Зная вас, как сотрудника Торгового представительства СССР в Париже, я рискнул обратиться к вам. Надеюсь, вы не откажетесь передать это письмо тем из ваших сограждан, которых оно не может не заинтересовать. Иных способов связаться с ними у меня нет, между тем дело не терпит отлагательства, и важность его, надеюсь, послужит для вас достаточным основанием для того, чтобы извинить мою, быть может, нетактичность.
Дело заключается в следующем. Как вам, вероятно, известно, в Париже живет немало молодых людей - сыновей и родственников русских белоэмигрантов. Они прекрасно говорят по-русски, хотя покинули родину в детском возрасте, по сути дела никогда ее не видели и не имеют о ней сколько-нибудь истинного представления. Полагаю, что именно это обстоятельство и навело германскую разведку на мысль использовать молодых русских в своих целях. Из достоверных источников (указать их по причинам, изложенным ниже, я не могу) мне стало известно, что в Париже подвизается немецкий коммерсант Отто Брандт, который в действительности является сотрудником германской разведки. Этот Брандт занимается вербовкой русской эмигрантской молодежи в германскую разведывательную школу с целью последующей засылки в СССР в качестве шпионов.
Брандт живет в районе Центрального рынка на улице Рамбюто, 17.
Предполагая, что, возможно, вы отнесетесь с недоверием к моему письму, считаю нелишним изложить причины, побудившие меня его написать. Я бывший моряк Французского военно-морского флота. В 1918-1919 годах в составе 2-й Черноморской эскадры находился в Севастополе.
Тогда я узнал русских большевиков, полюбил этих славных ребят и вместе с моими товарищами отказался поднять оружие против первой в мире социалистической республики. Я горжусь тем, что принимал участие в севастопольской демонстрации 20 апреля 1919 года. Может быть, это звучит наивно, но у меня такое чувство, что ваше великое государство трудящихся является и моим детищем. Наверное, поэтому я не могу с безразличным видом наблюдать, как боши готовят оружие против вас.
Своего имени и адреса, а также источников информации я не сообщаю из опасения, что письмо попадет не в те руки, для которых оно предназначено. В лучшем случае это кончилось бы для меня тюремным заключением. Но сообразительный человек, полагаю, сумеет меня найти".
Журавлев оторвал от письма ошеломленный взгляд.
- Скажите, мсье...
- Я польщена, - рассмеялась, вставая, девушка, - вы приняли меня за мужчину.
- О, простите, мадемуазель... Но я не знаю вашего имени.
Девушка подошла к двери, обернулась - в глазах ее проглянуло лукавство.
- Я Кармен. Из оперы...
- Где вы живете?
- На той же улице, что и вы!
Не успел Журавлев решить, брать письмо или нет, как девушка захлопнула дверь.
Журавлев схватил письмо, метнулся в прихожую, выскочил на площадку. Снизу донесся дробный стук каблучков.
1
Окна кабинета смотрели на тупичок, который подобно аппендиксу ответвлялся от площади Дзержинского. Каждый раз, когда надо было отдохнуть, отвлечься от работы, Михаил подходил к окну и подолгу смотрел на памятник Воровскому, притулившийся в тупичке. Он пытался решить вопрос: что хотел выразить скульптор, неестественно искривив фигуру Воровского?
В институте Михаил прошел курс эстетики, помнил основные положения диссертации Чернышевского об эстетическом отношении искусства к действительности. Но памятник не оставлял камня на камне от этих положений. По-видимому, скульптор руководствовался совершенно иными теориями, и его эстетический вкус кардинальным образом отличался от вкуса Михаила Донцова.
И сейчас, подойдя к окну, Михаил подумал, что вернее всего он понапрасну ломает голову над разрешением этой загадки. Создавая памятник, скульптор мог ставить перед собою очень простую цель: не быть похожим на всех прочих. Михаил улыбнулся своему открытию и тотчас подумал, что, вероятно, совершает логическую ошибку, свойственную большинству. Непонимание чужого замысла порождает в душах людей беспокойство, неуверенность, а, значит, и желание избавиться от этих неприятных ощущений. Люди упрощают замысел, снижают - каждый до уровня своего понимания. Такая мысль примирила его со скульптором, успокоила, что в сущности доказывало справедливость самой мысли.
На улице было солнечно, с утра чуть подмораживало. Над подъездом напротив ветер шевелил красные флаги. Только сейчас Михаил дал себе отчет в том, почему с утра его не покидало ощущение праздничной приподнятости, веселого интереса ко всему на свете, вплоть до голубей, копошившихся на асфальте. Сегодня шестое ноября, завтра Октябрьский праздник - семнадцатая годовщина.
Вошла секретарь отделения Анна Семеновна - средних лет женщина в пенсне и синем строгом костюме.
- Михаил Егорыч, к вам товарищ из Баку.
- Из Баку? - встрепенулся Михаил. - Кто такой?
Анна Семеновна не успела ответить. Дверь распахнулась, и на пороге возник военный с ромбом на малиновых петлицах. Гладкие черные волосы его были зачесаны назад, щеки выбриты до синевы, над верхней губой - широкая полоска усов. Из-за спины Анны Семеновны посетитель смотрел на Михаила, улыбаясь широкой дразнящей улыбкой, за которой угадывалось: "Ну что же ты, узнавай, узнавай скорей".
А в мозгу Михаила вдруг всплыла давнишняя полузабытая картина: кабинет Холодкова в Азчека и стоящий на пороге Ибрагим Сафаров в серой рубашке и брюках с пузырями на коленках.
В радостном изумлении Михаил схватился за голову!
- Мать честная - Ибрушка?!
- Узнал, Миша-джан!
Они бросились друг другу навстречу, обнялись. Хлопая один другого по спине, обменивались словами, лишенными для посторонних всякого смысла.
- Черт усатый!
- Сам черт! Пиджак завел... И часы!
- Ага. Хуже людей, что ли...
- Ну, береги, а то оборвут борта-то...
- А я теперь не дамся!
- Ух ты, умный стал!
Они рассмеялись, а глаза у обоих были влажны и веки красноваты.
Анна Семеновна наблюдала эту сцену с некоторым удивлением. Десять лет она работала в ОГПУ, и еще ни разу не приходилось ей наблюдать в этих стенах столь по-мальчишески бурного братания. И вообще Анна Семеновна не подозревала, что ее начальник способен на такие откровенные проявления чувств. Она вышла, тихонько прикрыв дверь.
Михаил усадил друга в кожаное кресло перед столом, сам опустился было в такое же напротив, но не усидел.; вскочил, остановился, опершись о спинку кресла.
- Ибрушка, черт, сколько же мы не виделись?
- Тринадцать лет, ашна. А если быть точным, тринадцать с половиной.
- В двадцать пятом я приезжал хоронить отца, но тебя как нарочно унесло тогда в командировку.
- Знаю, мне говорили.
- Ну что же ты - рассказывай, как там ребята? Алибек?
- Кончил педагогический. Учительствует.
- Да, а Костя, Костя Спиридонов?
- На нефтеперерабатывающем заводе. Парторгом. Солидный стал - не узнать. Э, да ты не знаешь, какая потеха с Федей Лосевым. Ведь он теперь директор универмага.
- Шутишь?
- Какие шутки! - рассмеялся Ибрагим. - В двадцать шестом его по партийной линии двинули в торговлю. Ведь он еще до Чека, оказывается, год в коммерческом учился.
- Да ну?! Что-то не припомню, чтобы он об этом говорил.
- Скрывал. Ты же знаешь, как мы тогда ко всякой коммерции относились. Засмеяли бы. А он сам был горазд над другими посмеяться. Словом, двинули его по партийной линии как имеющего спецобразованяе на укрепление советской торговли. Представляешь, каково человеку? Нэп... Угрозыску работы хватает, а его, раба божия, суют за прилавок. Смех, конечно. Ребята поздравляют, утешают, - ну знаешь, как у нас: "Ничего, говорят, Федя, в случае проворуешься - на поруки возьмем". А тому, бедняге не до смеха: бегает по начальству, пишет во все инстанции, отказывается. Однако уломали его. А что сделаешь - партийная дисциплина. Теперь ничего, работает.
- А Мельников? Холодков? Дадашев?
- Мельников сейчас заведует отделом в Бакинском комитете. Занят нефтяными делами. Встретил его недавно: все такой же. Сказал ему, что еду в Москву, напомнил про тебя. "А, говорит, Донцов! Помню - это тот, который себе два года прибавил". Просил привет передать.
- Смотри-ка, помнит, - растроганно улыбнулся Михаил. - Увидишь его, скажи, что с возрастом у меня теперь все в порядке. Метрика нашлась, помолодел сразу на два года.
- То-то я смотрю - молодо выглядишь, - подмигнул Ибрагим. - Да, привет тебе от Холодкова. Он теперь на месте Мельникова. А Дадашев стал нефтяником - главный инженер промысла в Сабунчах. В общем из старых работников осталось человек десять - не больше.
- Ну а ты, ты как? Вижу, начальник отделения - ромб носишь. Обогнал меня в чинах.
- Да я что? Какие твои дела? Женат?
- Нет.
- Ну вот, а говоришь - ромб. Ромб тебе носить просто не солидно - мальчишка.
- Ясно, кабы мне твои усы.
- Усы само собой. Я уже семь лет женат, двоих пацанов имею. Жена, между прочим, русская - Елена Николаевна.
- Силен, усатик! И тут обогнал. Поздравляю.
Михаил сжал между ладонями руку друга, встряхнул.
Уселся напротив, заглянул снизу вверх в глаза Ибрагима.
- Как с образованием?
- Кончил юридический.
- Значит, теперь на короткой ноге?
- С кем?
- Не с кем, а с чем. С криминалистикой. Помнишь, как Холодков переживал нашу необразованность?
- Еще бы не помнить.
- Да, времечко было.
Ибрагим усмехнулся одними глазами, ласково и мечтательно.
- А что, хорошее времечко. Молодость.
- Мы и теперь не стары.
- Ответственность, Миша... Она старит.
- Это верно. Занимаешься контрразведкой?
- Так точно. А ты, я слышал, совсем наоборот?
- Пожалуй. Но, как любят говорить докладчики, оба мы делаем одно общее дело. Как там у вас? Тихо?
- Да не очень. Нефть, брат. Стратегическое сырье. Не дает она многим покоя.
- Немцам, конечно?
- Да. И англичанам. Ты ведь знаешь Гробера?
- Гробера? Погоди, погоди - это не бывший ли штабс-капитан?
- Ну да, пришел в двадцать первом с повинной. Так вот у него старые связи с Интеллидженс Сервис. Англичане его на несколько лет законсервировали, а недавно опять пустили в дело. Понадобились им сведения о бакинских нефтепромыслах. Техническая оснащенность, кадры, максимальные возможности добычи, ну и прочее. Воевать-то теперь будут моторы, значит - нефть... Ну вот, мы их уж полгода как водим за нос. Я ведь и сюда прибыл по этому делу.
- И что ж англичане - довольны?
- А ты думал! Наша фирма обслуживает только по высшему разряду.
Оба рассмеялись. Некоторая напряженность первых минут встречи, которую они старались рассеять громкими возгласами и шутками, исчезла. Теперь, почти так же, как и тринадцать лет назад, между ними возникла связь более прочная, нежели воспоминания юности, - связь профессиональная. Дружескую простоту их отношений теперь в большей степени выражало молчание, нежели дружеские слова.
Ибрагим выбрался из объятий глубокого кресла, потянулся и сказал:
- Ты, верно, занят, Миша? Тогда не стесняйся. Мне ведь скоро тоже к начальству.
- Ладно, двигай по своим делам. Ты вот что: остановился где-нибудь или нет? А то давай ко мне. У меня тут комната в Старосадском переулке. Это совсем рядом, на Маросейке.
- В "Метрополе" получил номер.
- Все равно - сегодня ко мне. Будут двое ребят из нашего отделения. В заначке имеется коньяк.
- Употребляешь?
- По праздникам.
Ибрагим расхохотался.
- Ты чего? - не понял Михаил.
- Ничего. Просто я заметил: когда начальство спрашивает, мол, пьешь ли, ему обыкновенно отвечают - по праздникам. Мой ромб, видно, сбил тебя с толку.
- Ладно, будем считать - уел. Значит, так: жду тебя к двадцати ноль-ноль. Запиши адрес.
Встреча с Ибрагимом взволновала Донцова. Она словно бы перекинула мысли, ощущения в иную временную плоскость. Зрелый двадцативосьмилетний человек, он сейчас как бы заново переживал давние события.
Михаил выдвинул средний ящик письменного стола, пошарил под бумагами в дальнем углу, нащупал холодную гладкую сталь. На ладони его лежал никелированный "дамский" браунинг с перламутровой рукояткой. На рукоятке были процарапаны слова: "От Поля Мише - на крыше". Он провел пальцем по надписи, будто желая убедиться в ее реальности. Он вспомнил лицо Поля, вернее, не лицо, а характерное выражение лица - задумчивое и мягкое, граничащее с улыбкой. "Здравствуй, Поль. Кем бы ты теперь был?" - мысленно обратился он к туманному образу и тотчас по привычке контролировать себя подумал: "Я сентиментален". Года два, пожалуй, с того самого дня, как перебрался в этот кабинет, браунинг не попадался ему на глаза. Ежедневно погруженный в дела, очень важные и почти всегда срочные, он начисто забыл о единственной вещи, сохранившейся у него со времен ранней юности. Все семь патронов в обойме браунинга были целы, они так и оставались, как их уложил когда-то Поль.
Михаил положил браунинг на прежнее место под бумаги. "До свидания, Поль", - мысленно попрощался он, испытывая саднящее чувство сожаления о давно минувшем.
Он медленно задвинул ящик и долго сидел, уставившись невидящими глазами в пространство. Вереницей проходили перед ним образы далекого прошлого. Брат Василий... Убит в 1922 году в Тифлисе. Отец... Умер три года спустя от воспаления легких. Ванюша... Работает мастером в депо. Получил квартиру недалеко от вокзала. У него живет и мать - совсем дряхлая старушка. Семья большая. Ежемесячно Михаил посылает им деньги. Ему регулярно сообщают о школьных успехах племянников. Старший, Колька, закончил в этом году среднюю школу и аэроклуб, поступил в лётное училище. У каждой эпохи свои увлечения. Мы мечтали работать в Чека, искоренять контрреволюцию. Нынешние юнцы чуть ли не все поголовно мечтают летать.
Почему-то отчетливее других Михаил помнил лицо Зины Лаврухиной. Помнил запах ее кожи, вкус губ, ощущал ее руки, обвивающие шею...
Время давно стерло боль и неприязнь, и теперь вспоминалось только хорошее, то, что придавало юности неповторимо свежий аромат и красоту. Для него Зина умерла, его сознание не воспринимало ее как человека, возможно где-то на земле существующего. Девять лет назад, будучи в Баку, он узнал, что летом 1921 года вместе с отцом, освобожденным из Азчека, она уехала в Тифлис и вскоре перебралась за границу.
Многое за тринадцать лет произошло в его жизни. От того Михаила Донцова, каким он был в юности, его отделяли не просто годы, а годы жадной учебы, годы стремительного (иначе не жди успеха) приобретения опыта. В его характере произошли глубокие перемены, которых он но замечал только потому, что в двадцать восемь лет человек еще не владеет не очень распространенной даже и в преклонном возрасте способностью познать самого себя.
Когда тринадцать с половиной лет назад он приехал в Москву, его взяли помощником оперуполномоченного в иностранный отдел ВЧК, вскоре переименованный в ОГПУ. Поселили его на Сретенке в гостинице "Селект", определили на вечерний рабфак. Ознакомившись со своей новой работой, Михаил понял, что Мельников неспроста посоветовал ему заняться изучением иностранных языков, что, собственно, уже в ту минуту, когда руководство Азчека приняло решение послать его на учебу в Москву, была предопределена его будущая профессия. Ему предстояло работать в разведке.
До того дня как он предстал перед своим новым начальником, слово "разведка" вызывало в его воображении красноармейца, наблюдающего из-за кустов за передвижениями белогвардейских частей; об ином значении этого слова он как-то не задумывался. Заместитель начальника второго отделения иностранного отдела Виктор Аркадьевич Воронин, человек лет сорока, благодаря черной, лопаточкой постриженной бороде похожий на профессора, многое объяснил Михаилу. Собственно, общие положения и объяснять было нечего, настолько они оказались просты и естественны. Нам известны наши потенциальные противники - это Антанта и заграничные белогвардейские организации, пользующиеся ее поддержкой. Если мы не будем знать сил нашего противника, его намерений, мы тем самым сыграем ему на руку, поставим под удар завоевания революции. Стало быть, нужна разведка. Не только та, ближняя, когда разведчик следит за передвижением войск, не только разведка боя и даже не только разведка фронта, а разведка дальнего прицела, политическая и стратегическая разведка.
Все это было совершенно ясно. Удивило его другое.
Оказалось, для того, чтобы вести разведку дальнего прицела, вовсе не требовалось непременно жить под чужой фамилией в столице враждебного государства. Одну из главнейших задач разведки Воронин видел в правильном анализе данных информации. Такой анализ - половина успеха, если не полный успех.
- Взять, например, такой случай, - объяснял Воронин. - Нам стало известно: некий министр зарубежного государства встретился с бывшим депутатом Государственной Думы. Зачем? Возможно, затем, чтобы пообедать и провести время в приятной беседе об искусстве Андрея Рублева или Делакруа, а возможно, и зачем-то другим. Можем ли мы с необходимой достоверностью ответить на этот вопрос? Можем, если нам кое-что известно об этих людях. А знать мы должны их политические взгляды, их прошлые и нынешние связи, их, так сказать, социальные истоки, их характеры и привычки. Необходимо поднять подшивки старых газет, протоколы заседаний Государственной Думы, справочники "Вся Москва" и "Весь Петербург", архивы охранки, министерства иностранных дел и многие, многие другие архивы, рассмотреть многие побочные данные. Лишь после этого мы можем определить цель их встречи и, если она имеет враждебный по отношению к нам характер, сделать необходимый ответный ход.
- Разумеется, - спешил добавить Воронин, - приведенный мною пример - всего лишь примитивная схема. Начнете работать - поймете, как все непросто. Впрочем, если я не ошибаюсь, вам не привыкать копаться в старых документах. Ведь это вы обнаружили в Баку директиву эсеровского ЦК? Здесь вам предстоит почти такая же работа, правда с одним существенным добавлением. Вы обязаны научиться анализировать документы, научиться видеть в них и то, что не сказано, а только подразумевается. А в конечном счете это означает - научиться сопоставлять на первый взгляд далекие, а, возможно, и несопоставимые явления, чтобы получить цельную стройную картину.