Хлебный плод срывал я
Там, где ныне льды трещат.
О погибшем крае
Будет поздний род вздыхать.
И на третий день еще доносилось из ямы замирающее пение Младыша:
Юношей стоял я
У воды без берегов.
К ней и рвусь. Все помню.
Маа! Встречусь там с тобой?
Тут они увидели исходящий из могилы свет и в ужасе отступили. Только неделю спустя, сыновья Младыша решились засыпать землей каменное логово, куда спустился старец.
А огненный свет, виденный ими, был огонь, который высек Младыш, просидев три дня и три ночи, погруженный в свои думы; тут он, наконец, ощупью добрался своими старчески-зябкими руками до огнива и высек искру.
Мгновение…
Все вокруг озарилось ярким неземным светом! Младыш очутился в живом лесу. Почва - кожа с грубыми порами, поросшая редким волосом, а местами покрытая твердой, полосатой, белой с черным, роговицей. Холмы и длинные морщинистые долины обозначают выступающие под кожей земли суставы и гигантские ребра; а равнины и впадины усеяны глыбами - старыми побелевшими костями. Щебень по берегам кровяного болота состоит из выброшенных волнами человеческих зубов, а из самого болота торчат кочки - пальцы всевозможных рук, начиная с недоразвитых детских ручонок и кончая сильными, мускулистыми мужскими кулаками. А самый лес, частый и убегающий вдаль, где он сливается в бледно-розовую дымку, состоит из обнаженных деревьев с ветвистыми членами, с глазами на стволах и с шапками из длинных ниспадающих человеческих волос. Не все деревья одинаковы. У некоторых кора бело-розовая, и под ней просвечивают голубые жилы; глаза зеленые, а листва пышная, рыжая. У других кора скорее коричневая, глаза темные и волосы черные. Но лес так велик, что разница эта мало заметна.
Лес сливается в одну общую массу, хотя и не все деревья одинакового пола и возраста. Там есть деревья-мужчины, с суковатыми ветвями и с брюшком, и есть стройные нервные девушки с трепещущими волнами пышных, длинных волос, похожие на березки весной. А из-под земли высовывают свои круглые головки малютки-побеги.
Некоторые деревья уже состарились; побелевшие волосы их поредели на макушках и торчат во все стороны; стволы скривились, и кора изрыта морщинами; но есть и совсем молоденькие деревца с молочной кожицей и светлым пушком на округленных пухлых ветвях.
Рогатые корни каждого дерева сливаются с почвой, но остальные органы живут сами по себе; кроме глаз, на каждом стволе - по одному или по нескольку ушей; между ветвями открывается рот и по всему дереву рассеяны ноздри. Но дыхание у них общее, - весь лес дышит одним лихорадочным дыханием; и под землей, и во всех деревьях до последней веточки заметен один общий пульс, биение которого можно проследить по всей местности как мерное, беспрерывное и чуть приметное колебание почвы - вверх и вниз; могучее общее сердце бьется глубоко в самых недрах земли. И атмосфера общая; весь лес пахнет испариной.
Насколько хватает глаз, - а воздух так чист, что взор проникает на сотню миль, - тянется этот безграничный лес телесного цвета. Там и сям он кажется какими-то теневыми пятнами овальной формы, которые передвигаются с места на место. Сам Младыш сидит в лесу старым корявым пнем, с высохшим, как трут, глазом, и, отыскивая взором, откуда падают тени, видит множество плоских камбаловидных гигантских существ, висящих и плавающих в пространстве под красным небом. Одно из них - огромный овал - висит на страшной высоте над лесом. Младыш не может различить, что это такое, видит только, что оно все время скользит и движется, и что тонкие прозрачные края его волнообразно, равномерно и беспрерывно колеблются в продольном направлении, словно плавники камбалы. В сравнении с этими гигантскими летучими овалами лес и все внизу кажется таким мелким и незначительным. Но красный свет с неба увлекает взор еще дальше ввысь, мимо летучих существ; и тогда они сами сразу мельчают, становятся песчинками в воздухе и забываются, - так необъятно велик небесный свод, теряющийся в бесконечном мировом пространстве.
Пространство это окрашено в чудесный розовый цвет утренней зари, того источника, которому обязаны своим существованием все сказания о радости жизни. Солнце стоит совсем низко, но не слепит, так что можно хорошо рассмотреть это чудесное газообразное тело, то пышно покоящееся в своем шаровидном состоянии, то сжимающееся, то расширяющееся, более чем воздушное и все же плотное, - словно рой пчел в летнем воздухе. Кругом висят планеты, которым начертаны счастливые пути вокруг солнца, а на дальнем плане целые полчища звезд рассказывают о том, что неисчислимые солнца вращаются каждое само по себе в одиночку, свободные, но повинующиеся одному и тому же блаженному закону движения. Голубые и желтые мировые тела висят совсем близко, так что можно различить на них очертания частей света. Млечные же пути отделены биллионами миль и плывут в мировом пространстве легкими облаками.
А надо всем этим крутится с ядром в зените звездный туман, чудовищный, светящийся круговой вихрь, который образует как бы колесо, закрывающее почти четвертую часть неба. Оно всегда стоит там над живым лесом, как знамение вечной центробежной силы, действующей в бесконечности…
Искра потухла, и Младыш очутился один во тьме, во мраке. Могила сомкнулась вокруг него. Она была тесна и убога, как те первые каменные логова, которые он устраивал себе, нагим и одиноким попав во власть зимы.
Время шло, а он все еще смотрел. Между камнями было отверстие, и сквозь него виднелся краешек звездного неба. И последнюю глубокую радость дало Младышу сознание, что он лежит под знакомыми с детства звездами в своей собственной черной земле.
Над ним мерцало в тумане Семизвездие, то показывая все свои семь звезд, то снова затягиваясь влажной дымкой, мерцало и светилось, неизменное, вечное.
Сыновья Младыша
Народ на севере все размножался. По мере того как рос Ледник, росло и потомство Младыша и Маа, делясь на многочисленные семьи и небольшие роды, рассеявшиеся по скалистому острову и продолжавшие вести жизнь своих родоначальников.
Вначале в Ледовиках текла кровь их истинных предков, Лесовиков. Сыновья Младыша совершали набеги к югу, нападали на Лесовиков и от них брали себе женщин; их сыновья поступали точно так же, а потом уж так и повелось, что молодые Ледовики, возмужав, проходили испытания на зрелость, отправляясь в леса добывать себе жен. Такие набеги всегда приурочивались к весеннему времени и сопровождались буйным весельем пиров, о которых молодежь мечтала заранее, а старики хранили благодарную память. Кроме захвата юных мохнатых девушек, набеги эти имели целью желанную перемену пищи, на почве сближения с родичами молодых невест. Ходили веселые сказания о похищениях женщин и следовавших затем пирах, когда в праздничном чаду съедали и невест, так что приходилось повторять набег сызнова, чтобы не вернуться домой с пустыми руками. На чужбине гуляли вовсю!
Но, по возвращении молодежи к родным местам, похищенных лесных девушек держали в почете, частью потому, что они были редкостью, частью за их плодовитость; и та полупроизвольная гримаса и чмоканье, с которыми первоначально приближались к ним, чтобы попросту съесть, превратились со временем в знаки ласки, в выражение радости обладания.
Однако, по мере того, как Ледник разрастался, расстояния все увеличивались, и требовались уже целые годы, чтобы разыскать коренных Лесовиков на юге и вернуться обратно с похищенными у них женщинами. Обычай похищения стал забываться еще и по другой причине: Ледовики с течением времени сами размножились настолько, что молодые отпрыски разных семей, хоть и связанные узами дальнего родства, оказывались достаточно чужими друг другу, чтобы при встречах возбуждать то взаимное любопытство и изумление, которые сводят юношей и девушек вместе. Всему свое время. И весенние охоты за женщинами тоже отошли в прошлое. Потомки Младыша и его прямые предки стали двумя весьма различными породами людей. Легенды о прелестных, темно-мохнатых дщерях первобытных лесов все росли и расцвечивались фантазией, но отдельные подлинные образцы, которые удавалось еще добывать, пахли мускусом и были не по вкусу Ледовикам. Мечта, от которой слюнки текут, - одно, а неаппетитная действительность - другое. И после того как расстояние и время прочно разъединили эти два народа, всякая реальная склонность к диким женщинам стала считаться безнравственною; зато мечты, обильно питаемые неудовлетворенным желанием, принимали все более увлекательные формы и, в конце концов, должны были создать особый мир красоты.
Таким образом, образовалась пропасть между двумя народами, разделенными по милости Ледника. Они перестали быть равными друг другу. И разделение это стало роковым. Первобытный народ, отступавший перед Ледником, оставался все тем же, тогда как Младыш, который не мог покориться, стал другим и передал своему потомству в наследие свою изменившуюся сущность. Лесовики постоянно отступали перед зимой, уходили все дальше и дальше на юг, чтобы продолжать жить по-прежнему, оставаться теми же, и это отступление, одновременно с их размножением, завело их в отдаленнейшие углы земли и разбросало по всем частям света. Потомство же Младыша, осев на севере, приспособлялось к все осложнявшимся условиям существования, отчего и продвигалось в своем развитии. Ледовики перестали походить на голых и беспечно-забывчивых дикарей, от которых произошли; они стали совсем другими.
Сыновья Младыша, ведя на Леднике полную трудов и опасностей жизнь звероловов, вырастали крупными и мощными людьми. Одежда сделала излишним волосяной покров на теле, и кожа их побелела и порозовела от житья в тени; от вечно ненастной погоды посветлели и волосы на голове, а глаза, под нависшими бровями которых прежде отражался мрак лесных чащ, приобрели отблеск, свойственный Леднику в его глубоких изломах, зеленовато-голубоватому сиянью на краю горизонта между землей и небом.
И все повадки Ледовиков стали иные, нежели у их далеких первобытных предков; они не вскакивали и не мчались, как бешеные, в сокрушительном порыве, не бросались вдруг на землю и не почесывались где придется, как Лесовики; житье-бытье приучило их сначала хорошенько обдумать всякое дело и уже потом действовать. Они жили не только мгновением, как баловни вечного лета первобытных лесов; им приходилось многое запоминать и предусматривать, если они хотели пережить все времена года. Взамен довольно безобидной страстности первобытного народа, они приобрели некое свойство, похожее на хладнокровие. Обширность их задач и предприятий вынуждала их дважды обдумать всякое дело и не торопиться с исполнением. Это сделало их сосредоточенными и с виду безрадостными; в их жилищах не слышно было беззаботного щебетанья, как в лесных шалашах. Но радость жизни и пылкость нрава были глубоко заложены в их натуре и все крепли, хоть и редко прорывались наружу. В этом смысле все они пошли в Младыша, про спокойную сдержанность которого в течение всей жизни сложились в его роду целые предания, как и про бешеные вспышки его первобытного гнева в двух-трех особых случаях. Рассказывали, что никто никогда не видел, чтобы он смеялся, и вместе с тем были доказательства, что он наслаждался жизнью больше, чем какое-либо другое живое существо; на то он и был бессмертным! Одноглазый старец пользовался среди Ледовиков все большим и большим уважением, переходившим в смутный страх; каждый пережиток его времен почитался священным. Все вело свое начало от него.
Жизнь на скалистом острове на протяжении многих-многих поколений (скольких - никто и запомнить не мог) и многих тысячелетий во всем походила на жизнь Младыша и Маа, первых прародителей, и наступило время, когда все происходящее в этой жизни признано было незыблемым раз навсегда.
Мужчины изготовляли оружие и охотились. В этом отношении не происходило никаких перемен, кроме той, что дичь попадалась все реже и реже, и приходилось рыскать за нею все дальше; зато семьи стали держать ручных оленей, которых и резали при неудачной охоте. Главной добычей звероловов считался мамонт; с незапамятных времен Ледовики объявили ему войну, загоняя его в ямы и убивая копьями. Однако и мамонты стали редкостью, и приходилось разыскивать их на дальних скалистых островках после долгих и утомительных поисков.
Немудрено поэтому, что возвращение звероловов после долгого отсутствия с вестью о такой добыче вырастало в целое событие и поднимало на ноги все население; по всему острову раздавались трубные звуки, извлекаемые из Мамонтова бивня, и радостные клики. Сигнал этот относился, главным образом, к тому роду, к которому принадлежал счастливый зверолов, обнаруживший мамонта первым. И весь род снимался с места, все способные ходить и ползать пускались по Леднику в многодневный путь к тому месту, где лежала исполинская добыча, забирали с собою огонь, шкуры, юрты, и вокруг мамонта вырастало целое становище, где начинались нескончаемые пиры: объедались до бесчувствия. Счастливые Ледовики, кишевшие вокруг мамонта, сами походили на зарезанных - в крови с головы до пят; они сбрасывали с себя шкуры и кидались с головою в дымящуюся утробу гиганта, каждый запасшись предварительно кремневым ножом, только что обтесанным и еще пахнувшим гарью, словно его опалила молния. Женщины задирали на себе одежды до самой шеи и бешено рычали, прыгая между тушей мамонта и кострами. Творились неописуемые вещи; все дозволялось возле убитого мамонта.
Пиршество начиналось с теплого желудка мамонта, набитого полупереваренной пищей - целыми копнами игл лиственницы, мохом, тмином, корою и ягодами, - опаленной и сдобренной желудочным соком; эта лакомая каша так и просилась в желудки пирующих и как будто растекалась у них по всем жилам, - они нечасто позволяли себе растительную пищу. Каша эта была любимым блюдом и Одноглазого на склоне лет; он говаривал, что она напоминает ему его юность в смолистых первобытных лесах. Добрая часть желудка мамонта с начинкой откладывалась поэтому для принесения в жертву на могильном кургане Младыша, по возвращении домой. Старые звероловы любили пересказывать слышанное от прадедов, которые, в свою очередь, слышали от своих предков про любимое лакомство Младыша. К преданию этому добавлялось, как нечто особенно примечательное, что Ледовики во времена Младыша, его сыновей и внуков были еще настолько малочисленны, что им со всеми их домочадцами как раз хватало одного мамонта, чтобы наесться досыта. Вот, значит, как давно это было! Теперь же Ледовикам, соберись они все вместе, нипочем было бы сожрать зараз столько мамонтов, сколько у человека пальцев на руках да и на ногах в придачу.
Старые предания и песни, минувшие времена и судьбы - все оживало во время этих мамонтовых пиров; опьянение мясом развязывало языки, порождало ужаснейшие кошмары и разжигало фантазию. Люди упивались достоверными и увлекательными рассказами о том, как какой-нибудь мамонт в бешеной ярости затаптывал охотников насмерть, - этакий бесстыжий мамонт, не жалевший голодных людей! Когда же наедались досыта, так, что последний кусок застревал в глотке, фантазия объевшихся сама собой начинала рисовать сверхъестественного мамонта, виденного божественным Всеотцом или даже (это уж бывало, обыкновенно, после доброй порции мамонтовых почек) ими самими зимней ночью на Леднике - огромного старого самца с бивнями, достававшими до северного сияния, и с белой, как снежные хлопья, шерстью - самого отца-мамонта предвещавшего голод! После насыщения, кроме того, непременно обнаруживался в ком-нибудь и скрытый дотоле дар песнопения; и много переходило тогда из уст в уста славных песен, от которых веяло жирной гарью костра, жареным мясом и мерцающими звездами!
Уходя домой, племя забирало с собою всего мамонта без остатка, так сказать - со всеми потрохами, костями и кожею. Несъеденное на месте мясо резалось на ломти и в корзинах уносилось домой для вяленья. Шерсть шла на одежду и конопачение жилищ; кости, кишки, жилы тоже имели свое назначение, все годилось в дело. И вот, когда все было доставлено домой, начинался дележ. Это требовало особенно много времени, так как согласно древнему обычаю всем обитателям скалистого острова полагалось по доле.
Ледовики всегда делили между собой мамонта, - с тех самых пор, как Младыш Древний сам заправлял убоем и заботился о том, чтобы всем и каждому досталось поровну. Так и повелось из рода в род, но только чем дальше, тем труднее становилось исполнять это: Ледовики так размножились, что прямой дележ стал невозможным; приходилось применяться к обстоятельствам. Установленных предками законов дележа никоим образом нельзя было нарушать; но размножение племен вынуждало прибегать к новым толкованиям этих законов, а это скоро так запутало самые законы, что лишь немногие умели в них разобраться. Прежде всего выделялась часть счастливому зверолову, выследившему добычу; ему полагался один из бивней, из которого он делал себе великолепный рог, чтобы трубить, или новые превосходные копья.