Когда уже наполовину была опорожнена бутылка, Татищев клятвенно заверил барона, что в самое же ближайшее время исполнит его просьбу и с лучшими, подлинными документами переправит его доверенного в Совдепию, в Петроград. Похоже, смышленый контрразведчик верил в то, что карьера Врангеля вовсе не закончена.
Врангель несколько раз дернул за шнурок, вызывая капитанского вестового, исполняющего на пароходе и его небольшие поручения.
– Подпоручик Уваров у себя?
– Так точ, вашство, – рявкнул вестовой.
– Позовите!
Явился Микки. Барон представил его контрразведчику.
…Едва шлюпка отошла от парохода, как энергичнее, торопливее заработали его двигатели. За кормою забурлила вода.
Матросы дружно налегали на весла. Татищев сидел на корме прыгающей по волнам шлюпки и смотрел немигающим взглядом на пароход.
Когда шлюпка пристала к причалу Графской пристани, на море уже легли ранние сумерки и пароход едва угадывался в них.
Микки долго стоял на причале. Он дождался возвращения шлюпки к пароходу, видел, как ее с помощью талей подняли на борт.
Пароход тронулся, и его постепенно стала растушевывать синева.
Глава девятнадцатая
Миновав внутреннюю охрану, прочувствовав мрачноватую таинственность коридоров и быстрые, ощупывающие взгляды офицеров, Микки попал в большую и нарядную комнату, столь необычную для этого строгого учреждения.
Тянулись вверх и скрывались в сумеречной выси узкие венецианские окна, блестела хрусталем огромная, многоярусная люстра, украшали стены полотна знаменитых живописцев, подчеркивала уют кабинета изящная резная мебель.
Хозяин этого кабинета полковник Татищев, не понравившийся Микки там, на корабле, и позже, в пути сюда, своей какой-то расплывчатостью и бесформенностью, здесь, в кабинете, словно бы стряхнул с себя сонную одурь, глаза приобрели твердость. Сам стал как бы выше и энергичнее.
– Садитесь! – Татищев указал не на стул возле стола, а на длинный мягкий диван у стены. Подождал, когда усядется Микки, и лишь затем присел сам. – Прошу без церемоний!
Коротко и благодарно взглянув на начальника контрразведки, Микки, возражая самому себе, подумал: "Нет, все же полковник относится к той категории людей, которые наделены счастливой способностью располагать к себе людей". Татищев заговорил сразу о главном:
– Его превосходительство барон Врангель избрал вас для выполнения очень ответственной миссии. Я пообещал барону помочь вам, и таким образом эта миссия становится делом не только вашей, но и моей чести.
– Благодарю, господин полковник.
– Меня зовут Александр Августович, – мягко сказал Татищев, Микки с признательностью склонил голову.
Татищев доверительным тоном продолжал:
– Добраться до Петрограда мы вам, разумеется, поможем. Но этого мало. Там, в Петрограде, – враг. Для того чтобы жить среди врагов и выполнить столь важную миссию, нужны кое-какие навыки. Мои люди помогут вам и в этом. – Щуря зеленоватые глаза, полковник внимательно посмотрел на Микки. – Вы получите нужные адреса, вживетесь в разработанную для вас легенду…
– Легенду?!
– Ах, да! – Татищев дотронулся до высокого чистого лба, раскатисто засмеялся. – Вы ведь не знаете, что это такое…
Нерешительно, словно оправдываясь, Микки сказал:
– До недавнего времени я служил при генерале Ковалевском… – И замолчал, понимая, как глупо объяснять начальнику контрразведки то, что он прекрасно знает.
– Легенда в данном случае – ваша новая биография, – пояснил Татищев. – Петроград, я полагаю, вы знаете хорошо?
– Да, конечно. В Петрограде я с тех пор, как меня отдали в кадетский корпус. Потом военное училище… – Микки улыбнулся своим воспоминаниям.
– Вот это, пожалуй, придется вычеркнуть, – задумчиво сказал Татищев. – Лучше гимназия… какая-нибудь коммерческая школа… или уж университет… вечный студент. Да и происхождение ваше опустим до… ну, до пролетарского вряд ли получится, а вот до чиновничьего или там купеческого… Им это больше импонирует.
– Да-да, понимаю.
– Но это все с завтрашнего дня, – твердо сказал Татищев и решительно встал. – Мой адъютант передаст вас в надежные руки. Отдыхайте. С завтрашнего дня вы пройдете короткий курс той науки, которая сможет вам пригодиться. Тем временем подготовят документы. Надежные документы – три четверти успеха.
Микки ушел, покоренный учтивостью и дотошной предусмотрительностью полковника.
…Капитан Селезнев, к которому адъютант препроводил Микки Уварова, тут же отвел его в служебную гостиницу. Она находилась во флигеле, примыкавшем к зданию контрразведки, и состояла из одной-единственной комнаты.
Уже подводя гостя к двери флигеля, капитан Селезнев сказал:
– Извините, подпоручик, одиночества я вам обеспечить не могу. Здесь уже живет один человек.
– Ну что вы, право… – смущенно замахал рукой Микки.
– Гарантирую лишь, что это интересный собеседник, – пообещал капитан и, ступив на крыльцо, полушепотом добавил: – Если, конечно, сумеете его разговорить.
Представив Микки штабс-капитану Гордееву и условившись о завтрашней встрече, Селезнев удалился.
Штабс-капитан уже готовился ко сну. Лишь Микки, возбужденному недавним разговором с князем Татищевым о Петрограде, легенде, фальшивых документах – словом, обо всем, что больше напоминало начало какого-то таинственно-романтического, в духе Ника Картера или Ната Пинкертона, приключения, спать совсем не хотелось. Думая о своем, он рассеянно поглядывал на мелькавшего перед ним штабс-капитана, и ему показалось, что он уже где-то видел эти большие оттопыренные уши, холодный взгляд время от времени останавливающихся на нем серых глаз. Определенно, видел. Но где, когда? Гордеев сразу же узнал Микки и понял, что, тот мучительно пытается вспомнить его.
– Не ломайте голову, подпоручик, – сказал штабс-капитан. – Мы действительно знакомы. Точнее, мы встречались. Хотя нас никогда прежде не представляли друг другу.
– Вот и я подумал… – Микки даже посветлел от подсказки Гордеева. – Очень знакомое лицо. Но, право, не припомню…
– Толкались в одних коридорах, – ухмыльнулся Гордеев. – Вы ведь в приемной у Ковалевского находились? А я – этажом ниже.
– У Николая Григорьевича? Простите, у полковника Щукина?
– У него.
– Значит, мы сослуживцы! – совсем обрадовался Микки. – Или… как это… однополчане?
– Что-то вроде этого… – Гордеев лег в постель, закутался в одеяло.
– А я ведь покинул Владимира Зеноновича, – с легкой печалью в голосе сказал Микки. – Вернее, когда Владимир Зенонович оставлял армию, он предложил мне сопровождать его. Быть может, я так бы и поступил. Даже наверняка: я его очень уважал. Но накануне я узнал, что армию примет Петр Николаевич Врангель. А Петр Николаевич – это моя особая любовь… – вдохновенно рассказывал Микки. – Вы меня слушаете?
Гордеев шевельнулся. Однако глаз не открыл.
– То есть даже не Петр Николаевич, хотя… знаете, до начала смуты, нет, еще даже до начала войны я часто бывал в доме у Петра Николаевича. Его матушка баронесса Марья Дмитриевна всегда была так добра ко мне. Она ведь и крестила меня. Да-да, штабс-капитан!.. Она – моя крестная! Кто бы мог подумать тогда, что ей уготована такая участь!
Штабс-капитан открыл глаза, повел ими по потолку, стене и уставился на Микки. Подпоручик пояснил:
– Разве вы не знаете? Она не успела покинуть Петроград и до сего дня находится у большевиков.
– Пол-России находится у большевиков.
– Но баронесса! – возразил Микки. – Представляете, если бы они узнали об этом?
– И что было бы? – бесстрастным голосом спросил Гордеев.
– Господи-и!.. Да казнили бы! – удивляясь непонятливости штабс-капитана, взволнованно выпалил Микки. – Мать командующего Кавказской, а затем Добровольческой армией, одного из столпов белого движения! Непременно казнили бы. И не просто, а как-нибудь жестоко.
– Ей уж, поди, лет за семьдесят? – спросил штабс-капитан.
– Шестьдесят четыре… Нет, шестьдесят пять.
– Все равно. Старуха.
– Вы хотите сказать: они ее не тронут? – спросил Микки, но штабс-капитан не ответил; он продолжал молча глядеть перед собой. – Нет-нет! На это не следует рассчитывать. А я так многим ей обязан… и Петру Николаевичу… быть может, поэтому он и остановил свой выбор на мне…
Разговаривая, Микки тоже лег в постель, укутался в одеяло. Согревался. К нему неслышно подступал сон.
– О каком выборе вы говорите? – спросил Гордеев.
– Может, этого и не следовало бы никому говорить? Но ведь вы – из контрразведки? Вам, наверное, можно?
– Да-да! Мне – можно, – успокоил подпоручика Гордеев.
Микки приподнялся на локте, значительно поглядел на штабс-капитана:
– Мне поручено ее спасти… – Он подумал немного и поправился: – Нет, мне оказана высочайшая честь спасти Марью Дмитриевну… Петром Николаевичем оказана… Я вырву ее из лап большевиков и переправлю в Гельсингфорс…
– Для этого как минимум надо оказаться в Петрограде.
– В Петроград меня любезно согласился переправить князь Татищев. Через Финляндию.
И Микки рассказал штабс-капитану о легенде, фальшивых документах… Говорил долго, путано и сбивчиво. Пока наконец не заснул.
Штабс-капитана, напротив, покинул сон. Вперив глаза в потолок, он напряженно думал о том, что это, пожалуй, и есть тот самый шанс, которого ждет полковник Сычев. Баронесса, конечно, не принадлежит к императорской фамилии. К сожалению. И все же… Барон Врангель чрезвычайно популярен в Европе. О нем много пишут в газетах. О его честности, военном таланте.
"Баронесса Врангель жестоко убита петроградскими чекистами!" Магомет бек Хаджет Лаше, когда напутствовал перед дорогой в Россию полковника Сычева, сказал ему, что мир должен содрогнуться от злодеяний Совдепии! И вот: "Красные воюют со старухами!"
Что скажете, господин Ллойд Джордж? Вы все еще настаиваете на замирении с большевиками? Такое сообщение чего-то да стоит! Полковник Сычев, несомненно, оценит его. И быть может, весьма дорого!
Глава двадцатая
Несмотря на раннее утро, едва ли не все пассажиры океанского лайнера, прибывающего из Франции в Константинополь, собрались на его многочисленных палубах. Да и можно ли было пропустить тот волшебный миг, когда лайнер входил в Босфор, как будто в ожившую сказку из "Тысячи и одной ночи"!
Восторгу пассажиров не было предела. На рейде корабли и пароходы едва ли не всех великих морских держав сверкали в лучах восходящего солнца ярко надраенной медью. Повсюду сновали канки – маленькие лодочки, ведомые усатыми турками в красных фесках. А впереди открывалась величественная панорама Золотого Рога с его белоснежными иглами минаретов, с мраморными дворцами султанов, ступеньки которых плавно ниспадали прямо в морскую жемчужную воду. Кто-то из пассажиров узнавал знаменитые храмы, кто-то – не менее знаменитую башню, с которой сбрасывали в Босфор неверных мусульманских жен. На улицах Константинополя, доверчиво открытых жадным взглядам, сновали люди, переливались на мягком ветру всеми цветами флаги – их было так много, они были такими разными, что чудилось, будто в Константинополе проходит нескончаемый праздник. Праздник сегодня и всегда, праздник довольства и радости, непременным участником которого станет всяк, кто ступит на этот берег. И трудно, невозможно было представить, глядя на него, играющий всеми цветами радуги, искрящийся под солнцем, что где-то сейчас идет война, и гремят залпы, и льется кровь, и горят города, и голод иссушает лица детей…
Петр Тимофеевич Фролов не забывал об этом. Ни теперь, в виду блистательного Золотого Рога, ни в любой из дней, проведенных им вне родины. Эта горькая память была с ним в ликующем, вкушающем победные плоды Париже, где он встретился с Борисом Ивановичем Ждановым, эта память оставалась с ним в чопорном и тоже победном Лондоне, где он провел две недели, эта память заставляла его сейчас невольно сравнивать повсюду пестрящие красные фески с брызгами крови.
Пока пароход – такой изящный, стремительный в открытом море и такой слонообразный, неповоротливый в узкой бухте – швартовался, Петр Тимофеевич, будто подводя итоги перед новым, во многом труднопредсказуемым этапом жизни, возвращался мыслями в недавно покинутый Париж…
Первая встреча с Борисом Ивановичем Ждановым – возобновление знакомства после многих лет разлуки – произвела на него двойственное впечатление. Он помнил Жданова немолодым, но энергичным и подтянутым человеком, а теперь перед ним был расплывшийся старик с угасающим взглядом серых выцветших глаз и равнодушным, хотя и не лишенным менторских ноток голосом. С одной стороны, видеть Бориса Ивановича даже таким, изменившимся, было приятно, с другой…
Почему-то первую встречу Жданов назначил не в банкирском доме, а в тихом фешенебельном ресторане на Елисейских полях, где Фролов, давно отвыкший от роскоши, чувствовал себя скованно, как бедный родственник, пришедший к богатому с просьбой принять участие в его судьбе.
Борис Иванович предложил ему заказать обед и, выслушав более чем скромные пожелания, лишь покачал головой: и это выходец из семьи ювелиров-миллионеров, совладелец банкирского дома "Борис Жданов и К "?! Он и потом еще долго, въедливо присматривался к Фролову, учиняя ему на каждом шагу мелочный экзамен, чтобы в конце концов вынести свой приговор:
– От вас, батенька, за версту сиротскими привычками "военного коммунизма" разит! В России это, быть может, модно, а в Европе, извините, по меньшей мере подозрительно. Потому, не обессудьте, вынужден ваши привычки ломать и вообще, прежде чем перейти к деловым вопросам, заняться вашим воспитанием…
Дико было слушать подобное человеку не первой молодости, старому большевику и чекисту, вырванному судьбой из Гражданской войны и заброшенному в праздный, погрязший в обжорстве и разврате Париж. Наверное, он сто раз взбунтовался бы, когда б не помнил слов Дзержинского о том, что разведчик не должен выпадать из окружающей, пусть трижды ему чуждой, жизни. Назвался груздем – полезай в кузов.
Несколько лучше начали складываться отношения с Борисом Ивановичем, когда они занялись наконец непосредственно делами: Фролову помогли образование и тщательная подготовка к роли "совладельца банкирского дома". Впрочем, Жданов, и теперь продолжая нескончаемый экзамен, был придирчив в мелочах и постоянно чем-то недоволен. Когда же Фролов готов был поверить, что достаточно вошел в курс дела и может отправиться в Константинополь на смену Сергееву (а мысли о товарище не давали ему покоя), Борис Иванович, задумчиво пожевав губами, сказал:
– А поезжайте-ка вы, батенька, в Лондон: там у нас накопилось изрядное количество дел, требующих разрешения на месте. – Он говорил спокойно, едва ли не равнодушно, но, по существу, это был приказ, которому оставалось только подчиниться.
И все-таки Петр Тимофеевич, не сдержавшись, спросил:
– А как же Сергеев?
– А что – Сергеев? – спросил в свою очередь Жданов.
– Пока я буду заниматься в Лондоне финансовыми операциями, с которыми мог бы справиться и кто-то из сотрудников, в Константинополе может произойти трагедия!
– Сергеев не мальчик. Ждал смены дольше, подождет еще!
И не понять было, чего в этих словах больше: черствости или упрямства? И что заставляет так неузнаваемо меняться людей: Фролову в тот момент казалось, что того добрейшего, деликатнейшего Бориса Ивановича, которого он знал когда-то раньше, на свете больше не существует…
В Лондоне дел и впрямь накопилось много. Разрешение их потребовало от Петра Тимофеевича всех тех качеств, без которых немыслим коммерсант и финансист. А поскольку опыта было все-таки маловато, компенсировать его приходилось усердием, работой по двадцать часов в сутки. Да и странным было бы любое другое отношение к делу для большевика, знающего, что даже самый малый убыток, причиненный банкирскому дому "Борис Жданов и К ", – это деньги, похищенные у народа.
Выслушав по возвращении Фролова отчет о работе, принесшей, кстати, солидную прибыль банкирскому дому, старый финансист удовлетворенно резюмировал: "Что ж, слава богу, не обманулся в вас – умеете!" И глаза его потеплели, зажглись добрым, знакомым по прежним временам светом. В одно мгновение Борис Иванович стал самим собой, прежним. Он, увы, не помолодел, наоборот, показался Фролову совсем старым, по-своему беззащитным человеком. Он больше не скрывал своей слабости. И Петр Тимофеевич понял, что все это время Жданов не просто проверял его деловые и человеческие качества, но еще и готовил к самостоятельной работе и что поездка в Лондон была для него последним, успешно сданным экзаменом.
Борис Иванович, точно подтверждая его мысли, еще сказал:
– Теперь я отпущу вас в Константинополь с чистой совестью, зная, что там, а потом и в Крыму вы не наломаете дров. Вы – финансист, и этим все сказано! Поезжайте… Засим мой вам последний вместо напутствия совет. Вам теперь долго, неизвестно до какого срока, предстоит быть не Фроловым, а Федотовым. Врастайте в этот образ поглубже, даже в мыслях будьте Федотовым.
Совет на первый взгляд из разряда не самых значительных. А если разобраться – мудрый. Ибо все, что оставалось теперь за спиной, принадлежало Фролову, а у Федотова, который готовился сейчас сойти с борта океанского лайнера на праздный и шумный константинопольский берег, отныне начиналась новая жизнь.
Что ж, по трапу пришвартованного к пирсу парохода спускался Федотов, совладелец банкирского дома, уверенный, знающий себе цену человек, отныне не только вслух, но и мысленно называющий себя чужим именем.
На пирсе его окружила шумная толпа турок: одни предлагали эфенди (то есть господину) услуги носильщиков, другие представляли лучшие отели Константинополя, третьи уговаривали воспользоваться фаэтоном, каретой или автомобилем… Небольшой, состоящий из двух чемоданов багаж "эфенди" разрешил поднести к поблескивающему лаком автомобилю.
– Гранд "Рю-де-Пера", – коротко сказал он шоферу, – отель "Пера Палас".
Услышав это, неотстающая, назойливая толпа, почтительно отступив от автомобиля, притихла: господин, пожелавший остановиться в самом фешенебельном отеле города, уже одним этим вызывал к себе уважение.
Часа через два в номер к приезжему постучали. Это был Сергеев. Они молча крепко обнялись и некоторое время стояли так. Потом, держась за руки и тоже молча, внимательно посмотрели друг другу в глаза:
– Когда я узнал о том, что произошло с твоей семьей…
– Не надо, – мягко остановил Фролова Сергеев. – Извини, но любое упоминание об этом болезненно. Мне почему-то все время кажется, что пока я не побываю в Питере и не увижу их могилы… – Он задохнулся, обреченно махнул рукой. – Ну что, останемся верны нашей привычке и сразу перейдем к делам?
– Это разговор долгий: слишком много мы должны поведать друг другу. Скажи пока одно, главное: как ты?
– Как рыба на берегу, – грустно усмехнулся Сергеев. – Задыхаюсь и не чаю вернуться домой, в родную стихию. Ждал вот тебя…
– Я чувствовал это. Но раньше никак не получалось.
– Да, я знаю. Кроме того, мне передали личное письмо Феликса Эдмундовича. Он просил не раскисать, собраться. А ведь было дело, пошел вразнос. Стыдно.
– Все, с кем мне доводилось говорить о тебе, понимают это, – сказал Фролов. – Дома ты быстро, прочно станешь на ноги.