Получалось, что из всех вариантов спасения Кольцова лишь один мог обещать успех – внезапное нападение на конвой. Из крепости Кольцова везли по безлюдному пустырю. У колодца карета и конвой замедляют ход. Для большей уверенности можно груженой телегой перегородить дорогу. Воинских частей поблизости нет. Спрятаться боевики могут в полуразрушенной кошаре.
Подсчеты времени успокаивали. После освобождения Кольцова в запасе оставалось бы сорок – пятьдесят минут, для того чтобы переправить его в надежное место и исчезнуть самим: двадцать минут понадобится уцелевшим в схватке конвойным, чтобы вернуться в крепость и поднять охрану "в ружье", пять – десять минут на сборы, седлание коней, двадцать минут – на обратный путь к колодцу. Не бог весть сколько времени… и все же…
– Лучшей возможности не представится, – сказал Седов.
– И откладывать нельзя, – добавил Мещерников. – Чего доброго, изменят маршрут, тогда начинай все сначала.
– Значит, – твердо, словно невидимую черту подводя, сказал Красильников, – значит, завтра!
На другой день в развалинах кошары засели полтора десятка боевиков. Из карманов тужурок, бушлатов, пальто торчали рукоятки револьверов. Кругом царила сонная и ленивая тишина. Прохожих не было видно.
Сквозь щели в стенах кошары вся дорога, ведущая из крепости, хорошо просматривалась. На обочине, на взгорке, сидел боевик – дозорный. Одет он был в старый кожушок и в латаные-перелатаные брюки: ни дать ни взять – подпасок. Время от времени поглядывая вдаль, он флегматично жевал хлеб с яблоком.
Далеко на кораблях дружно пробили склянки.
– Полдень, – устало обронил кто-то из боевиков и, подняв голову, спросил у сидящего возле щели товарища: – Не видать?
– Пока нет.
И снова в кошаре воцарилась тишина, держащая в непрестанном напряжении людей. У колодца понуро стояла тощая лошадь, впряженная в телегу. На телеге лежали камышовые вязки. На них сидел в истертой крестьянской одежде Анисим Мещерников и тоже нетерпеливо посматривал на дорогу, ведущую из крепости.
Тюремная карета не показывалась.
Анисим слез с телеги, походил возле нее. Затем поднес к уху карманные часы.
– Запаздывают, – с беспокойством сказал он так, что слышно было засевшим в кошаре товарищам. – Вчера о такую пору уже проехали…
Ждали еще час, и еще, и еще. Но ни в крепость никто не ехал, ни из крепости. Что-то случилось. Но – что?
Анисим первый увидел, что по дороге из города сюда торопливо направляются двое. Это были Красильников и Наташа. Они подошли к кошаре, и Красильников угрюмо сказал, обведя грустными глазами собравшихся боевиков:
– Все, точка! Долго собирались!.. – Вынув из кармана свежую газету, негромко прочитал: – "Военной прокуратурой завершено следствие над бывшим адъютантом генерала Ковалевского капитаном Кольцовым. В процессе следствия полностью и неукоснительно доказано, что капитан Кольцов, изменив долгу и присяге, систематически продавал большевикам в целях наживы военные секреты. Следственное дело передано в суд военного трибунала. Приговор будет вынесен в ближайшие дни… Председатель особого совещания при главнокомандующем ВСЮР генерал А. М. Драгомиров".
Боевики угрюмо и безнадежно слушали. Газета пошла гулять по рукам. Каждый хотел сам увидеть это сообщение, удостовериться, что все именно так.
– Суд состоится в крепости, – добавил Красильников. – Приговоры приводятся в исполнение там же.
Некоторое время все стояли молча. Курили, вздыхали.
– Неужели же это конец? – спросила Наташа, в отчаянии переводя взгляд с одного лица на другое.
Глава двенадцатая
Дрова в "буржуйке" весело потрескивали. По кухне разливалось щедрое тепло. Коленчатая труба от печки выходила в прорубленное в стене гнездо. Единственное окно, глядящее из кухни в захламленный двор, Старцевы, еще когда обосновывались здесь, наглухо задвинули пустым старым шкафом, чтобы не дуло. И теперь в кухне даже днем приходилось зажигать старую лампу-семилинейку. Так, впрочем, было даже уютнее.
С тех пор как исчезла Наташа, Юра по нескольку раз спрашивал о ней. Иван Платонович что-то придумывал, говорил, что она в Харькове, что скоро вернется и так далее. Но она не возвращалась. И Юра перестал спрашивать: видимо, догадался.
Целыми днями старик ходил по дому словно потерянный. Чувствуя и свою вину перед мальчиком, Иван Платонович изобретал какие-то неуклюжие игры, старался отвлечь Юру от тягостных раздумий. Вот и сегодня… он затеял варить уху, весело объявив при этом, что он сварит не просто уху, а устроит "пир на весь мир".
Помешивая варево и весело поблескивая стекляшками пенсне, он говорил Юре и присутствующему при этом действе Фоме Ивановичу:
– Нет, товарищи дорогие, из ваших дилетантских рассуждений я одно понял: в настоящей кулинарии вы ничего не смыслите! Ну что значит: чем лучше рыба, тем вкуснее уха? Слушать стыдно! Юре, положим, еще простительно. А от вас, Фома Иванович, честное слово, не ожидал: все-таки жизнь прожили.
– Прожил, – согласился Фома Иванович. – Случалось, тройную уху отведывал.
– Ну вот, пожалуйста! А как готовят ее, знаете? Так и быть, расскажу вам, что есть настоящая тройная уха! Прежде всего для нее ерш нужен… Юра, ты, кажется, не слушаешь, тебе скучно?
– Нет, почему же…
– Думаю, ты уверен, будто настоящему мужчине на кухне делать нечего. Меж тем многие выдающиеся мужи были непревзойденными кулинарами. Вот, скажем, Николай Васильевич Гоголь. Не просто любил готовить, новые блюда изобретал! Его рецептами пользовались лучшие рестораторы Москвы и Петербурга. Но о чем, бишь, я?..
– О тройной ухе, – подсказал Юра.
– Да-да! Учитесь, пока я жив: глядишь, и пригодится когда-нибудь!
Расхаживая по кухне, он продолжал свой рассказ. Наверное, ему казалось, что Фома Иванович и Юра внимательны: раз не перебивают, значит, слушают. Но Юра размышлял сейчас отнюдь не о тройной ухе…
Куда исчезла Наташа? Конечно же, искать Павла Андреевича. А куда его увезли? В Севастополь! Стало быть, она тоже уехала туда.
Но почему Наташа не сказала ему об этом? Он бы упросил ее, и они бы поехали вместе. Он бы доказал ей, что уже не маленький и способен справиться с любым делом. Больше того, под силу то, что не сможет сделать никакой взрослый. Скажем пробраться в крепость, пролезть сквозь решетку. Да мало ли что!..
– Юра! Фома Иванович! – вывел его из задумчивости голос Ивана Платоновича. – Да что же это! Я соловьем перед ними, а они… Ну никакого уважения к старшим!
Он снял с пояса полотенце, устало опустился на табурет.
И в самом деле, нашел время о всякой ерунде болтать, – проворчал он. – Хотя, с другой стороны, если подумать обо всем, что сейчас в мире происходит, – с ума можно сойти.
Суп из ржавой селедки с горсткой пшена мало чем напоминал уху, да еще тройную. Иван Платонович сдвинул горшок на краешек буржуйки, и уха тихо млела, наполняя комнату запахами.
– Пускай потомится, – сказал Иван Платонович. – А я малость полежу. Что-то я сегодня очень устал.
Он ушел в другую комнату и затих там надолго.
Расставив тарелки, Юра пошел звать Ивана Платоновича к столу. Но старик отказался, сославшись на недомогание.
К вечеру Фома Иванович вызвал в имение знакомого фельдшера. Тот, едва взглянув на Ивана Платоновича, встревоженно сказал:
– Плохо. Оч-чень плохо. Как бы не испанка.
Но дело оказалось хуже. Археолога сразил тиф. Самый что ни на есть обыкновенный сыпняк, разносимый вшами: он только что начал завоевывать Юг России, побеждая всех и каждого без разбору – и белых, и красных.
Ивана Платоновича увезли в больницу в слободу Мерефу. Юра ежедневно наведывался туда, выхаживая по пяти верст в каждую сторону. В инфекционное отделение не пускали, и он расспрашивал нянечек, как и что. Дела у Старцева были неважные.
В очередной раз на стук вышла незнакомая нянечка, подменявшая больную товарку. Высокая, костлявая, очень нетерпеливая.
– Это какой же Платонов? – спросила она скороговоркой. – Хиба всех упомнишь? Такой седоголовый? Пенсне на мотузочке?
– Он самый, он! – обрадовался Юра.
– В эту ночь преставился. – Она перекрестилась. – Слышишь, помер, говорю… Уже и зарыли вместе с другими заразными, что в эту ночь померли.
Юра заплакал, закричал, что этого не может быть.
– Еще как может, милый! – сказала нянечка. – А ты кто ж ему доводишься?
Юра не ответил. Тихо пошел с больничного двора. Опять – в который раз уже за минувший год! – он остался в одиночестве.
Ах, если б знал Юра, что нянька все напутала, что умершего писаря-статистика в пенсне "с мотузочкой" приняла за Старцева, его судьба не изменилась бы в эти дни так круто…
После ухода Юры из больницы нянечка в одной из палат увидела Ивана Платоновича. Тот, привстав с постели, силился слабой рукой приладить к носу свои диковинные очки.
– А вас проведать приходили, – сказала нянечка. – Мальчонка, бойкий такой. Сынок, что ли?
– Где же он?
– Ушел… – Нянечка еще какое-то время стояла возле Ивана Платоновича, не решаясь сказать, что ошиблась сама и невольно обманула мальчика. Успокаивая скорее себя, чем Старцева, молвила: – Придет еще!
– Придет. Обязательно, – согласился Старцев.
Но Юра больше в больницу не пришел. Он жил теперь на хлебах у совершенно чужого ему человека. И хотя Фома Иванович делал все, чтобы отвлечь Юру от печальных мыслей, они ни на минуту не покидали мальчика.
В эти дни в доме вдруг стали происходить странные вещи. Исчезли свечи. Их была целая пачка, лежали в буфете. И исчезли. Все до единой. Фома Иванович расспрашивал всех: кухарку, кучера, Юру, – никто их не видел.
На следующий день кучер Яков со вздохом заглядывал во все углы, что-то искал. Подошел к Фоме Ивановичу.
– Прошу прощения. Вот тамочка в сенях возле дверей положил. На мешок. И нету. Никуда не отлучался – и нету.
– Чего нету, Яков?
– Вожжей. Еще утром были – и нету. Кинулся запрягать, а их точно черти с квасом съели.
Потом исчезла бельевая веревка. Ее разыскивала и не смогла найти кухарка. Исчезли ножовка и напильник.
И вот однажды утром Фома Иванович не нашел дома самого Юру. Не вернулся мальчик ни к вечеру, ни на следующий день. И Фома Иванович все понял: Юра навсегда покинул его.
…Путь Юры в Севастополь растянулся на долгие дни. Он знал, что Павла Андреевича заточили в Севастопольскую крепость, и отправился в Севастополь, чтобы попытаться освободить своего друга. Втайне он надеялся и на то, что где-то там сможет отыскать и Наташу.
Юра ехал на подножках пассажирских вагонов и на площадках товарных. Убегал от железнодорожной охраны и выскальзывал из облав на спекулянтов. За последние двое суток ему не довелось ни минуты поспать, кроме того, его мучил страшный голод. На каком-то пристанционном базарчике, уже в Крыму, он сменял у разбитного татарина свои почти новые ботинки на кусок кровяной колбасы и рваные калоши в придачу.
По дороге Юра разрабатывал самые разные планы освобождения Кольцова. Можно, например, выяснить, в какой камере содержится Павел Андреевич, а потом ночью с помощью вожжей и веревок перелезть через крепостную стену и передать ему в зарешеченное окно ножовку и напильник… По крайней мере, в любимых им приключенческих книгах почти все герои совершали дерзкие побеги именно таким способом.
А еще можно передать Павлу Андреевичу записку, условиться о времени побега и затем ожидать в назначенном месте с извозчиком или с парой быстрых коней…
Эти мечты согревали Юру в дороге, помогали вытерпеть все трудности и голод. Главное, думалось ему, добраться до Севастополя, а уж там…
Но чем ближе был конец пути, тем больше Юра думал о еде. В Севастополь он приехал смертельно голодным.
Юре почему-то казалось, что в битком забитом богатой публикой городе ему повезет найти деньги. Какая-нибудь рассеянная дама или пьяный офицер обронят, а он найдет. И купит хлеба! Надо только не лениться…
Целый день он плутал по незнакомым шумным улицам, всматривался в тротуар. От мелькания ног в глазах рябило, все сильнее кружилась голова.
До самого вечера Юра неприкаянно и безуспешно бродил по городу. К вечеру резко похолодало, он до синевы продрог. Особенно закоченели обмотанные старой газетой ноги в рваных калошах. Нестерпимо хотелось есть. И спать.
Юра увидел свет в больших вокзальных окнах, и его потянуло туда – к людям, к теплу.
На просторном перроне было многолюдно. На узлах и чемоданах сидели и лежали сотни бедно одетых людей. Время от времени раздавался пронзительный паровозный гудок. И тогда гулкую вокзальную тишину нарушал плач потревоженных детей.
Юра пробирался между тесно сгрудившимися людьми, стараясь ни на кого не наступить. Подошел к широкой застекленной двери, на которой было написано: "Зал для пассажиров I и II класса". Остановился в нерешительности возле дородного швейцара в форме и фуражке с блестящими галунами.
– Куда разогнался? – грубо спросил швейцар.
– Я только немного посидеть, – с мольбой на него глядя, тихо сказал Юра. – Я устал и замерз. Позвольте мне погреться!
Швейцара от такой наглости передернуло. Пригнувшись к Юре, он с угрозой просипел:
– Проваливай отсюда… босяк!
Прибыл поезд. По неширокому проходу на перроне потянулись пассажиры. В их толпе Юра сразу увидел четырех иностранцев. Трое были в английской военной форме, а четвертый, высокий – в элегантном кожаном пальто, с саквояжем в руках. Его лицо показалось Юре знакомым. Да-да! Он несколько раз видел этого человека в штабе Добровольческой армии, когда приезжали французская и английская военные миссии. Это же корреспондент газеты "Таймс" Колен!
Усиленно работая локтями, Юра протиснулся вперед. Англичан сопровождали несколько офицеров из деникинской контрразведки. Они обеспечивали безопасность иностранцев в поездке по фронтам и теперь проводили их в Севастополь.
Ожидая, когда Колен приблизится, Юра в упор уставился на него. И вот они уже совсем рядом, почти вплотную. Колен задержал на Юре недоумевающий взгляд.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Юра, заранее обдумывая, как он будет объяснять свое пребывание в Севастополе.
Колен остановился, оглядел Юру с головы до подвязанных веревочками калош, удивленно пожал плечами и что-то сказал по-английски своим спутникам. Те высокомерно рассмеялись и двинулись дальше.
Юра проводил их растерянным взглядом, в глазах у него задрожали слезы обиды и огорчения. Но Колен вдруг вернулся, извлек что-то из кармана, вложил Юре в руку.
– Возьми, мальчик! – сказал он и тут же бросился догонять спутников.
Тяжелая рука ухватила Юру за шиворот. Швейцар грубо встряхнул его, отшвырнул от себя:
– Вон отсюда, попрошайка! И чтоб я тебя здесь не видел! Юра медленно спустился на привокзальную площадь. При смутном свете тускло горящих фонарей он увидел, как отъехали от вокзала два экипажа. В одном из них сидел Колен.
Разжав кулак, Юра обнаружил на ладони смятый рубль. Устало опустившись на ступени, он долго сидел так, не зная, как же ему быть дальше в этом чужом и негостеприимном городе.
Кто-то остановился возле него. Юра поднял голову и увидел худого парнишку-беспризорника.
– Здорово, – сказал парнишка и озорно подмигнул Юре. – Не узнаешь, что ли?
Улыбаясь одними глазами, он бойко глядел на Юру. Руки беспризорник независимо держал в карманах грубых холщовых брюк. Из-под рваного пиджака горделиво выглядывала полосатая морская тельняшка.
– Я вас не знаю, – пожал плечами Юра, подавленный свалившимися на него неудачами и обидами.
– Ну как же! Мы с тобой в Киеве на собачьей тропе виделись! Еще хотели штиблетами поменяться… – напомнил парнишка, явно сочувствуя Юре.
И Юра узнал его: когда-то давно в Киеве они подрались, но сейчас беспризорник не выказывал никаких враждебных чувств, и Юра обрадовался этой встрече.
– А-а, здравствуйте, – устало улыбнулся он. – Я вас сразу не узнал.
– Зря мы тогда с тобой штиблетами не махнулись, – кивнул беспризорник на Юрины калоши. – А кто-то другой, значит, уговорил… Что квелый такой, замерз?
– Не знаю, – пожал плечами Юра.
– Вижу, что замерз… Уезжаешь куда-нибудь?
– Нет. К тете приехал, а ее нету… – выдумал Юра, отводя глаза в сторону, чтобы не заплакать от чужого сочувствия.
– Померла, что ли?
– Н-нет… выехала куда-то.
– Хорошо тебе, – сказал вдруг хриплым и жалобным голосом беспризорник. – Родичей у тебя чертова уйма. В Киеве ты тоже к тетке приезжал. А у меня – никого. Через то и сюда подался. Тепло тут и прохарчиться можно… – Он помолчал затем жестко добавил: – Ладно, чего зря ошиваться! Еще и замести могут… Зовут-то как?
– Юрой.
– А меня – Ленькой. Ну, еще Турманом. Голуби такие есть – турмана. Очень я их уважаю… Айда ночевать! Тут недалеко. – Ленька повернулся, ушел в темноту.
Юра несколько мгновений колебался. Но делать нечего – пошел следом. Они куда-то долго пробирались проходными, дворами, пока не уперлись в высокий забор. Ленька пошарил темноте руками, отодвинул доску.
– Пролезай, – сказал повелительно Юре.
Юра неуклюже протиснулся в щель и очутился во дворе, где огромными штабелями высились тюки прессованного сена.
Следом за Юрой пролез Ленька и установил доску на место. Потом он обогнал Юру, заскользил между темными штабелями. И вдруг исчез. Юра остановился, растерянно озираясь по сторонам. Тихо и опасливо позвал:
– Леня! Где же вы?
Но вокруг стояла все та же мрачноватая тишина. Юра позвал снова, громче:
– Леня!.. Леня!..
Почти над самым его ухом раздался тихий, довольный смешок, и Ленька высунул из отверстия, проделанного между кубами сена, свою взъерошенную, отчаянную голову.
– Ну, чего? Труханул? – Он улыбнулся и скомандовал: – Давай за мной!
Юра пролез в отверстие и пополз следом за Ленькой. Впереди забрезжил тусклый огонек. Они очутились в небольшой пещере, сделанной беспризорниками в штабеле сена.
– Турман, ты? – настороженно спросил кто-то.
– Я, – отозвался Ленька.
– А с тобой кто?
– Кореш один. Из Киева, – небрежно бросил Юрин покровитель.
Юра присмотрелся. Посередине на возвышении из нескольких кирпичей чадила самодельная коптилка. Пещера была выстлана бумажными рекламами, сорванными с афишных тумб. Валялись кучи какого-то тряпья.
Одна куча шевельнулась, и из нее высунул голову грязный белобрысый беспризорник. Он похлопал большими сонными глазами и удивленно сказал:
– Смотри, человек пришел!.. Уже утро? Да?
– Ночь, Кляча! Спи!
Потом Ленька тронул кого-то за плечо.
– Ну, чего? – отозвался плаксивый голос.
– Колеса твои где?
Беспризорник достал из-под лохмотьев, заменявших ему подушку, старые ботинки, протянул Леньке.
– А ну, примерь! – С великодушным видом Ленька передал ботинки Юре.
Тот надел их.
– Годятся?
– Да.
– Ну и носи… пока.
Но Юра запротестовал:
– Нет-нет! Это ведь его ботинки!
– Носи, тебе говорят! Он все равно на улицу не ходит… Хворый он, может, даже помрет… Правильно я говорю, Сова?
– Хворый, – тихо подтвердил беспризорник. – Видать, помру. Носи…
Откуда-то из норы в сене Ленька вытянул завернутую в тряпку краюху хлеба, разломил, один кусок протянул Юре: