Больше внимания стала она уделять своим поклонникам. Она радовалась, что может с кем-то встречаться, не донося о каждом шаге своего любовника. Знала, что, расставшись с ней, этот человек не умрет "попав под машину" или "неосторожно купаясь". Те, другие, "объекты", тоже были, но Маша старалась избегать разговоров об их планах. Передавая содержание бесед Сергею, она кое-что утаивала, скрывала главное, а раза два просто выдумывала все от начала до конца. Делала она это довольно ловко и, когда один из "объектов", чьи речи и планы она скрыла, неожиданно уехал на родину, Сергей досадливо сказал.
- Хитрый черт оказался. Провел нас с тобой. Накладка.
Маша теперь иногда украдкой читала "их" газеты, слушала радио из Москвы и удивлялась, как могли убить ее брата, расстреливать те же люди, которые столько хорошего делают на своей земле. А Сергей говорит другое, он же знает. Потом безнадежно махала рукой - разве разберешь, кто говорит правду, кто лжет. Все они хороши...
И вот новое задание. Сергей посадил Машу с завязанными глазами в машину и ночью увез куда-то за город. Там - в уединенной вилле ее ввели в кабинет к человеку, чье лицо было скрыто в тени. Судя по всему, это был начальник Сергея.
- Вот что,- сказал человек,- вы поедете на Побережье, сядете на лайнер "Атлантида", идущий в Австралию, и будете изображать французскую журналистку. Вы говорите без акцента, не глупы, знаете жизнь, знаете Европу - вам удастся сойти за корреспондентку журнала мод. Если нужно, почитайте что-нибудь на эту тему. На корабле плывет в Австралию смешанная группа ученых, в том числе и советские. Одного из них нужно склонить к невозвращенчеству. Вы понимаете, что я имею в виду? Отлично. Если сумеете сделать так, чтоб все произошло с шумом, чтоб он сделал антисоветское заявление и т. д., совсем здорово. Если останется и сбежит тихо - тоже сойдет. Дальше наша забота. Сами не попадайтесь. И не подведите - мы вас из-под земли достанем. Зато если все будет в порядке - считайте, что это ваше последнее задание: вернем вам все пленки, фото, расписки, вручим две тысячи долларов и отпустим на все четыре стороны. Поняли?
- Поняла...
На минуту где-то затеплилась надежда. А вдруг не обманут, а вдруг, наконец, свобода...
Сергей сам отвез Машу на Побережье и показал "объект".
...И вот теперь каждый день Мари слушала передачи радиостанции "Родина". Стихи, которые читали дикторы, прекрасные песни, сообщения о жизни в России, письма из Канады, Австралии, Америки, Франции или Бразилии от сотен земляков, рассказывающих о себе, о своей любви к далекой отчизне... все это буквально переворачивало ее душу И задолго до очередной передачи она уже вся была охвачена волнением.
Теперь она откровенно расспрашивала Озерова о Советском Союзе, о мельчайших подробностях неведомой ей жизни.
Ну и что? Догадается. Пускай! Ей все равно, да он наверняка уже догадался. Он все видит, все понимает. Но тогда почему ничего не говорит, почему не гонит ее прочь?
Сердце разрывалось от тоски, голова - от вопросов. А может быть, он не будет ее презирать. Может быть, и ЭТО поймет? Все поймет? Боже мой, чего бы она не дала за возможность объяснить ему свою жизнь, рассказать, надеясь на прощение...
"Надо что-то сделать, что-то предпринять,- лихорадочно думала Мари,- но что? Что?" В минуты спокойных раздумий ее охватывало отчаяние. Она понимала, что выхода нет.
Наверное, он уже многое понял. А если он будет знать все? И когда она представляла себе устремленные на нее глаза с выражением презрения и гнева, то готова была выть от тоски...
Тогда она спешила в бар и топила тоску в вине.
Иногда у нее с Озеровым бывали странные разговоры. Внешне это казалось просто беседой на отвлеченные, а иной раз даже на конкретные темы, но словно истинное содержание за шифром, за словами этих бесед крылся тайный смысл. И не понимала Мари, оба они участвуют в этой игре или она одна.
Газеты сообщили о казни в США известного преступника. Десять лет назад вынесли смертный приговор, но потом начались кассации, проволочки и только накануне приговор был приведен в исполнение.
- Как вы думаете,- спрашивала Мари,- что он пережил за эти годы? Ведь он сидел в камере смертников? Неужели он все время надеялся?
- Почему же нет? - отвечал Озеров.- Человеку свойственно надеяться до последней секунды. И это одна из самых замечательных человеческих черт!
- Что может дать надежда...- Мари безнадежно махнула рукой.
- Желание бороться! Желание и силы бороться до конца!
- Но ведь он знал, что виновен! Что ему не простят его вину - три убийства! На что ж он надеялся?
- Может быть, на побег,- пожимал плечами Озеров.- Может быть, на амнистию. А может, на атомную войну. Но на что-то надеялся.
- Я бы повесилась, будь я на его месте,- качала головой Мари.
- Ну, Маша,- Озеров улыбался, глядя ей в глаза,- каждому свое. Вы бы вообще не могли быть на его месте. Вы же не убийца, не преступница. Самое страшное преступление, какое вы могли совершить, - это за взятку разрекламировать плохое платье. Верно ведь?
- А если б я была преступницей, тогда что? Вешаться?
- Перестаньте, Маша. - Озеров отмахивался от этих слов. - Все зависит от проступка. Ведь там много степеней - есть умышленные и случайные, серьезные и мелкие. Преступник может быть закоренелым, готовым без конца повторять свое преступление, и раскаивающимся. Общих правил тут нет. Вы, например, - он снова улыбался, - закоренелая преступница, на вашей совести много загубленных жизней, но... не по вашей вине, такая уж вы уродились красивая. Не можете же вы начать хромать или повязать один глаз черной повязкой?
Озеров смеялся.
А Мари, пока он говорил, бросало то в жар, то в холод. Она никак не могла решиться задать вопрос, который уже столько времени не давал ей покоя. Но случай был слишком благоприятный. Когда еще так повернется разговор?
- А если б я была преступницей, вы бы казнили меня? - Мари не смотрела на Озерова, стараясь говорить как можно непринужденней.- Или...- она перевела дыхание,- или могли бы простить?
В сгустившихся сумерках лица ее не было видно. Она зажмурила глаза, изо всех сил вцепилась в поручни. Ох какими долгими показались ей те несколько секунд, что не было ответа.
- Видите ли, Маша,- заговорил наконец Озеров,- прощение зависит от вины. Не представляю, чтобы вы могли совершить что-нибудь такое, чего нельзя было бы простить. При условии, конечно, что вы понимаете свою вину. Но прощение можно выпрашивать, а можно заслужить. Мне кажется, что человек, совершивший даже серьезный проступок, всегда может сделать что-то такое, что искупит его вину.
- Например? - прошептала Мари.
- ...Ну что именно, это уж дело совести каждого. Но все это шутка, дорогая Маша, по-моему, проповедник из меня неважный, а судья тем более, разве что на ринге. Да и какая вы преступница? Достаточно посмотреть вам в глаза, и тут же убеждаешься, что вы - ну, если не ангел, то по крайней мере праведница...
Последнюю фразу Озеров произнес с улыбкой.
Искупить.. Чем? Как? Что она может сделать? Она, Сергей, его начальник, его сообщники... Это даже не песчинки, песок - чистый. Это мусор. С кем схватились? На кого осмелились руку поднять? Машинально Мари задала вопрос:
- Вы говорите, что вину можно искупить. Не всякому это удается. Ну вот я. Что я могу сделать?
- Как что? Вы же журналистка! Ну представьте себе (я беру первый попавшийся, но довольно распространенный пример), что вы, подобно многим вашим собратьям по перу, ругаете почем зря Советский Союз, советских людей и так далее. Вдруг в вас заговорила совесть (что, к сожалению, с вашими братьями по перу бывает редко)! Что вы можете сделать? Открыто и честно признаться в том, что поступали подло, и начать писать правду...
- Так ведь этого никто не напечатает.
- Почему не напечатает? Есть ведь у вас во Франции либеральные газеты, и левые, и коммунистические. Наконец, такое заявление, если попросить, наверняка напечатает любая советская газета. В общем, всегда можно что-то придумать. Было бы желание.
...Мари все сомневалась, понял ли Озеров что-нибудь, догадался, и каждая их беседа имеет некий тайный смысл. Или это цепь случайных совпадений, все ей мерещится?
Эти мысли, сомнения ни на минуту не оставляли Мари. Лишь они ее и занимали. Потому и было таким страшным пробуждение в то утро, когда под дверью она нашла короткую записку: "Действуй. Первое предупреждение. Сергей".
* * *
А "Атлантида" между тем все неслась к берегам Австралии. Путешествие многих утомило. Меньше было купальщиков в бассейнах, меньше игроков на теннисном корте.
Пассажиры первого класса теперь охотней сидели о шезлонгах, поглощая все новые порции виски или кока-колы, в зависимости от возраста и привычек. Пассажиры четвертого и пятого классов, наоборот, приободрились - наконец-то их путь на Голгофу подходил к концу. Прильнув к толстым стеклам иллюминаторов, они всматривались вдаль.
Сначала появились еле видные за туманной дымкой горы, меловые сбросы. Аванпост пятого континента - мыс Натуралиста. Отсюда до Мельбурна "Атлантиде" предстояло пройти еще три тысячи километров.
Компания делала все, чтобы последние дни пути запомнились пассажирам. Ежедневно устраивались всевозможные конкурсы: на самую красивую походку, на самый красивый купальный костюм, на самую красивую улыбку, просто на самую красивую женщину.
Началась корабельная лотерея, главным призом которой был автомобиль. По вечерам разноцветные огни фейерверков полосовали небо, затмевая казавшиеся на их фоне тусклыми звезды.
В кабаре и концертном зале шли спектакли, кинотеатры работали круглые сутки.
Однажды от далеких берегов подлетела, сверкая на солнце, пятерка самолетов. Они проделали в воздухе головокружительные фигуры, оставляя за собой плотные струи цветного дыма, и улетели обратно. Над океаном надолго повисли километровые буквы: "Шины Маккензи".
Ученые, как и прежде, собирались на палубе, беседовали, спорили. Но Левер и Маккензи все чаще отсутствовали "на перекличке". Первый устал - он отлеживался в каюте с бутылкой бургундского и романом. Второй пропадал в телеграфном зале.
Берега приблизились - темные и высокие, с редкими свечками белых маяков. Возникли леса, и над их ровной кромкой уносились ввысь гигантские эвкалипты, похожие на фабричные трубы с нависшими над ними дымными тучами-кронами.
С холмов сбегали к океану желтые, кофейные, зеленые аккуратненькие виллы под красными крышами. На песочных пляжах уже можно было различить купальщиков.
Потом берег стал более пологим, за ним открылись убегающие вдаль изумрудные поля, рощи, лесные полосы. Быстроходный маленький пароходик доставил на "Атлантиду" представителей береговых властей, лоцмана, репортеров.
Среди других знаменитостей, привлекших этих последних на борт, были и члены научной группы ЮНЕСКО. Уже многие газеты сообщили читателям, что "Австралия - родина Первого человека", что трудно переоценить значение открытия, сделанного Даусоном, Вудвардом, Маккензи, что это переворот в антропологии, что подтверждается теория Вегенера, что теперь нет сомнения в наличии на западе Австралии, в районе Карнарвола, возле которого расположен Пилтдоун, золота. Газеты усиленно рекламировали членов научной группы, присваивая им всевозможные ученые титулы и выражая уверенность, что утвердить официально величайшее открытие составит для них лишь приятную формальность.
Репортеры набросились на ученых, но их постигло разочарование. Шмелев заявил, что намерен воздержаться от интервью до окончания работ; Холмер сказал, что не желает размениваться по мелочам, он готовит серьезную статью. Закончит - пожалуйста, перепечатывайте. Левер без конца рассказывал газетчикам о себе, но ловко обходил все вопросы, касающиеся главного.
И только Маккензи готов был давать интервью с утра до вечера.
* * *
Брегг не ел, не спал, а главное, не пил. До конца пути оставались считанные дни. В любой из них должны были произойти события. С вечным пером, зажатым в потной руке, он бродил по кораблю. Когда же эта дура начнет действовать? Чего она ждет? Каждый вечер он с надеждой всматривался в возвращающегося в каюту Озерова. Но на лице советского журналиста было безмятежное спокойствие. Значит, опять ничего!
Мари Флоранс больше не ходила в бар. Виски ей приносили в каюту, как и обед. Она запиралась там на целый день и только вечером, когда надеялась встретить Озерова, выходила на палубу.
Лицо ее осунулось, побледнело, глаза тревожно блестели.
Она совсем перестала смеяться и мало говорила. Озеров шутил, пытался вызвать ее на разговоры, но это плохо удавалось. Они просто стояли рядом у борта. Охотно слушала она рассказы Озерова о Москве, о жизни там. Это был далекий, неизвестный ей мир, желанный мир.
Мари с горечью сознавала, как мало знает она о родной стране. "Душат свободу, расстреливают, все голодают, все недовольны, режим держится на волоске, могучее подполье" - вот что она слышала от Сергея, вот что читала в "Посеве" и в разных эмигрантских листках.
Теперь она разговаривает с одним из этих "голодных", "недовольных". Он так "недоволен", что и ее перетянул на свою сторону.
- Когда я кончал университет,- увлеченно рассказывал Озеров,- то все думал, куда пойти работать. Учился я на географическом - думал в экспедицию махнуть. Мне предлагали остаться при кафедре. Можно было еще пойти преподавать, но и этого я не люблю. Вдруг, совсем неожиданно, направляют в журнал, есть у нас такой "Молодежь и наука". Говорю: "Ну какой я журналист? Я же географ". "Ничего,- отвечают,- нам нужны журналисты всех специальностей". Подумал-подумал и согласился, хотя сначала и сомневался!
- А если б ничего не предложили? Тогда как?
- Что значит "не предложили"? - не понял Озеров.- Поехал бы в экспедицию.
- Нет,- пояснила она,- совсем ничего. Ну не было б работы...
Озеров расхохотался.
- Да что вы, Маша, честное слово - вы даже не с Луны, а прямо с Сириуса свалились! Как это может быть, чтоб у нас не было работы? У нас всегда есть работа. Об этом даже Маккензи знает. Где вы учились? Вот что, расскажите-ка мне все о себе!
- Нет, прошу вас,- в глазах Мари была мольба,- не надо меня ни о чем спрашивать. Рассказывайте вы, мне так интересно...
- Вы знаете, Маша, у меня ведь из родных есть только брат Андрей. Наш отец погиб в 1944 году на фронте, а мать умерла в 1947 году. Других родственников не было. Куда нас девать, сопляков - семь и три года. И что же вы думаете? Все жильцы (а жили мы тогда в старой деревянной развалюхе) взяли над нами шефство. По очереди утром уводили в детский сад, по вечерам сидели с нами, играли, одевали, кормили, игрушки покупали. И так, пока мы школу кончили и поступили в университет.
Не думайте, Маша, что в нашем доме жили миллионеры, что у них, как у Маккензи, имелись свои фабрики и заводы. Нет. Дворничиха жила, бухгалтер на пенсии, учителя из школы, инвалид, продавец из гастронома. У всех кто-то погиб на войне: у кого дети, у кого отец или брат. В послевоенные годы жилось трудно.
Когда я семь классов закончил, решил им сюрприз сделать: ушел из школы и поступил на завод учеником. Дескать, теперь сам зарабатывать буду и с вашей шеи слезу. Получил трудовую книжку и гордый возвращаюсь домой. Представляю, как они меня хвалить будут. Прихожу - все сидят в нашей комнате, весь дом. И такую мне головомойку устроили, что и сейчас вспомнить страшно! "Мы-то старались. Хотели, чтоб грамотным был, а ты школу бросил. Чего тебе не хватает? Да как ты без нас на такое решился?.."
- Ну и что потом было?
- Да, ничего, Маша. Кончили мы с братом школу, кончили университет. Андрейка, наверное, уже сдал, пока меня нет, последний экзамен. Из наших "отцов и матерей" уже кое-кого нет в живых, остальные переехали в новые дома. Халупу ту давно снесли. Навещаем мы "родителей", и они к нам в гости ходят.
- А вы им платите деньги?
Озеров усмехнулся.
- Какие-то выражения у вас странные, Маша, наверное, других нет в английском языке. Что значит "платите"? Вы хотите сказать "помогаете"? Хотел, пробовал, еле прощения выпросил. Опять шум подняли: "Мы что, нищие? Обездоленные? Слава богу, о нас Советская власть заботится - у нее побольше, чем у тебя, возможностей. Ты свою жизнь строй. Женился бы лучше..."
- А вы не...- начала было Мари и замолчала.
- "Не", Маша, "не". Я не женат и не был. А вот Андрейка мой собирается. Хорошая девушка у него - Зойка. С ним вместе занимается. Ох, Маша, если б вы знали, какой у меня красивый брат!
- Он похож на вас?
- Очень! - воскликнул Озеров и тут же сам рассмеялся над нескромностью своего ответа. - Хвастун я? Но что ж, с годами это пройдет. Все в жизни проходит.
- Нет,- сказала она,- не все. Есть вещи, которые остаются навсегда, до могилы. Хорошо, когда это хорошие вещи. А когда...
- Маша, почему вы теперь такая мрачная? - Озеров испытующе смотрел на нее.- Ведь вы красивая, молодая, у вас интересная работа, жизнь. А вы как будто тайну, что ли, зловещую в себе носите. Вроде убили кого и вас совесть мучает. Смеетесь редко, и вот, простите, это в общем-то не мое дело - пьете часто...
- Вы правы,- помолчав, заговорила Мари,- у меня действительно совесть не чиста.- Она заставила себя улыбнуться.- Скажите, коллега, вдруг мне бы приказали: "Убейте этого страшного "красного" журналиста Озерова, чей научный журнал главный конкурент нашего журнала мод". А я не могу. Что мне делать? Ведь если не убью, меня выгонят с работы. Что бы вы сделали на моем месте?
- Во-первых, Маша,- он говорил, глядя ей прямо в глаза,- я бы не принял от своего редактора такого поручения. Во-вторых, я разобрался бы в себе, коль скоро возникли сомнения. А уже разобравшись, одно из двух - или убивал (если заслуживает), или все бы выложил, сказал так и так, вот поручили, а я не согласен! Так делают честные люди. Вы ведь честная, правда?
Мари не отвечала. Честная! Выложила бы! Так ведь для этого мало одной честности, нужна еще смелость. Смелость говорить правду и смотреть при этом в глаза... А вот смелости этой у нее как раз и не хватает.