Супруги Липецкие, числившиеся в кадрах Красной Армии, очутились за границей, одни в стане врага, без надежды связаться со своими. Перейти границу? Но мать Тадеуша была тяжело больна, и он не мог ее оставить. Вскоре она умерла. Но к тому времени и мысль о переходе границы отпала. Тадеуш решил руководствоваться армейским законом: поскольку новых приказов не поступало, выполнять последний приказ. Прежде всего следовало твердо обосноваться в Варшаве, завести связи в обществе. И Тадеуш, как благонамеренный наследник, энергично занялся торговыми делами. В юности он увлекался искусством, знания, приобретенные в то время, позволили ему открыть торговлю антикварными вещами и произведениями искусства.
Вскоре Варшаву наводнили белоэмигранты. Они бредили новым "походом на Совдепию". Тадеуш понял, как важно быть в курсе их замыслов. Ему удалось войти в некоторые эмигрантские круги на правах "нашего польского друга", что, конечно, потребовало немалых расходов.
Лишь через год тем, кто послал Липецких в разведку, удалось установить с ними связь. Усилия Тадеуша, направленные на "врастание", получили полное одобрение. А его знакомство с белоэмигрантами позволило проникнуть в их среду нашим людям.
Михаил знал историю хозяина дома и теперь, вглядываясь в его спокойное благожелательное лицо, думал, что в сущности этого человека вполне можно отнести к категории героев. Конечно, он не совершил яркого подвига, не отбивался от десятков наседавших на него врагов. Но разве легче вот такое каждодневное на протяжении четырнадцати лет состояние борьбы? Когда ощущение смертельной опасности приобретает будничный характер, как послеобеденная газета?
Липецкий встал.
- Что же, Викентий Станиславович, я думаю, вам надо перекусить с дороги.
- Право, не беспокойтесь...
- Полно, полно, - отмахнулся Липецкий и, подойдя к двери, позвал: - Маша!
Послышались легкие стремительные шаги, и в гостиную вошла невысокая, лет тридцати пяти, стройная миловидная женщина в черной юбке и белом свитере.
- Познакомься, Маша: Викентий Станиславович. Моя жена: Мария Ричардовна.
- Очень приятно, - без акцента сказала Липецкая и протянула руку, которую Михаил галантно поцеловал.
- Нашего гостя надо покормить - он прибыл издалека, - с лукавой полуулыбкой наблюдая эту церемонию, сказал Тадеуш.
- Издалека? - В широко распахнутых глазах Марии Ричардовны возник вопрос - Ты хочешь сказать?..
- Да, я хочу сказать - из Москвы.
- Ой! - Мария Ричардовна прижала к груди ладошки, и от глаз ее разбежались веселые лучики морщин. - А я-то... Здравствуйте, дорогой товарищ! - Она порывисто протянула Михаилу обе руки. - Ну, как там у нас?.. Ну, что там? Рассказывайте...
- Маша, Маша, - сказал Липецкий с шутливой укоризной. - Человек с дороги, ему надо поесть, отдохнуть.
- Ах, ну конечно! Пойдемте в столовую. Вы должны извинить меня: ведь здесь новости с востока нам приходится угадывать, читая между газетных строк.
Утром следующего дня на старом дребезжащем трамвае Михаил добрался до окраины. Сошел на конечной остановке. Кругом - пустыри, кое-где похожие на кучи хлама обветшалые хижины. Только торчавшие над ними ржавые железные трубы, из которых валил густой дым, позволяли понять, что это жилища.
Вдали чернела полоска леса. Закурив и оглядевшись, Михаил неторопливо зашагал через поле. Тропинка привела его в лес. Впрочем, лесом его можно было назвать лишь условно. Михаил привык к подмосковным лесам - плотным, густо заросшим подлеском и потому непроглядным. В этом лесу деревья стояли далеко друг от друга; лишенный листвы и хвойного подлеска лес проглядывался метров на триста и казался прозрачным.
Вскоре Михаил вышел к черной, заросшей мхом избушке. Тесовая крыша ее прогнулась - избушка напоминала старое животное с перебитым хребтом. Михаил заглянул в приоткрытую дверь - внутри было пусто. На полусгнившем полу валялись битые темные кирпичи. Все приметы точно совпадали с описанием, полученным в Москве. Михаил подобрал валявшуюся неподалеку сучковатую палку, отсчитал от крыльца пять метров вправо. Разгреб снег, сухую листву, потыкал палкой. В одной точке земля оказалась более рыхлой, чем вокруг. Быстро разгреб ее, увидел жестяную коробку. Снял крышку, вынул резиновый мешочек, достал из него пачку долларов. Мешочек вместе с коробкой положил обратно, засыпал землей, сверху прикрыл опавшей листвою, заровнял снег.
Деньги в тайнике оставил разведчик, побывавший здесь раньше. Сколько времени они лежали под землею - месяц или несколько лет - Михаил не знал. Во всяком случае доллары выглядели так, будто не покидали бумажника. Теперь с их помощью предстояло приобрести паспорт и выполнить задание.
На обратном пути зашел в захудалое фотоателье и сфотографировался для документа. Карточки фотограф вручил тотчас.
Трое суток прожил Донцов под кровом Липецких. Он занимал отдельную комнату на втором этаже. Свободного времени было достаточно, и Михаил использовал его для совершенствования в польском языке. С помощью толстого, похожего на псалтырь, словаря читал Мицкевича. Хозяев попросил говорить с ним по-польски.
Вечером подолгу беседовал с Тадеушем об искусстве, о жизни в Польше, об угрозе германского фашизма. Как-то спросил:
- А что, Тадеуш Янович, если бы выпало начать жизнь сначала, избрали бы тот же путь?
Липецкий усмехнулся тонко, уголками губ.
- Иными словами, вы хотели бы знать: удовлетворяет ли меня такая жизнь?
- Да, пожалуй, так.
Липецкий снял пенсне, долго протирал кусочком замши. Сказал с застенчивой грустью:
- А вы знаете, я как-то не задумывался над этим. Вот вам, если хотите, и ответ. Да, не задумывался. Но сейчас ваш вопрос заставил оглянуться... Кем бы я был, если бы не попал в плен, если бы не принял всей душою пролетарскую революцию? Был - не то слово, остался - вот верный глагол. Да, я бы остался где-то далеко внизу. Представляете себе: молодой человек с университетским образованием и куцыми эгоистическими идеалами продолжает торговые дела отца! Самодовольный сытый мещанин с лозунгом "Польска от можа до можа"... В накоплении денег, в заискивании перед более богатым, в заботах о том, чтобы не изменила жена, а дети копировали отца, - вся его жизнь, как у свиньи в ее корыте. Бррр! Ну нет, увольте.
- Действительно, - засмеялся Михаил, - вы нарисовали отталкивающую картину.
- И я рад, что не сделался одним из ее персонажей. У нас с Машей есть то, чего не получишь ни за какие сокровища: борьба за великие идеалы. Мы не только не участвуем в буржуазном свинстве, но противостоим ему. Вам здесь, конечно, легче - вы человек свежий. А я знаю господ буржуа, знаю их подноготную. Это смердящая помойка, прикрытая лакированным фасадом. Поверите ли, я с трудом удерживаюсь, чтобы не показать чувства гадливости, чтобы не побежать и не вымыть руки после рукопожатия этих господ, их высокопарных рассуждений о родине и нации... Даже простое сознание, что к тебе не прилипает дерьмо, - есть счастье.
Накаленный, проникнутый сарказмом тон Липецкого свидетельствовал о ненависти. Обнажая ее перед Донцовым, он как бы давал себе отдых от утомительной сдержанности.
- А вы спрашиваете: избрал ли бы я тот же путь?.. Не задумываясь. - Липецкий опять снял пенсне, покрутил меж пальцами, сказал устало: - Конечно, чем-то приходится поступаться...
Михаил понял - речь шла о детях. Детей у Липецких не было.
На третий день вечером Липецкий стремительно вошел в комнату Михаила.
- Есть новости! Некий молодой человек, Ян Цвеклинский, долго пользовался льготами, освобождавшими от призыва в армию. Но всему приходит конец. Недавно Цвеклинский получил извещение о том, что будет призван. Ввиду этого ему разрешили выезд во Францию сроком на месяц для свидания с родственниками. Однако три дня назад полиции стало известно, что родственники здесь ни при чем. Не желая служить в армии, парень попросту собирался удрать из Польши. Заграничный паспорт у него отобрали, а самого досрочно отправили в часть. Можете воспользоваться этим паспортом. Акт о его уничтожении уже составлен, осталось заменить фото. Решайте.
Михаил молчал. Дело осложнялось. Он рассчитывал на паспорт, не ограниченный столь малым сроком. Многое ли можно сделать за месяц? А торопливость не лучший помощник.
- Я вижу, вы не проявляете особой радости.
- Видите ли, Тадеуш Янович, думаю - в Париже мне придется прожить больше месяца.
- Что же делать? Мой чиновник из полиции клянется и божится, что в ближайшее время никаких иных возможностей у него не будет.
- Если так, давайте воспользуемся паспортом Цвеклинского. Ждать нельзя.
- Вот что, - оживился Липецкий, - мы все сделаем наилучшим образом. - Я вам дам адрес одной моей знакомой в Париже. Она содержит пансионат. Это в квартале Сен-Дени. Полагаю, у нее вы сможете жить даже без документов, - скажете, что прибыли от меня.
- Кто она?
- Эмма Карловна Зингер. Имя и фамилия классически немецкие, но она не говорит по-немецки и по существу - русская эмигрантка. Родилась в Казани в семье обрусевших немцев, дочь драгунского полковника. Вышла замуж за офицера. В двадцать первом году оба прибыли в Варшаву. Муж заболел и вскоре умер, положение у Эммы Карловны было ужасное - нищая, хоть на панель ступай. Я ей тогда основательно помог. Не ради дела, а из обычной жалости. Уж очень была она беспомощна. Кстати, вот в этой самой комнате Эмма Карловна прожила около трех месяцев. Вышла вторично замуж, уехала во Францию. Но лет пять назад муж погиб в железнодорожной катастрофе. Мы изредка переписываемся. Для содержательницы пансиона она сравнительно порядочная женщина. Добра, сострадательна. Думаю, когда она узнает, что вы мой хороший знакомый, то посодействует в случае нужды.
- Что ж, это не плохо, - согласился Михаил.
- Итак, с завтрашнего дня вы становитесь паном Цвеклинским, - улыбнулся Тадеуш.
- При условии, что послезавтра я покину пределы Польши. Согласитесь: поляк, едва говорящий по-польски, - явление для Варшавы не совсем обычное.
- Хорошо, я позабочусь о билете.
5
Вместе с именем Донцов переменил и экипировку. Мелкий служащий Цвеклинский выглядел именно так, как и должен выглядеть мелкий варшавский служащий, которому выпала удача прокатиться в "столицу мира". Темно-серое пальто, фетровая шляпа, кофейного цвета костюм - элегантность всех этих вещей хотя и не превышала возможностей среднего магазина готового платья, зато компенсировалась надменно замкнутым (на британский манер) видом их обладателя. Инкрустированная трость и желтой кожи чемодан с бельем и туалетными принадлежностями завершали портрет. И если бы кому-нибудь понадобилось высказать о нем свое впечатление, оно неминуемо вылилось бы в старую и надежную формулу: "Порядочный молодой человек из хорошей семьи".
Только очутившись в купе международного экспресса "Варшава - Париж", Михаил понял, как нелегко носить чужую личину.
- Прекрасная погода, не правда ли? - обратился к нему грузный широколицый человек с седым бобриком.
Слова эти были произнесены по-немецки, и Михаил едва не ответил по-немецки же, что да, погода для второй половины ноября действительно редкая. Остановила его мысль о Цвеклинском: едва ли этот человек знал немецкий. Вежливо улыбнулся:
- Пшепрошу пана, - не розумию.
Немец сразу потерял к нему интерес.
Самым нежелательным было бы присутствие в купе поляков. Приходила даже нелепая мысль, что среди них может оказаться какой-нибудь знакомый Цвеклинского. К его облегчению, когда поезд тронулся, они по-прежнему оставались в купе вдвоем с немцем.
Добытые Липецким документы благополучно выдержали проверку на границе. Это принесло огромное облегчение. Ведь в глубине души Михаил допускал, что находится в поле зрения польской контрразведки.
И теперь, поглядывая в окно на мелькавшие там и тут красные черепичные крыши немецких мыз, он думал, что, пожалуй, несколько переоценил дефензиву. Впрочем, Воронин наверняка сказал бы: переоценить противника лучше, чем недооценить.
Как это ни парадоксально, в Германии, в стране, против разведки которой он был сейчас нацелен, Михаил чувствовал себя куда в большей безопасности, нежели в Польше. Для здешних властей он только транзитный пассажир и к тому же находится под защитой иностранного паспорта. Конечно, вполне возможно, что в архивах германской разведки или службы безопасности имеется на него досье с фотографией. И стань известно властям, что в международном экспрессе, проходящем через территорию Германии, под именем Яна Цвеклинского едет сотрудник второго отделения иностранного отдела ОГПУ Михаил Донцов, его бы бесшумно убрали. И товарищи никогда не узнали бы, где и как это произошло. И если столь мрачная перспектива не занимала мысли Донцова, то не потому, что практически равнялась почти нулю, а потому, что возможность ее была одним из заранее заданных, неустранимых минусов профессии, точно так же, как для летчика-испытателя - возможность аварии в воздухе. Но у летчика есть парашют. Михаила в случае провала на территории Германии ничто не могло спасти. У него не было даже пистолета или хотя бы ножа для самозащиты. Да и не помог бы пистолет. Бывало, когда молодые сотрудники отправлялись в тир пострелять, Воронин, подписывая требование на патроны, непременно замечал: "За пальбой не забывайте: единственное стоящее оружие разведчика - здесь", - и красноречиво похлопывал себя по лбу.
Рассеянно поглядывая на плоскую, утыканную рощицами и вереницами межевых деревьев равнину, Михаил не думал о возможности провала, как летчик не думает о том, что в полете отвалится хвостовое оперение - ведь конструкция самолета была предварительно рассчитана. Не думал он и о предстоящем задании. Неотвязные мысли о нем, сомнения, тревоги - все это было бы лишь непродуктивной тратой нервной энергии. Он заставил себя не только влезть в шкуру туриста, но и чувствовать, как турист. Он заставил себя всецело отдаться созерцанию проплывавших мимо ландшафтов и вскоре уже с нетерпеливым интересом, не удивлявшим его самого, ожидал, что откроется взгляду за очередным поворотом и как выглядит вблизи та далекая, похожая на спичку труба. Вскоре, как это случается у путешественников, не обремененных заботами, у него разыгрался аппетит. Он плотно пообедал в ресторане и закурил поданную официантом сигару фирмы "Корона". И теперь самый наметанный, самый проницательный взгляд контрразведчика не сумел бы выделить его из массы пассажиров. Он был естествен во всем.
Вечером поезд пришел в Берлин. Попутчик Михаила, водрузив на седой бобрик котелок, указал носильщику на чемодан и, сказав "ауфвидерзеен", покинул купе. Пока поезд стоял, Михаил прогулялся по платформе. Его поразило обилие людей, одетых в форму. Железнодорожники, носильщики, шуцманы, штурмовики, офицеры вермахта, даже служащие писсуара - вся Германия, казалось, облачилась в форму. "Милитаризм начинается с формы", - подумал Михаил.
Утром поезд прибыл в Париж. У выхода на площадь пассажиров поджидала толпа таксистов. Поминутно слышалось: "Куда желает мсье?", "Да, мадам!", "Позвольте, мадам".
Рыжий веснушчатый паренек с длинным галльским носом и бойкими глазами весело уверял грузного усатого господина:
- Буду счастлив прокатить вас, мсье... Не пожалеете. Я знаю этот город лучше, чем налоговый инспектор чужие доходы.
Именно такими и представлялись Михаилу парижане. Неунывающий, всегда готовый переброситься шуткой народ.
День был пасмурный. Сплошь затянувшие небо иссиня-серые тучи сеяли мелкий дождь. Пахло мокрым асфальтом, как в Москве или в Ленинграде в дождливый день, и Михаил не без иронии вспомнил восторженные описания специфических запахов Парижа, которыми изобиловала литература.
Он обошел толпу и остановился около старенького черного "ситроена". На месте шофера сидел пожилой человек, почти старик. Мрачный взгляд его был устремлен вперед, и, судя по всему, вопрос о пассажире его не волновал совершенно.
Михаил распахнул дверцу, уселся на заднее сиденье.
- Куда желает мсье? - не оборачиваясь, ворчливо спросил таксист.
- Площадь Республики, затем по бульварам.
Собственно, от Восточного вокзала до улицы Сен-Дени было рукой подать, но Михаил решил сделать порядочный крюк. Не столько из соображений конспирации, сколько из желания посмотреть Париж.
"Ситроен" промчался по набережной канала Урк, свернул на площадь Республики, - Михаил едва успел разглядеть бронзовую с завитушками статую Республики, - и выехал на широкую, обсаженную деревьями магистраль - бульвар дю Тампль. Парижские улицы резко отличались от московских. Не только архитектурой зданий, но и цветом. Мокрые стены казались почти черными. В Москве преобладали светлые тона. Веселый Париж выглядел мрачным и унылым. "Ситроен" вырвался на просторную площадь и остановился, пропуская поперечный потоп машин.
- Площадь Бастилии, - кивком указав за окно, проговорил шофер.
Михаил оглянулся, ожидая увидеть знакомые по рисункам высокие зубчатые башни. Но никаких башен не было. Вспомнил: "Да ведь Бастилию снесли во время Французской революции". Вместо башен в центре площади открылась темной бронзы колонна на массивном квадратном постаменте, увенчанная крылатой фигурой. Июльская колонна! Михаил представлял ее себе не такой подавляюще огромной.
- Черной полосой обозначено, где стояла Бастиль Сент-Антуан, - сказал шофер.
Судя по всему, он давно понял, что его пассажир иностранец и впервые в Париже.
Михаил отыскал взглядом черный четырехугольник, и опять удивило полное несовпадение его представлений с реальностью. Бастилия оказалась меньше, чем он предполагал. Поделился этой мыслью с шофером.
- Может, оно и так, мсье, - рассудительно сказал таксист, - только места здесь хватало для всех.
Михаил улыбнулся - шофер обладал философским складом ума.
Впереди полицейский в черном плаще взмахнул жезлом, и "ситроен" в потоке других машин помчался по улице Сент-Антуан. Напрасно Михаил искал над крышами иглу Эйфелевой башни - ее закрывала пелена дождя. Он попросил свернуть направо, на улицу Сен-Дени. У первой же гостиницы Донцов остановил машину, расплатился и вышел. Когда "ситроен" скрылся, он, непринужденно размахивая тростью, направился в сторону Больших бульваров. У старушки, продававшей хризантемы на углу, спросил, как пройти на улицу Мазэт. Минут через десять Михаил очутился на узкой средневекового вида улочке, замощенной брусчаткой. Пансион мадам Зингер находился в глубине дворика, отделенного от улицы щелеобразным проходом между двумя четырехэтажными зданиями. Это был двухэтажный дом со старинными окнами, забранными частым, как решетка, переплетом. С обеих сторон к нему под прямым углом примыкали два таких же дома.
Из-за крыш поднималась темная башня. Благодаря ей ансамбль выглядел очень внушительно и напоминал замок. Но, присмотревшись, можно было заметить на стенах множество заплат из свежей штукатурки, а кое-где и прорех, обнажавших кирпич. И тогда видение рассеивалось и все три дома превращались в то, чем они являлись на самом деле, - доживающих свой век бедняков, которые еще не опустились настолько, чтобы не уважать общественную нравственность.
Ту же мысль подтверждало и чахлое деревце, что возвышалось в центре дворика. Поскольку оно было лишено листвы, определить его породу Михаилу не удалось.