Простившись кратким поцелуем, Холмер ехал дальше на свою официальную квартиру, где ординарец вновь подавал ему кофе, где он брился и надевал военную форму. Кофе, бритье и переодевание должны были создавать впечатление, что Холмер живет на этой квартире.
Здесь имелся телефон, и ординарец должен был в случае важного звонка отвечать, что лейтенант ушел в кино, кафе, а если ночью, то - к врачу. Затем он перезванивал Холмеру на виллу, и тот сам вызывал звонившего, а иногда даже срочно ехал в консульство, что случалось теперь все чаще и чаще. Все это, разумеется, было секретом полишинеля, потому что ординарец ежедневно докладывал офицеру безопасности о времяпрепровождении Холмера, телефонные разговоры прослушивались американской контрразведкой, а за Холмером и Ренатой несколько раз выборочно следили по два-три дня. Постепенно интерес к ним пропал.
Он возник вновь по чисто бюрократическим соображениям: вопрос о вступлении США в войну был решен, обсуждалась лишь дата, и в этих условиях связь американского офицера с немкой, хоть и живущей долгое время в Швейцарии, была недопустима. Этому следовало положить конец. Но офицер безопасности, зная строптивый характер Холмера, все откладывал разговор. Сам Холмер ни о чем не догадывался.
Рената была последнее время молчаливей, чем обычно, порой он ловил на себе ее печальный взгляд, иногда она беспричинно плакала.
Однажды они сидели вечером на террасе и смотрели на огни французского городка Эвиан, мигавшие на другом берегу озера. Стоял ноябрь, шли частые дожди, и хотя днем пальто надевать не требовалось, по вечерам, располагаясь на террасе, они накидывали на ноги пледы.
- Скажи, Рената, почему ты такая мрачная последнее время?
Холмеру нелегко дались эти слова. Он не терпел, когда к нему "лезли в душу", не любил делать это и сам. Ни разу еще он не сказал Ренате, что любит ее, хотя не представлял себе без нее дальнейшей жизни.
- Я не мрачная, любимый, я такая же, как всегда.
- Неправда. Иногда плачешь. Вот и сейчас...
Она подошла к нему, села на колени, обняла за шею теплыми руками. Крупные слезы катились по ее щекам.
- Ну, ты прав, ну плачу. Это потому, что я люблю тебя, ты же знаешь, Генри. Люблю, ничего не могу поделать...
- Ну и хорошо, я... я тоже люблю тебя, я прошу тебя стать моей женой.
Холмер сидел бледный, плотно сжав губы, прямой и неподвижный. Вот он и произнес ту фразу, которую, думал, никогда в жизни не произнесет.
Он гладил ее распущенные косы, большие мягкие руки. Чего бы он не совершил ради нее!..
Рената сползла с его колен, обняла их, прижалась лицом. Рыдания сотрясали ее, пальцы судорожно, до боли, впились в ноги Холмера. Бессвязные слова, немецкие вперемежку с английскими вырывались из ее опухших губ.
- Я тоже... любимый... любимый... Я умру за тебя... Умру... Я хочу, чтоб ты был моим... моим мужем... Я боюсь... Страшно... мне страшно.
- Тебе нечего бояться, пока ты со мной,- твердо сказал Холмер. Он встал, поднял ее, прижал к себе.- Я сумею защитить тебя от любых опасностей. В понедельник подам рапорт, и в следующее воскресенье мы обвенчаемся!
- Я боюсь,- тихо всхлипывала Рената,- война, надвигается война...
- Война давно уже идет, но это не мешает нам...
- Ах, ты ничего не понимаешь,- вырвалось криком у женщины.- Ведь вы, вы-то, американцы, не воюете! А когда начнете, мы с тобой станем врагами, Генри. Врагами! Я не могу так. Не могу, не хочу!
Она топала ногами, с неистовой силой обнимала Холмера, что-то выкрикивая, кого-то проклиная. Все это закончилось настоящей истерикой. Холмер растерялся - он никогда не видел свою подругу в таком состоянии, даже не подозревал, что с ней это может случиться.
Холмер не подал в понедельник рапорта, помешали важные события. В тот день военный атташе вызвал к себе Холмера, как только он явился на работу, и прямо спросил:
- Скажите, лейтенант, где вы храните служебные документы?
- В сейфе С - секретные, сейфе В - особо секретные, в сейфе А - государственной важности. Вы это отлично знаете, полковник.
- Что я знаю и чего не знаю, не ваше дело. А где вы храните ключи?
- От сейфа А один ключ хранится у меня, а другой - у капитана Роджерса. Вы знаете, что он открывается лишь, если действовать этими двумя ключами одновременно. Ключ от сейфа С тоже у меня - вот они оба,- и Холллер вынул из-за воротника два ключа, висевшие на цепочке.- А ключ от сейфа В у капитана.
- Черт с ним, с С. А вы не снимаете эти ключи? Ну, во время сна, например?
Холмер улыбнулся.
- Их нельзя снять, полковник. Разве что вместе с головой. Цепь запаяна.- Он вспомнил, как по ночам мешают ему ключи, царапая тело. Рената не раз просила его снять "эти противные ключи".
- Так,- задумчиво произнес полковник. Он нажал кнопку на столе и сказал появившемуся в дверях адъютанту:- Димаггио ко мне.
Через несколько минут капитан Димаггио - начальник охраны посольства - появился в дверях. (Посольство и атташат по-прежнему официально числились в Берне, но фактически все важнейшие службы и сотрудники переехали в помещение Генерального консульства на улицу Монблан в Женеве.)
- Расскажите ему,- коротко приказал полковник.
Димаггио посмотрел на Холмера ничего не выражавшим взглядом и ровным голосом начал:
- Сегодня утром при чрезвычайной проверке сейфов С и В, открытых с помощью ключей полковника, нам показалось, что некоторые документы имеют следы булавок. Те, что были свернуты в трубку, видимо, были развернуты и, чтобы не свертывались, приколоты. Как вы знаете, это делается при пересъемке. К сожалению, их переснимали и раньше. Вы бы не могли вспомнить, где помещались следы булавок, когда переснимались документы?
- Нет,- ответил Холмер,- я не присутствовал при этом. Как вы знаете, я заместитель главного шифровальщика, а при пересъемках присутствовал всегда он сам. Так что спросите у Роджерса.
Полковник и Димаггио переглянулись.
- Пойдемте,- сказал полковник.
Они прошли коридор, спустились по лестнице и миновали бронированную дверь, охранявшуюся часовым, за дверью снова был коридор, и снова - лестница, и снова - дверь. Полковник постучал, часовой за дверью открыл глазок, спросил пароль и лишь после этого открыл тяжелую броневую плиту. Наконец они оказались в глубоком подвале. Здесь, на глубине пятнадцати метров, в толстостенном бетонном кубе, за бронированными дверями, помещались сейфы с секретными документами. Здесь же работали шифровальщики.
Обязанностью Холмера было расшифровывать перехваченные шифрограммы противника, разгадывать его коды. Но вскоре количество своих собственных шифрограмм настолько возросло, что Холмера стали использовать и как обыкновенного шифровальщика, однако из уважения к его основной специальности назначили заместителем главного - капитана Роджерса. К тому же Холмер вел расшифровку и зашифровку секретных посланий с феноменальной быстротой, что при таком обилии работы делало его бесценным сотрудником.
Каждый вечер, закончив работу, он запирал сейф С (сейф В запирал Роджерс), а сейф А они запирали вдвоем. Чтоб отпереть его, нужны были оба ключа одновременно. Всего же они имелись в трех экземплярах - третий был у полковника.
Войдя в комнату, Димаггио сразу направился к сейфу А.
- Прошу вас, полковник,- сказал он.
Полковник приблизился к массивному железному шкафу, протянул левую руку, к которой, как у Холмера к шее, был прикован ключ, и, взяв его правой рукой, вставил в отверстие.
Холмер, неловко выгнув шею, сделал то же. Сейф бесшумно открылся.
- Посмотрите, лейтенант,- сказал Димаггио,- вы так оставляли бумаги? Ничего не сдвинуто?
Холмер внимательно осмотрел сейф.
- Вроде бы, так...
- Что значит вроде! - закричал полковник.- Вы точно должны знать! Каждый миллиметр должен запечатлеться у вас в голове.
Холмер презрительно молчал.
- Ну, чего стоите? - повернулся полковник к Димаггио.- Смотрите же!
Димаггио вынул документы, включил сильный верхний свет и, вооружившись лупой, склонился над бумагами.
Полковник и Холмер молча наблюдали за ним.
- То же самое,- сказал Димаггио, выпрямляясь и пожимая плечами.- Послушайте, лейтенант, неужели вы не помните, куда вставляли булавки при пересъемке вот этого документа? А?
- Я же вам сказал, что при пересъемках присутствовал капитан Роджерс, а не я. Позовите его. И вообще, почему его нет? - Холмер посмотрел на часы.
- Почему, почему!-снова вспылил полковник.- Потому что он сейчас лежит в женевском морге! Он убит, ваш Роджерс, сегодня ночью! Выкраден из своей квартиры и убит! И не как-нибудь, лейтенант. А обезглавлен. Да, да! Им некогда было распаивать или перекусывать цепь, а может, инструмента не было. Нож-то всегда под рукой. Вот ему и сняли голову, чтобы взять ключ.
Холмер тяжело опустился на стул. Роджерс! Его друг! Убит!
- А солдат, охранявший вторую дверь,- продолжал полковник,- сменившись в шесть утра, пропал. Мы искали по всему городу, но его и след простыл. Если б эти идиоты из швейцарской полиции сообщили нам о гибели Роджерса раньше, мы сумели бы задержать негодяя.
Полковник перевел дух.
- Возникло предположение,- продолжал за него Димаггио ровным голосом,- что враг проник сюда, открыл сейфы и переснял секретные документы. Этим врагом мог быть пропавший солдат. У него было для этого восемь часов - вся смена. Он работал спокойно - ведь попасть сюда никто не мог. Дверь открывал он сам изнутри, посмотрев предварительно в глазок и проверив пароль. Есть кое-какие сведения. Солдат был картежник, его несколько раз видели в казино. Месяц назад он проиграл крупную сумму другому солдату, а позавчера вернул. Кроме того, он был опытным фотографом-любителем. Открыть сейф В он мог с помощью ключа, снятого с Роджерса. Но ключ от С есть только у вас, у вас же и второй ключ от А, без которого его не открыть. Потому вас и спросили, не расстаетесь ли вы с ключами. Возможно, все это цепь случайностей, и им не удалось открыть сейфы - как видите, булавочные следы весьма смутны, а Роджерса нет в живых, чтоб внести ясность. Возможно, они в эту ночь охотились и за вами, чтоб заполучить ваши ключи. Но не нашли, поскольку вы ночуете не дома. Ординарец ничего не говорил? К вам в квартиру никто не пытался проникнуть?
Холмер сидел подавленный. Значит, всем известна его вилла, его жизнь там, его отношения с Ренатой. Ну и черт с ними, все равно он собирался подать сегодня рапорт! Хуже было другое. Пока он смеялся над ее страхами перед близостью войны, война подкралась вплотную. Разве чудовищное убийство Роджерса не война? Кончилась игра в кубики, только он со своими старомодными взглядами ученого мог представлять себе войну лишь на полях сражений... Она идет ежедневно, ежечасно. В ней сталкиваются десятки секретных служб, тысячи солдат тайного фронта. В ней свои сражения, разгромы и победы, свои жертвы и свои герои.
Только сражения эти никто не видит, о победах не трубят, а жертвы не хоронят в братских могилах. Вместо прощального салюта здесь звучит залп комендантского взвода...
Рената, любовь, женитьба... Не иллюзия ли это? Пусть сначала кончится война! И не только эта, которая для американцев еще не началась... Вообще война. Все войны! Как будто и без того мало на свете несчастий. Так нет, люди еще убивают друг друга. Неужели нет тихого, спокойного уголка, где можно было бы жить, отгородившись от крови и смерти? Пусть другие как хотят. Но пусть оставят в покое его и Ренату. Слава богу, что хоть их-то счастье в их собственных руках...
Все, что произошло в тот день, осталось в строгой тайне. Сменили шифры, коды, постарались аннулировать некоторые планы и приказы. Но основные документы, если они стали известны врагу, были необратимы. Это грозило последствиями, которые даже трудно было предвидеть. Оставалось надеяться, что тревога была ложной. Тем более, что через два дня обнаружился пропавший солдат. Его тело нашли на дне пропасти, куда он свалился, ведя машину в пьяном виде.
При вскрытии присутствовали американские контрразведчики. Сомнений не было; солдат долго и много пил эти два дня, погиб в результате именно этой автомобильной катастрофы. Никаких иных следов насилия на нем не обнаружили.
Казалось бы, Холмер ни в чем не виноват. И все же он не мог отделаться от чувства вины. Что-то не доглядел, где-то проявил легкомыслие, стоившее жизни его товарищу.
Подавленный, Холмер вернулся в тот день к Ренате. Она встретила его спокойная и печальная. Заметив его грусть, встревожилась, стала расспрашивать. Холмер отвечал коротко. Так, ничего особенного. Небольшие служебные неприятности. Ренату интересовало лишь одно, не будут ли эти неприятности иметь последствия лично для него? Нет? Это точно? Ну, слава богу! Она сразу успокоилась и повеселела.
Поехали в кафе. Выпили, Холмер - больше обычного. Он даже стал ругать эту проклятую войну. Но когда вернулись домой, Рената снова стала печальной. Холмер заснул лишь под утро тяжелым сном, вскочил по будильнику и умчался на работу, оставив подругу спящей.
Вернувшись вечером домой, он не застал Ренату. Прошелся по комнатам, заглянул в кухню. Что-то здесь было не так. Ах, вот что - на буфете отсутствовала монументальная безвкусная чашка, из которой Рената всегда пила кофе по утрам. Минуту Холмер смотрел на пустой буфет. Холодный пот выступил у него на висках, тело медленно покрывалось мурашками. Как безумный, бросился он в спальню, распахнул шкаф, уже зная, что увидит там. Платьев Ренаты не было, пуст был и комод, из кладовки исчезли ее чемоданы...
Все, абсолютно все, что ей принадлежало, она увезла, до последней мелочи. Его вещи лежали на своих местах. Носовые платки, воротнички, которые она накануне сама выстирала, были тщательно выглажены и сложены, как всегда. Брюки и пиджаки отутюжены, сигары сложены в коробку. Счета за свет, воду, доставленные продукты, оплачивать которые было обязанностью Ренаты, высились аккуратной стопкой на столе. Она заплатила за неделю вперед из его денег, оставленных в письменном столе. Все остальные деньги, до последнего сантима, лежали там же. Холмер, словно автомат, подошел к постели, поднял подушку, будто заранее знал, что найдет там письмо, и, не удивившись, взял в руки пакет.
Но он не открыл его сразу. Закурив дрожащей рукой сигару, вышел на балкон, разорвал конверт, вынул тонкий листок. Моросил дождь. Мелкие, частые капли падали на непокрытую голову Холмера, стекали вместе со слезами по щекам, смачивая клочок бумаги в его руках.
"Любимый,- писала Рената.- Мы должны расстаться. Наше знакомство не было случайным. Да, я тайный агент страны, с которой через два дня твоя родина вступит в войну.
Это я сняла, пока ты спал, слепки с ключей. Я выполнила данное мне поручение и получила вознаграждение.
Перед тобой я виновата, потому что полюбила тебя. Я бы хотела стать твоей женой, иметь от тебя детей, жить в нашем доме.
Увы! Теперь это невозможно. У меня в Германии дом, в банке лежат деньги, накопленные за время работы в Швейцарии. Ты должен понять.
Я обожаю тебя, мечтаю быть с тобой, но... У каждого из нас свой путь.
Кто знает, быть может, когда-нибудь, когда кончится война и в мире будут лишь две страны - Америка и Великая Германия,- мы снова встретимся. Я буду ждать и мечтать.
Прощай, любимый, навсегда твоя
Рената".
Р. S. Все счета на столе, но проверь еще раз булочника, по-моему, там что-то не так.
Р. Р. S. Вот след моего последнего поцелуя. Береги его".
В этом месте на листке отпечаталась губная помада, которую капли дождя уже размыли и уносили с бумаги.
Сколько времени стоял так Холмер с письмом в руках? Минуту? Час? Три?
Когда очнулся, в руках его болтался жалкий, липкий клочок бумаги, залитый чернильными подтеками. Туман, поднявшийся из долины, плотно окутывал все кругом. В нем вязли тонкие дождевые струи, и в местах, где горели фонари, туман раздувался большими, пухлыми, светлыми шарами.
На следующий день Холмер не вышел на работу, сказавшись больным. Через два дня, как и предсказывала Рената, США объявили войну Германии, а через три Холмер явился к полковнику с рапортом об отправке на фронт. Прочтя рапорт, полковник начал возражать, но, встретившись с Холмером взглядом, сразу замолчал и торопливо завизировал бумагу.
Накануне отъезда в часть Холмер зашел в прибрежный парк проститься с этим городом, с этим озером, на берегах которого он познал свое самое большое счастье и самое большое горе.
Он шел по сырым аллеям мимо голых, потемневших от дождя деревьев, ступал по скользкому мягкому ковру из старых листьев. Вот так и его жизнь, так и мечты, планы... Все облетело, пожухло, гнилой черной массой валялось под ногами.
Он вышел к берегу, оперся о каменный парапет. Дождь перестал; свинцовое небо местами просветлело, где-то за тяжелыми тучами скрывалось солнце, живое и теплое, но бессильное проникнуть сквозь серую толщу зимних облаков.
Так и жизнь, размышлял Холмер, так и спокойная мирная жизнь не может прорваться сквозь дымные тучи войны, окутавшие мир. Такова судьба человечества, такова и судьба отдельного человека, его судьба.
И не самый ли простой выход сделать один шаг, маленький короткий шаг, в эту темную, тяжелую, но такую спокойную воду и сразу сбросить с плеч тяжелый груз отчаяния, горя, мучительных угрызений совести, жестоких воспоминаний?
Холмер последний раз взглянул на озеро, на черные с белыми шапками далекие горы, последний раз вдохнул в себя запах снега и земли и решительным шагом пошел обратно.
...Всю войну он провел на фронте, был ранен, награжден, дослужился до подполковника.
Он воевал молча и зло, не ища смерти и не избегая ее. Из своего офицерского жалования он регулярно и анонимно посылал деньги вдове Роджерса.
Когда война кончилась, через друзей из разведки он стал наводить справки. Это было нелегко: все перемешалось, документы затерялись, пропали архивы, исчезли люди. Но в конце концов он все же узнал, что Рената вышла замуж за офицера СС, потом, когда того убили,- за управляющего какими-то землями в Восточных областях, стала очень богатой. Но под конец войны все потеряла и сама погибла в одном из своих доходных домов во время бомбежки.
Эту страницу своей жизни Холмеру надлежало закрыть...
Он вернулся домой, демобилизовался и снова начал преподавать в университете. За двадцать лет он стал одним из крупнейших антропологов страны. Одинокий, мрачный ученый с мировым именем много путешествовал по свету, участвовал во многих экспедициях...
И вот он решился испытать себя, согласившись ехать в экспедицию, которая начиналась в Женеве.
Он приехал туда и понял, что память сильнее времени...
Но теперь ему было не тридцать пять лет, а за шестьдесят. В его долгой, трудной жизни уже не было места чувствам. Только о науке теперь думал он, все остальное не стоило ни гроша. Наука, только наука...