел он. - Посто-о-о… О-о-о-й… - Грохот телеги уничтожал его крик. Скованный сном возница не поднял головы. Рыжая лошадка не шевельнула ушами. Она ровно и споро перебирала короткими ногами с мохнатыми бабками.
Телега удалялась, и сразу начал меркнуть свет. Ему казалось, когда телега скроется, он умрет…
Он не умер. Последний свет и последняя боль еще не покинули его.
Одного только Покровский не мог понять, и это расходилось со всем, во что он верил. Как же могло получиться, что этот человек не услышал его? Водители той машины тоже не слышали, но они были далеко. Но этот! Как он мог не услышать, не почувствовать?! Ведь вот он, Покровский, почти труп, живет и движется. Значило ли это, что открытое им общечеловеческое притяжение - просто утешительная выдумка, что люди помогают друг другу в силу необходимости, выполняя предписания и инструкции, а сами равнодушны к чужой беде? Тогда Покровский догадался. Все просто. Есть правила, есть исключения из правил. Этот человек не знал о Покровском. Он ехал куда-то по своему делу, ехал долго и заснул.
Вскоре совсем стемнело. Опять, как и в первую ночь, он почти ничего не видел. Много раз он останавливался, наталкиваясь на деревья. Скатывался в какие-то ямы. Однажды свалился с обрыва, хорошо, не очень высокого, но все же ударился так, что сбилось дыхание. Впрочем, он уже почти не ощущал своего тела.