ГЛАВА 20
"881-Й" И "883-Й"
Неподвижное тело Поля немедленно перенесли на пост надзирателей, а затем на носилках, покрытых холстиной, в госпиталь. По счастью, начальник медицинской службы, врач первого класса, оказался на месте. С помощью санитара, старого араба Каддура, и монахини он сразу же занялся пострадавшим. Однако самые энергичные меры долго оставались безрезультатными. Прямое воздействие экваториального солнца на голову больного было столь сильно, что врач стал опасаться кровоизлияния и смертельного исхода. Наконец, после двух часов растираний, примочек и искусственного дыхания, грудь умирающего затрепетала.
Поль открыл глаза, хрипло вздохнул и что-то пробормотал; поднес руку к обмотанной ледяными компрессами голове и почувствовал острую боль.
- Оставьте меня умереть! Отправили на каторгу, а я невиновен, ничего не крал… Виктор солгал… Каторга!.. - шептали слабые губы. - Но ведь солнце убивает… Пусть убьет… Марьетта, Марьетта!.. Невиновен… невиновен… невиновен… Умереть!
Привыкший к солнечным ударам старый араб качал головой и говорил:
- Ты не умер, Каддур хорошо разбирается…
- Бедное дитя, - прошептала монахиня, чье бледное лицо выражало бесконечное сочувствие.
- Выживет, - холодно отозвался врач. - Каддур, не спускайте с него глаз. Сестра, - обратился он к монахине, - мне нужно осмотреть прибывших. Оставляю на вас больного. Еще зайду.
Врач ушел. Поль, удерживаемый санитаром, хрипел:
- Дайте же мне умереть! Ведь я невиновен…
К вечеру пострадавшему стало лучше, но ночью случился сильный бред, а за ним последовала кома, длившаяся целые сутки.
Однако постепенно Поль стал приходить в себя. Ему показалось, что он узнал резкий орлиный профиль старого санитара, который смутно вырисовывался сквозь застилавшую глаза пелену, лицо мягко улыбавшейся из-под белого головного убора монахини. Юноша осознал, какие усилия потребовались, чтобы вернуть его к жизни, и с признательностью и сожалением прошептал: "Спасибо".
Поля охватило блаженство выздоровления. Он сладостно погружался в мягкую постель, ласкавшую разбитые деревянными скамьями "Креза" члены, и незаметно для себя примирился с тем, что остался жив.
Теперь Поля поразило лицо врача, открывшего дверь комнаты, где в течение пятидесяти часов юноша боролся со смертью. По мере приближения доктора глаза Поля расширялись, наполнялись страхом, удивлением, стыдом, сожалением и восхищенной признательностью. Он прошептал с бьющимся сердцем и слезами на глазах:
- Месье Шарле! Бог мой, месье Шарле!
- Мы знакомы? - изумился доктор.
- Вы меня спасли еще раньше, в Париже… Что за несчастье! Лучше бы я умер!
- О чем вы?
- Если бы я тогда умер, то не был бы сейчас здесь… невиновный… Да, невиновный!
- Их послушать, так ни один не виноват, - пробурчал про себя доктор.
А Поль все твердил:
- Как было бы хорошо умереть тогда… совсем маленьким… Ничто не привязывало меня к жизни, и теперь я не был бы здесь…
Врач сделал санитару знак выйти.
- Кто вы? - требовательно спросил он.
Не в силах сдержать поток слов, Поль снова заговорил:
- Отец тогда сказал: "Ты никогда не забудешь имени доктора Шарле, этому морскому врачу ты обязан жизнью и каждый день должен благословлять его". Я сдержал слово, месье, и благословлял вас каждый день моей жизни. Но сегодня, узнав, кем вторично спасен, я едва не проклял вас.
Понемногу туман памяти рассеялся, и доктор вспомнил свою нелегкую стажировку, Париж, комнатку на улице Ванв… Как давно это было! И как много изменилось! Он врач первого класса, имеет орден, женат, отец двух очаровательных малышей… Ребенок, которого он тогда спас, уже мужчина… каторжник!
- Узнаю́, - заговорил расстроенный доктор, - ты Поль, маленький Поль Бернар… Дитя мое, разве я так думал с тобой встретиться!
Поль, совершенно уничтоженный, с рыданиями и в полубреду, стал рассказывать свою ужасную историю, погубившую его жизнь. Бедняга говорил долго и облегчил наконец душу, а в ней столько накопилось! По щекам сестры-монахини бежали безмолвные слезы, а на лице доктора, сердце которого ожесточилось в каторжном аду, появились искренние сострадание и волнение. Врач сочувственно протянул Полю руку, которую тот с трепетом поднес к губам. Доктор почувствовал в исповеди неудавшегося самоубийцы какую-то тайну, понял, что перед ним жертва, добровольная и оттого еще более достойная уважения. Он постарался утешить несчастного, пообещал облегчить его судьбу, насколько сможет. Потом месье Шарле спросил о маленькой подружке, которая в день отъезда доктора в Шербур преподнесла ему цветы. Из глаз юноши, которые, казалось, уже исчерпали отпущенную им влагу, вновь полились слезы.
- Мы помолвлены, - тихо сказал он, - и после моей военной службы должны были пожениться. Но случилась эта катастрофа… Она меня не покинула, о нет! Ей известно, что я невиновен, она в отчаянии, хотела следовать за мной сюда… Бедная Марьетта! Здесь, в аду… Нет, никогда! Не хочу!.. Впрочем, я умру раньше…
Сила молодого организма и заботливый уход быстро поставили Поля на ноги. Вскоре он уже мог понемногу прогуливаться в госпитальном саду. Душа тоже постепенно залечивала раны под благотворным влиянием доброго расположения врача, сестры и санитара-араба. К юноше вернулась слабая надежда - ведь должна же правда обнаружиться, тогда он окажется вне подозрений и, может быть, друзья во Франции и доктор Шарле здесь выхлопочут ему помилование.
Однажды утром в комнату вошел надзиратель и грубо сказал:
- Эй, номер восемьсот восемьдесят первый! Собирай вещи и за мной!
Поль не понял. Надзиратель прикрикнул:
- Номер восемьсот восемьдесят первый - это ты. Давай поторапливайся!
Вошла сестра. Надзиратель отсалютовал и уважительно поклонился.
- Здравствуйте, Ле Горн, - голос сестры был, как всегда, мягок, - как у вас дела?
- Понемножку, спасибо. У малышки еще температура, и жена пока слаба.
- Сейчас я их проведаю и отнесу хинин, - отозвалась монашенка. - А вы, Ле Горн, уже здоровы, друг мой, не так ли?
- Только благодаря вашим заботам, сестра. Бога за вас молю, и, если понадобится, моя жизнь…
- Оставим это, прошу вас. Юноше пора идти в лагерь?
- Да, а этот прокл… простите, этот лентяй все копается.
Как резко контрастировал уважительный и ласковый тон, которым сорокалетний энергичный бретонец обращался к монашенке, с резкостью и грубостью, предназначавшимися Полю! Юноша даже вздрогнул. Он перекинул свой мешок через плечо, взволнованно поблагодарил сестру и последовал за надзирателем, не заметив, как монашенка тихо сказала бретонцу:
- Ле Горн, поручаю вам этого несчастного, будьте добры к нему.
Через четверть часа прибыли в лагерь. Поль увидел обширное голое пространство, на котором стояли, образуя огромный четырехугольник, несколько обнесенных железными решетками бараков. Между ними расхаживали каторжники, согнутые, изможденные, с болезненным видом. Надзиратель ввел Поля в один из бараков, достаточно свободный для пятидесяти гамаков, развешанных двумя рядами по двадцать пять в каждом. Их разделял трехметровый проход. С одной стороны шли четные номера, с другой - нечетные.
Надзиратель подвел Поля к гамаку с его номером и сказал своим грубым голосом:
- Вот твое место, твой гамак. Давай!
И вышел.
Юноша стоял, не зная, что делать, не осмеливаясь двинуться с места под прицелом множества глаз.
- Эй, вали сюда, - окликнул новичка, видя его замешательство, сосед слева, высокий и сильный, настоящий геркулес. - Я номер восемьсот восемьдесят третий… твой "дед", буду учить тебя уму-разуму.
Стоя посреди массы людей, от которых исходил резкий запах дикого зверя, Поль наконец понял, что он на каторге и обратного хода нет. Несчастный боялся каторги, но и не подозревал, как она страшна на самом деле!
ГЛАВА 21
КАТОРГА
Сегодня каторга не имеет ничего общего с теми гнездами преступности, что прежде являли миру свои язвы в Бресте, Рошфоре и Тулоне. Да и само слово "каторга" не употребляется более, замененное сочетанием "исправительная колония", лучше передающим идею наказания и исправления преступника. Надсмотрщик уступил место военному надзирателю. Это элитная категория, полувоенные, полутюремщики, выходцы из действующей армии и в большинстве своем славные ребята. Каторжник, в свою очередь, превратился в "перемещенное лицо", больше он не закован в кандалы с чугунным ядром, не прикован цепью к товарищу по несчастью, не носит ни ужасного зеленого или красного колпака, ни отвратительной красной либо красно-желтой куртки. В его обмундирование входят большая соломенная шляпа, холщовые брюки и куртка, на которой крупными цифрами отпечатаны номер каторжника и буквы, П. А., разделенные якорем, что значит - Пенитенциарная администрация. В Гвиане на ноги полагаются грубые башмаки, но осужденные охотнее ходят босиком.
Изменилось многое. Не изменился только человек. Где бы он ни находился - работает ли в мастерской на островах Спасения, заключен ли в тюрьмах Кайенны и обслуживает морской порт, копает ли землю на плантациях Куру, отбывает ли наказание в "сахарном" Сен-Лоране, преступник везде остается преступником, он не отличается от своих предшественников на каторгах метрополии. Не изменилось само существо преступления, просто способных на него стало больше, и они стали еще хуже.
В пенитенциарных заведениях Гвианы преступники собраны со всех французских территорий - из самой Франции, из Сенегала, Алжира, с Антильских островов, с острова Реюньон, из Индии и даже из Тонкина. Так что каторжная Гвиана являет собой истинный Вавилон - здесь и белые, и негры, и арабы, и индусы, и аннамиты. Все это утрясается, притирается, уживается и говорит на креольском диалекте, языке образном, наивном и не лишенном определенного очарования.
Поступающие определяются, независимо от происхождения, в первую категорию - на самые тяжелые работы: строительство дорог, валку и транспортировку леса, осушение болот, возделывание целины и тому подобное.
Хорошо себя зарекомендовав на работе и в быту, узник переводится во вторую категорию, где труд не столь тяжел.
Третья категория состоит из людей, нрав которых настолько смягчился от пребывания в первой категории, что они могут быть переданы в распоряжение колόнов.
Наконец, исправившиеся и вновь обретшие утраченные на свободе моральные устои поселяются в тех же местах на предоставленном им клочке земли. Такие составляют четвертую категорию. Но, прежде чем человек в нее попадает, проходят долгие годы.
Отправляя впервые новичков на работу, им зачитывают правила, касающиеся неподчинения надзирателям, ссор и драк между собой, воровства, побегов и прочее, где указываются полагающиеся за все это наказания. Чтение завершается никому не известным отрывком из Кодекса, который производит впечатление разорвавшейся бомбы. Сами присяжные в суде, надо думать, не слышали об этом параграфе, значительно ухудшающем участь осужденных, так как он удваивает вынесенные сроки.
Вот он во всей своей красе:
"Каждый осужденный подвергается содержанию в исправительном заведении на время, равное присужденному ему сроку, если он был осужден менее чем на восемь лет, и на всю жизнь, если он был осужден на восемь лет и более".
Таким образом, приговоренный к пяти годам проводит в колонии десять лет. Осужденный на семь - четырнадцать, на восемь - всю жизнь. Каждая попытка к бегству карается новым сроком.
Помещенные в колонию на восемь лет и более составляют семьдесят пять процентов всех осужденных; осужденных менее чем на восемь лет - двадцать процентов. Фактически на приговоренных к вечному заключению приходится три четверти от общего числа пойманных преступников. Неудивительно, что в этих условиях попытки побегов, чаще неудачные, множатся и множатся. Трудно ждать покорности там, где нет надежды. С того самого дня, как преступник попадает на каторгу, у него в голове только одна мысль - свобода! Он превращается в дикого зверя в клетке, ищущего в ней любую щелку, чтобы ускользнуть. Он знает, что добровольно его отсюда уже не выпустят.
Легко себе представить состояние Поля, невинно приговоренного к ежедневной пытке. Он узнал, что наказание продляется еще на пять лет, и все его существо предалось мечте о свободе. С первой минуты у него в голове засела мысль бежать из этого ада. Она не отпускала юношу ни днем, ни ночью. Вскоре Поль, не выдержав, заговорил о побеге со своим соседом, номером 883-м, грубовато, но сердечно учившим новичка, как он говорил, уму-разуму.
Прежде всего 883-й спросил у ученика имя и представился сам.
- Меня зовут Жозеф, - сказал он, - но многие предпочитают имя Майпури. Этим прозвищем я обязан моей силе. Знаешь, что это за животное - майпури?
- Нет.
- Так называют тапира, самое сильное животное Гвианы и самое большое. Он как бык. Дикий зверь, живет в лесах и похож на небольшого слона без хобота. Не злой, но дразнить его нельзя - свирепеет. Как и я, впрочем.
Поль покивал головой.
- Ты неразговорчив, - заметил Жозеф-Майпури. - Что ж, я тебя понимаю. Ничего, привыкнешь!
- Никогда! - энергично воскликнул Поль.
- Ба! Все так говорят. Но скажи-ка, как ты оказался на работах?
Надо отметить, перемещенные лица никогда не говорят "каторга", "приговор", но предпочитают выражение "быть на работах". Это несет печать престижности и некий ореол мученичества.
Поль ответил:
- Меня обвинили в краже чековой книжки. Но я не виноват, клянусь.
- Ничего серьезного, - хмыкнул Майпури. - А я замочил свою маруху.
- Как вы сказали?
- Не говоришь на жаргоне? Ну и дела! - засмеялся гигант. - Я сказал, что убил жену. Так, сучка, ничего больше… Наставляла мне рога. Не хотел ее бить… боялся оплеухой размозжить башку… слишком я сильный. Думал, исправится… Втюрился, знаешь ли… Однажды здорово выпил, а пьяный я дурной… И застал ее с соседом… Давно уже подозревал. Ну и кровь бросилась в голову, все было в красном тумане… А тут еще топор оказался некстати… Я его и схватил, уж не помню как… И ударил ее, один-единственный раз ударил… и убил… Приговорили к двадцати годам. Пятнадцать лет назад это было, а сидеть еще все сорок… Но, знаешь, я никогда не воровал, никогда! Лучше отрубить себе руку.
Исповедь, сделанная тихим и усталым голосом, заинтересовала Поля. Несчастный малый, жизнь которого тоже в один миг пошла под откос, возбуждал симпатию. Виноват, бесспорно, но не преступник. Поль присмотрелся к своему соседу повнимательнее: колосс с бугристыми мускулами, добрым и мягким лицом; горько опущенные уголки губ и большие черные честные глаза. Этот человек был светлым лучом в криминальном мире каторжного сброда.
- Очень страдали? - участливо спросил Поль, вышедший наконец из оцепенения.
- Вначале да… среди этих подонков. Но со временем привыкаешь.
- Никогда не пытались бежать?
- О, много раз. Но всегда ловили. Побеги стоили мне лишних десяти лет плюс три года двойных цепей.
- Двойные цепи?
- Эдакая безделушка из двухметровой цепи. Ее прикрепляют к лодыжкам и икрам стальными браслетами. Так и таскаешь день и ночь. Но я недолго ее носил.
- Почему?