1965 год. Время "холдной войны". Группа учёных-антропологов на океанском лайнере по заданию ЮНЕСКО направляется в Австралию для проверки сенсационного открытия. В группу экспертов входят представители СССР, США, Франции, Австралии. В пути происходит всякое…
Содержание:
Атлантида вышла в океан 1
ГЛАВА 1. ВОСПОМИНАНИЯ 1
ГЛАВА 2. ПИСЬМО ДОМОЙ 5
ГЛАВА 3. АРГОНАВТЫ 5
ГЛАВА 4. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ 7
ГЛАВА 5. "АТЛАНТИДА" 8
ГЛАВА 6. СЕТИ 10
ГЛАВА 7. ОКТЯБРЬ 1940 - ОКТЯБРЬ 1965 11
ГЛАВА 8. МАККЕНЗИ ПРИГЛАШАЕТ НА БАНКЕТ 15
ГЛАВА 9. "ЗВУК И СВЕТ" 16
ГЛАВА 10. В СПОРАХ РОЖДАЕТСЯ ИСТИНА 19
ГЛАВА 11. ВСТРЕЧА С ПЕРВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ 21
ГЛАВА 12. "СТРАНА МОЯ, ТЫ ШЕРСТЬЮ ПОРОСЛА..." 23
ГЛАВА 13. ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ 26
ГЛАВА 14. La belle Epoque! 28
ГЛАВА 15. ПОД ЮЖНЫМ КРЕСТОМ 29
ГЛАВА 16. И ЕЩЕ ПИСЬМО 32
ГЛАВА 17. "ЖИЗНЬ, БРАТ, ШТУКА СЛОЖНАЯ!" 33
ГЛАВА 18. "РОССИЯ, РОССИЯ, РОССИЯ - РОДИНА МОЯ..." 34
ГЛАВА 19. ХОЛМЕР ПИШЕТ СТАТЬЮ 39
ГЛАВА 20. КОНЕЦ ПУТИ 41
ГЛАВА 21. ЕСЛИ Б УЧЕНЫЕ ВСЕЙ ЗЕМЛИ... 43
Примечания 45
Атлантида вышла в океан
ГЛАВА 1. ВОСПОМИНАНИЯ
В шестнадцать часов этого ясного октябрьского дня закончилось две тысячи восемьсот тридцать шестое заседание 1965 года во Дворце Объединенных Наций в Женеве.
Утомленные делегаты, кто закуривая, кто застегивая пухлые портфели, кто вяло продолжая затянувшиеся споры, неторопливо покидали зал заседаний.
Служитель в черной форме с блестящими пуговицами уже снял с доски у входа в зал белые буковки: "Антропологический подкомитет Исторического Комитета ЮНЕСКО; пленарное заседание с 10 ч. до 16 ч." - и вставил другие: "Эпидемиологический Комитет Международной Организации Здравоохранения".
По длинному фойе Потерянных шагов, напоминавшему бесконечный коридор, спешили секретари с папками, опаздывавшие на очередное заседание, делегаты, переводчики, служители. Порой у деревянных массивных дверей останавливалась группа людей. По тому, как робко заглядывали они в зал, как благоговейно вслушивались в негромкую, привычную скороговорку гида, нетрудно было определить, что это туристы. Многоопытные завсегдатаи дворца даже определяли туристов по внешнему виду. Длинные, пестрые, равнодушные, жующие резинку,- те были из-за океана; сухопарые, серьезные, с блокнотами в руках - из Англии; увешанные фотоаппаратами - из Западной Германии, а веселые, то и дело отбивающиеся от группы - наверняка с берегов Сены.
Участники только что закончившегося заседания, привычно лавируя в толпе, заполнившей фойе, разошлись кто куда. Одни направились в бар промочить пересохшее от бурных прений горло, другие - в крыло секретариата сверить стенограмму, сдать уже ненужные книги и документы, третьи - на автобусную остановку.
Небольшая группа вышла в парк и задержалась у громадного глобуса, украшенного позолоченными зодиакальными знаками - подарка миллионера Рокфеллера покойной Лиге Наций.
- Так я прощаюсь, господа,- сказал загорелый человек, лет шестидесяти, с седым ежиком на голове и холодным выражением светло-голубых, совсем молодых глаз.- Я догоню вас в Монте-Карло самолетом, у меня тут еще дела.
Он помахал рукой и, не оборачиваясь, быстрым шагом направился в сторону ворот. Светлый, почти белый костюм плотно облегал его стройную фигуру.
- Знаем мы эти дела,- весело подмигнув вслед уходящему, произнес невысокий полноватый старичок в элегантном костюме.- У Генри в Женеве дела. Это очень ответственные финансовые операции особого рода. Наш друг Холмер проводит их в кабачке "Попугай". Ха! Ха! Он там каждый вечер обсуждает с красоткой Люси, как высок биржевой курс...
- Ну и как, курс высок? - пробасил огромного роста краснолицый здоровяк. Его громкий голос напугал важного павлина, торжественно разгуливавшего невдалеке. Павлин вскрикнул и поспешно удалился, распустив многоцветный хвост.
- Ха! Ха! - Веселый толстячок потер руки.- Неважно, высок ли, важно, как толст у старого Генри бумажник. А он хоть и не такой, как у тебя, Грегор, но тоже не тощенький. Люси это давно определила. Вы ведь миллионеры, не то что мы с Мишей. Правда, Миша? - поднявшись на цыпочки, он похлопал по плечу четвертого собеседника, худого с сильной проседью в темных волосах. Из-под густых бровей сверкнули проницательные глаза.
- Да, Анри,- Миша улыбнулся,- только мы с тобой - прославленный французский академик Левер, кавалер многих орденов, и скромный советский профессор - здесь бедняки. Холмеру и Маккензи просто неудобно с нами плыть. Как ты думаешь, они будут нас пускать к себе в первый класс? А?
- Миллионер не миллионер, не плачу ни шиллинга. Экспедицию оплачивают эти бездельники! -И гигант Маккензи качнул своим могучим подбородком в сторону дворца.- И пусть попробуют не взять первый класс! Как дело касается всякой там политики, всей этой никому не нужной дребедени, деньги всегда есть, а как наука, культура, так "экономия"! Не выйдет!
- Михаил Михайлович, почта ждет,- сказал подошедший к ним молодой парень.
- Пойдем, Юра, пойдем, чуть не забыл. До свиданья, господа. До завтра. Как договорились - в девять часов на вокзале.
- Пойдем и мы,- сказал Маккензи.
Взгляд его вдруг принял какое-то страдальческое выражение, массивные плечи опустились, он словно весь обмяк, даже голос стал тише.
Левер сочувственно посмотрел на него.
- Пошли, Грегор, выпьем. Я...
Но Маккензи только вяло мотнул головой и медленной, стариковской походкой направился в глубь парка.
Левер проводил его взглядом и, вернувшись в здание, вошел в телефонную будку. Он надел очки, полистал записную книжку и, набрав номер, стал ждать. Ответа не было. Тогда он снова полистал книжку, набрал другой номер и, когда ответили, заговорил почти шепотом.
- Изабелла? Добрый вечер, детка! Нет, это не Жорж,- он поморщился,- это я, месье Левер. Да, да. Что вы скажете о небольшой экскурсии в Казино? Возражений нет? Тогда к восьми - я у подъезда.- Он помолчал и добавил.- А Жоржу скажите, что уезжаете с дедушкой к вечерней обедне...
Левер меланхолически улыбнулся, пожал плечами и вышел из кабинки.
Тем временем Генри Холмер неторопливо спускался к озеру по аллеям прибрежного парка.
На всем здесь лежал отпечаток осени. Дубы и каштаны стояли, словно облитые медью. Вдоль песочных аллей пылали собранные садовниками багряные скопища листьев. От травы, от черных земляных проплешин шел сырой, прелый запах.
На облезлых после октябрьских дождей скамейках сидели редкие няньки. Ребятишки, одетые в плащи с капюшонами, играли в мяч или серсо. Иногда навстречу Холмеру попадались старички в старомодных шляпах - они прогуливали прикрытых попонками такс.
Эти жили здесь давно, и в первую войну, и во вторую. Ну и что? Ничего,- сам себе отвечал Холмер,- просто они так же вот гуляли в этом парке, когда той осенью, почти двадцать пять лет назад, он бродил здесь с Ренатой. Двадцать пять лет!.. Много событий произошло за это время. Порой ему казалось, что он все забыл, что годы унесли и любовь, и отчаяние, и ярость. Он нарочно ни разу во время своих путешествий не заезжал в Швейцарию.
Но вот он все же здесь. В том же городе, в том же парке. Снова в октябре... И, оказывается, ничего не прошло. Холмер присел на скамейку. Тоска комом, словно тугой сгусток ветра, забила горло, не давая дышать. Она сжала сердце крепко и властно. Холмер расстегнул воротничок, он задыхался. Он физически чувствовал ту же холодную боль, то же бессилие перед непоправимым, которое ощутил тогда, много лет назад.
Холмер встал. Он медленно спустился к озеру, оперся о каменный парапет. Озеро, спокойное и величественное, лежало перед ним. Оно всегда было красивым. И ярким солнечным днем, нестерпимо голубое под такими же голубыми слепящими небесами. И ненастным утром, когда перекатывало свинцовые волны, когда ветер проносил над ним скрученные листья, а затянутое тучами небо низко нависало над водой, словно тяжелый холст промокшей палатки... Прекрасным было оно и сейчас - спокойное, умиротворенное, золотое в лучах осеннего солнца. Чайки, с криком проносившиеся над ним, были похожи на золотые всплески.
Не было ни малейшего ветерка. Пахло водой, набережной, остывающим камнем.
Вот так же и в тот день, последний день в Женеве, стоял он, опершись об этот каменный парапет, смотрел на воду и думал: как хорошо было бы сейчас шагнуть вперед и... одним разом избавиться от боли, от тоски, от отчаяния - от всего, что разрывало сердце...
Но он тогда не перешагнул парапет. Он оказался сильным. И вот он снова здесь.
Холмер неторопливо закурил, постоял еще несколько минут и направился к стоянке такси.
* * *
Левер грешил против истины, обвиняя своего американского коллегу в легкомысленных посещениях кабачка "Попугай". Но сам Левер, сменивший синий костюм на немного старомодный смокинг, в тот же вечер сидел со спутницей в укромном уголке самого популярного в Женеве кабачка. Левер пребывал в лирическом настроении.
Когда в душном низком зале гас свет и только красные, синие, сиреневые лучи прожекторов выхватывали из темноты очередную обнаженную танцовщицу, Левер замолкал, устремив игривый взгляд на площадку. Все остальное время он беспрерывно говорил. В такие минуты, когда его окружали красивые женщины, звучала тихая музыка, пахло духами, вином и сигарным дымом, он снова чувствовал себя молодым, словно ему не семьдесят, а только двадцать пять лет.
- Разве это Женева, детка? - устремил Левер на свою даму влажный, слегка затуманенный вином взгляд.- Нет, это не Женева! Ты бы видела ее в 1920 году! Когда тут развернулась Лига Наций. Ах, детка! Не было места веселей. Я тогда был молод, красив. Ты знаешь, какой я был красивый! Нет, ты не знаешь...
- Но вы и сейчас красивы...- рассеянно сказала Изабелла и незаметно взглянула на часы.
- Перестань! - Левер досадливо отмахнулся.- Я теперь не такой красивый, но и не такой глупый. Я теперь тем прекрасней, чем больше у меня здесь,- выразительно похлопал он по карману.- За сотню франков меня еще кое-кто находит ничего, за тысячу - очень многие, а за миллион - будут клясться, что Аполлон Бельведерский по сравнению со мной лишь жалкий, толстый старикашка! Да, да...- Движением руки Левер остановил протестующий жест Изабеллы.
- Поверь мне, я все понимаю! Да. А в те времена было немало красавиц, которые сами дали бы тысячу франков, чтобы я зашел к ним на чашку чая. И давали...- задумчиво договорил Левер, глядя куда-то далеко за стены кабачка, за грань минувших лет. Потом, словно встряхнувшись, продолжал.- Возьми Шампель, район, где ты живешь. Что за уродство эти бетонные коробки, словно упаковка для еще живых! Умрут - уложат в гроб поменьше и потоньше, а упаковка та же!
- Но, месье Левер...
- Я ж тебе сказал, чтоб ты звала меня Анри! Так вот, Шампель в те времена: узкие аллейки, повороты, кругом густая зелень, за оградами поместий коровы, овцы пасутся. Эх, детка! - Глаза Левера снова повлажнели.- Сколько я погулял по тем дорогам, сколько износил каблуков на моих кавалерийских сапогах. На лошади-то, впрочем, я никогда не сидел. А скольких целовал под деревьями, на траве!..
- О, месье Левер...
- Анри, черт возьми! Анри, я сказал!
- Месье Анри...
- Просто Анри, дьявольщина!
- Ну, Анри, что ты говоришь.- Изабелла воспользовалась тем, что инициатива разговора перешла к ней, и, снова взглянув на часы, проворковала. - Когда мы пойдем, а, Анри? Мы тут еще долго будем? Твоя детка хочет бай-бай.
- Ничего, детка не умрет, она, как мне кажется, раньше трех утра легла спать последний раз в день своего десятилетия. Или,- перебил он сам себя,- возьми улицу Перрон, где я тогда снимал комнату у одной дамы. Вот квартал! Там ногу можно было сломать о булыжный тротуар со всеми его подъемами и спусками. Это теперь сделали какой-то дурацкий не то сквер, не то лестницу, похожую на унитаз. А набережная О'Вив! Прямо дикий берег, рыбаки не то, что сейчас! Бьет в небо этот идиотский фонтан, словно на голове у кита, яхты, лебеди. Нет, не то, не то...
Слушая Левера, можно было подумать, что перед вами болтливый, легкомысленный хвастун. Но внимательный наблюдатель без труда уловил бы под этой беспечной маской иронию, добродушную, а порой и горькую насмешку над самим собой.
Свет вновь погас, и на площадке появилась красивая бледная женщина в сложном платье и еще более сложном головном уборе. Полилась негромкая, какая-то назойливая, вся из придыханий музыка, и, неторопливо расхаживая по площадке, женщина начала раздеваться. Слетали шляпа, платье, белье. В конце концов, когда под бравурную мелодию и жидкие аплодисменты женщина осталась почти голой, оказалось, что она очень худая, тонкие ноги покрывали синяки, ей было тоскливо и холодно - на теле появилась гусиная кожа. Она улыбнулась заученной, равнодушной улыбкой и, стуча каблуками, поспешно скрылась за занавеской.
Левер, молча следивший за номером стриптиза, брезгливо поморщился.
- Да и женщины были тогда красивее, и, между прочим, полнее,- добавил он, одобрительно оглядев свою пышную подругу.- Чудесная это была организация, Лига Наций! Никто ничего не делал, и всем было весело. Я состоял при генерале, нашем военном советнике. Между нами говоря, он ничего не смыслил в военном деле... да и вообще ни в чем, кроме вина. Тут он мог заткнуть за пояс любого маршала Франции! Вот когда я научился разбираться в винах! Тогда же я стал историком. У нас заседала какая-то комиссия - людей не хватило, и мой генерал "одолжил" меня туда. Все свободное от вечеров и приемов время я занимался историей. Глуп был - увлекся. Потом из армии уволили,- Левер помолчал,- из-за одной дамы. Ее, кстати, тоже звали Изабеллой. И я серьезно занялся историей, потом антропологией, серьезно...- добавил он и замолк.
Он посмотрел на часы. Первая программа кабаре кончилась, и площадку заполнили танцующие пары.
- Ну что, детка, поедем?
Изабелла с облегчением вздохнула.
* * *
Когда Грегор Маккензи вышел на площадь перед воротами Дворца Наций, он опять был решителен и резок в движениях. Страдальческое выражение сменилось уверенным взглядом не привыкшего к противоречиям человека. Жестом он подозвал такси и, бросив шоферу: "Отель "Бориваж", удобно уселся и закурил сигару. Маккензи рассеянно смотрел на проносившиеся мимо высокие дома, на желтеющий за зеленой оградой кустов парк, на поток велосипедистов - возвращающийся с работы мелкий чиновный люд...
На углу, не доехав до мрачного памятника герцогу Брауншвейгскому, такси остановилось. Кинув шоферу смятую бумажку, австралиец поднялся по ступеням гостиницы и потребовал у портье ключ. Потом скомандовал:
- Пришлите в номер стенографистку. И побыстрей!
Портье почтительно склонился.
Войдя в номер, Маккензи прежде всего открыл огромный кожаный чемодан, достал плоскую бутылку виски и, отвинтив пробку, сделал из горлышка несколько глотков.
- Ммм...- промычал он, не отрываясь от бутылки, когда в дверь постучали.
Вошла маленькая, аккуратно причесанная девушка в очках, худенькая и серьезная. Даже не взглянув на нее, Маккензи сбросил пиджак, развалился в кресле и начал громко диктовать:
- "Мельбурн. 13-42. Маккензи энд Ко. Кастлю. Восточные не продавать. Шины продавать. Зерном подождать до среды, потом пятнадцать тысяч бушелей. Форсировать строительство складов. Университет сообщите отплываю двадцать пятого "Атлантидой"..."
Маккензи замолчал. Прислонясь к косяку двери, стенографистка ждала. Молчание затянулось. Потом девушка услышала хриплый, совсем тихий голос:
- Записали? Добавьте: "Как Робби?" Подпись. Все. Отпечатай-те на бланке и отправьте телеграфом. Можете идти.
Девушка тихо вышла, так и не увидев лица диктовавшего. А он, задумавшись, продолжал сидеть в кресле.
Грегор Маккензи, крупный австралийский скотовод, экспортер зерна и импортер резины, университетский меценат, ученый, путешественник, миллионер - все, кажется, есть. Дома в Сиднее, дом в Мельбурне, виллы, машины, деньги. Все есть. Нет только одного - счастья.
Вот он приехал в Европу. Интересное открытие, о котором заговорил научный мир и которое лично ему может принести так много. Интересные спутники. Новые города... Но что же все-таки повлекло его в эту экспедицию? Научная проблема? Он ведь не подвижник науки! Да честно говоря, и ученый-то он не такой уж крупный. Маккензи усмехнулся. Совсем не крупный. Не будь он благотворителем № 1, влиятельнейшим и богатейшим членом попечительского совета Университета святого Маврикия, никому бы и в голову не пришло командировать на заседание в Женеву, а потом - в эту экспедицию, сопровождать группу ЮНЕСКО его, Маккензи. Есть много более достойных. Но он захотел, и послали его. Так что ж его гонит? Что не дает покоя? Совесть? А что такое совесть? Есть она?..
Стоит закрыть глаза, и он видит Кларка.
Прошло уже три года, а он не может забыть обгоревшее, застывшее в смертной маске лицо. Десятки гонщиков гибли, и это никогда не интересовало его. Но вот настал день, когда погиб Кларк. Кто виноват в его гибели? О, тогда нашли много виновных: тренер, механики, дежурный по трассе, другие гонщики - все. Все кроме него, Маккензи. Он сам был жертвой - убитый горем отец. Все сочувствовали ему, выражали соболезнования. Но он-то ведь прекрасно знал, кто убийца сына.
А Робби? Даже его, Маккензи, колоссальные деньги не смогли извлечь Робби из-за решетки, за которую он угодил на двадцать лет. Слава господу, что удалось спасти его от смертной казни. Девушек похоронили. Все знали виновных. О них писали газеты. Имя истинного виновника знали немногие. Он знал...
Маккензи, запрокинув рыжую, без единого седого волоса, голову, допил содержимое бутылки прямо из горлышка, потом решительно встал, надел пиджак и поднял телефонную трубку:
- Портье? Немедленно счет. Позвоните на аэродром, закажите билет на первый же самолет в Монте-Карло! Что значит нет? Ну, черт с ним, до Ниццы, не знаю, где у них там аэродромы. И пришлите за вещами.
Он собрал раскиданные по всему номеру вещи, запихнул их в чемодан и спустился вниз.
Уплатив по счету, сказал портье:
- Позвоните Леверу в "Отель де Рюсси" и Шмелеву в "Метрополь". Скажите, чтоб на вокзале не ждали. Я улетел и буду ждать их в Монте-Карло. Все.
Положив в руку портье скомканный чек, Маккензи торопливо прошел к такси и вскоре уже мчался по вечернему шоссе на аэродром Коэнтрен.