В ауле в наступивших внезапно сумерках началась расправа. Скакали от юрты к юрте нукеры с факелами. Некоторые натягивали луки со стрелами, наконечники которых были обернуты пылающей паклей. Одна за другой, как свечи, загорались юрты. Рыжим пламенем окутывались стога колючек у глиняных тамдыров.
Среди огня метались охваченные ужасом и паникой люди. Всадники догоняли убегавших девушек, женщин, подхватывали их на седла и мчались вон из горящего аула.
Родич Тагана - Дурдымурад пытался защитить свою юрту и свою семью. Он успел сбить одного нукера с седла лопатой, раскроив ему череп, но другие набросились на дайханина, замелькали клинки, и под копытами коней от Дурдымурада осталось лишь одно кровавое месиво.
Среди кромешного ада нетронутым островком высилась пока юрта Тагана. Он сам, Огульгерек и Ашир стояли у входа. К ним приблизилась группа верховых нукеров и на полном скаку осадила коней. Таган увидел Курре, прятавшегося за спину рослого юзбаша, выехавшего вперед. Это был тот самый сотник, который убил Аннамурата; звали его Хырсланом. Он обратился к Тагану:
- Джунаид-хан спрашивает тебя последний раз: пойдешь с нами?
- Я уже ответил ему.
- Хорошо. Где твои дочери?
- Они ушли в горы…
- Ну что ж, им повезло. - Юзбаш сделал знак одному из всадников. Тот поднял факел и приблизился к юрте. - Тебе будет оказана честь, Таган: этот факел зажжен рукою самого Джунаид-хана, и вдобавок мы посмотрим, как горит твоя юрта…
Двое дюжих басмачей, соскочив с коней, скрутили Тагану руки за спину. Огульгерек попыталась помешать нукерам поджечь юрту, но ее так пнули, что она, схватившись за живот, упала. Ашир, как кошка, прыгнул на нукера, ударившего мать. Тот вертелся на месте, пытаясь сбросить вцепившегося в шею мальчишку, и наконец скинул с себя его, загремел деревянной кобурой маузера. Но сотник уже нетерпеливо махал рукой - некогда, скорей, мол, поджигай юрту.
Подожженная с нескольких сторон, юрта вспыхнула в одно мгновение. Сотник и его нукеры, а также Таган и Огульгерек, сидевшая на земле, - все в каком-то оцепенении смотрели на полыхающее жилье. Неожиданно Таган вырвался из рук нукеров и начал раскидывать горящие кошмы. Он исчез в пламени и искрах, чтобы через несколько мгновений вытолкнуть из огня маленькую опаленную фигурку. Это была Джемал. Она побежала в пески, в темноту. Но рослый сотник сорвал с места коня и поскакал вдогонку за девушкой. Он настиг ее, когда она, выбившись из сил, упала на песок. Басмач подхватил Джемал на седло, издал гортанный победный крик и помчался со своей добычей в пустыню. За ним следом поскакали и остальные всадники.
А в ауле уже шла перестрелка с передовым разъездом красноармейского отряда. Нукерам Джунаид-хана теперь было не до расправы с аульчанами. Отстреливаясь на скаку, они исчезали в темноте. Под одним убили лошадь. Поднявшись с земли, он схватился за стремя всадника, проезжавшего мимо, и побежал рядом с конем, и без того увязавшим в песке. Верховой злобно глянул на бежавшего рядом нукера: за спиной слышался топот красной конницы. Он выхватил клинок. Короткий взмах - и нукер с отсеченной головой, сделав по инерции еще шага два, завалился на бок. Конь басмача поскакал резвее и скрылся в ночи.
На какое-то мгновение все в ауле затихло. Слышался только треск пламени. Кое-где еще догорали юрты. Удушливый чад от полуистлевших юрт, шерсти, верблюжьей колючки повис над бывшим кочевьем.
Потом снова донесся топот коней, в зареве пожарищ замелькали тени всадников - красноармейцев в папахах, в островерхих шлемах. Появилось несколько матросов в бескозырках.
Преследуя врага, конники проскочили аул, но в пустыне красноармейцев встретил прицельный огонь ханских нукеров, залегших за барханами. Потеряв несколько человек, кавалеристы отступили.
В непроглядной черноте двигались по степи сотни Джунаид-хана. Курре и его сын Нуры ехали верхом рядом с арбой, в которой тряслись женщины и маленькие дети. Подросток, обернувшись, посмотрел на зарево позади отрядов, туда, где догорал разграбленный аул… Отец бросил искоса взор на сына, резко сказал:
- Нечего смотреть назад! Кто оглянулся в бою - погиб. Хорошенько запомни это, сынок…
Нуры послушно отвернулся от зарева. Впереди черной стеной стояла ночь. Она прикрыла собой басмаческие отряды и всех, кто шел в их обозе.
А в ауле в это время красноармейцы помогали тушить пожар, разбирали догоравшие юрты, перевязывали раненых - военных, местных жителей, расставляли вокруг аула боевое охранение, засады.
Таган, с темным, опаленным лицом, в обгоревшем халате, нес на руках младшую дочурку - маленькую Бостан. Стоны умирающих, причитания над убитыми наводили неописуемую жуть. Казалось, аул и его оставшиеся в живых обитатели никогда не дождутся рассвета и земля не сумеет сбросить с себя это чувство тоскливо-беспокойного страха. В ушах Тагана стоял дикий визг юзбаша, безысходный крик бедняжки Джемал, забившейся в лапах басмача, когда тот подхватил ее на седло.
Рядом с Таганом шла жена, прикрывая опухшее от слез лицо платком, по другую сторону - Ашир с большим багровым синяком под глазом. Красноармейцы расступились перед ними.
Семейство подошло к освещенному факелами медпункту, где русский фельдшер с засученными по локти рукавами гимнастерки делал перевязки раненым и обожженным. Таган приблизился к нему, переступая через лежащих на земле. Фельдшер склонился над умирающим старейшиной рода Аннамуратом. Простреленная грудь старика тяжело вздымалась при каждом вздохе. Бритая голова была откинута, помутневшие глаза открыты. Он был еще в сознании. Увидев Тагана с девочкой на руках, он пытался что-то сказать, губы его задергались, он наконец зашептал:
- Таган, отомсти… Отомсти ему… за аул…
Изо рта показалась тоненькая струйка крови. Старик судорожно вздохнул и захрипел. Узкая грудь выгнулась последний раз и безжизненно опала. Фельдшер закрыл Аннамурату глаза и медленно встал.
Таган недвижно стоял с девочкой на руках. Он не сразу понял, что сказал ему фельдшер.
- Ну, ну, давайте вашу красавицу… Что с ней? Обожжена? Ранена? - Фельдшер обратился к туркменам красноармейцам, стоявшим рядом. - Скажите же ему кто-нибудь, чтобы отдал девочку. Нельзя терять времени…
До Тагана наконец дошел смысл слов, он бережно передал дочку на руки фельдшеру и тревожно смотрел, как тот уносил Бостан, приказывая на ходу:
- Теплой воды! Марли!
И только когда увидел, что следом за фельдшером бросилась плачущая Огульгерек, Таган повернулся и ушел.
Он шагал между догорающих костров, не разбирая дороги, низко опустив голову. Иногда задевал кого-то плечом, спотыкался о лежащие на земле предметы, но не произносил ни слова, не оборачивался. Ашир едва успевал за отцом. Так они подошли к толпе мужчин, слушавших двух красноармейцев. Молодого коренастого туркмена в высокой папахе с красной лентой наискосок звали Чары Назаров, а второго, в черном бушлате и бескозырке, русского матроса, - Иваном Касьяновым.
Таган огляделся вокруг: здесь снова собрались те, кто несколько часов назад слушал Джунаид-хана. Только их теперь было гораздо меньше. Говорил молодой коренастый туркмен с командирскими нашивками на рукаве:
- Что же будем делать, земляки? Похороним погибших, вернем из песков и гор отары, поставим новые юрты… А дальше? Станем ждать, когда вернется Джунаид и все повторится сначала?
Один из стариков возразил ему:
- Мы хотим только одного, чтобы нас не трогали. Мы сами уйдем в пески…
- Вы будете бродить по пескам, как обездоленные, и ваши дети умрут от голода, болезней и жажды! Как стаи шакалов, набросятся на вас мелкие банды басмачей!..
- Что же нам делать, если новая власть не может защитить от бандитов?
- Новая власть - вы сами: ты, я, вот он… Нам неоткуда ждать защиты. Ни от аллаха, ни от человека. Мы должны защитить своих жен и сестер, стариков и детей, свою землю. Советская власть…
Таган, протиснувшийся в первый ряд, неожиданно перебил его:
- Ты кто такой?
- Я? - Чары Назаров немного растерялся. - Командир авангарда…
- Спрашиваю тебя, кто ты?
- Чары из Теджена. Это ты хотел знать?
- Кто твой отец?
Матрос, который все это время был занят своей трубкой - набивал ее табаком, наклонялся, чтобы взять уголек с пепелища, раскуривал, - теперь тревожно поглядывал то на Тагана, то на Назарова.
- Что он говорит? - спрашивал матрос.
Но Чары не отвечал ему: он был занят Таганом.
- Мой отец Назар, по прозвищу Нищий. Самый бедный человек в Теджене. Он убит в шестнадцатом году царскими карателями…
Таган тяжело смотрел на матроса.
- А теперь ты воюешь за русских? - спросил Таган и, сделав шаг вперед, все так же не сводил неприязненного взгляда с матроса.
Ашир тоже вынырнул из толпы, но держался позади отца.
Касьянов настойчиво дергал Чары за рукав:
- Объясни по-русски, о чем он говорит?
- Ты, Чары из Теджена, - презрительно продолжал Таган, - сын Назара Нищего, убитого русскими солдатами, ты теперь вместе с русскими убиваешь туркмен?
Матрос, нетерпеливо сверкая серыми, чуть навыкате глазами, тряс Чары:
- Что он тебе говорит, братишка? Что?!
- Это мое дело, - Назаров отстранил матроса и сделал шаг навстречу Тагану. - Почему ты не ушел с Джунаид-ханом? Там твое место! Ты рассуждаешь как басмач!..
- Я не басмач, но и не собака, которая ищет хозяина! Мы не пошли с Джунаид-ханом и не пойдем с русскими, мы свободные туркмены!..
Чары опустил голову. Его добродушное широкоскулое лицо густо залила краска, она даже выступила на загорелой крепкой шее. Избегая смотреть матросу в глаза, он сказал по-русски:
- Мне стыдно за них, братишка…
- Не объясняй! - оборвал его матрос. - Я усек, что он сказал… Тумкаю малость.
Матрос неожиданно снял с себя бушлат, бросил его на землю, следом туда же полетела тельняшка. Касьянов остался голый по пояс, будто собирался вызвать кого-то на борьбу.
Матрос подошел вплотную к туркменам, невольно залюбовавшимся его атлетическим сложением. На его мощной широкой спине отчетливо отпечатались багровые рубцы, оставленные шпицрутенами. Зубы матроса были плотно сжаты, на скулах играли желваки, взгляд исподлобья, прямой и жесткий…
Касьянов резко повернулся спиной к Тагану:
- Смотри, туркменец! Это сделали русские, наши, русские беляки.
Касьянов медленно, вразвалку, словно на палубе, покачиваемой штормом, шел вдоль первого ряда. Люди молча смотрели на его спину.
- Это сделали казаки русского генерала Деникина… Того самого, чьи живодеры здесь, на вашей земле, закапывали живьем и русского, и туркмена… Про Павла Полторацкого слышали? Его растерзали в Мерве… А про Павла Бесшапочного? Это мой земляк, воронежский мужик, такой же крестьянин, как вы. Его зарыли заживо под Красноводском… Кто? Русское офицерье, белогвардейские гады… А кто такой Овезберды Кулиев, знаете? Первый туркмен - командир красногвардейского отряда. Англичане увезли его в Индию… Белогвардейское офицерье не разбиралось, туркменец ты или русак, всю непокорную бедноту к стенке! А вот этими руками… - Касьянов повернулся лицом к толпе и протянул ладонями вверх тяжелые матросские руки. - Вот этими руками я задушил русского офицера, буржуйского сынка, сволочь… И пока есть в них сила, я буду бить буржуев, баев, какой бы масти они ни были, брюнеты или там блондины, потому что масть у этих гадов одна - буржуйская.
Касьянов проворно вскочил на остатки развалившегося тамдыра. В отблеске догорающего пожарища полуголая фигура матроса казалась огромной…
- Туркменцы! Братишки! - хрипло кричал матрос. - Пролетарии, все бедняки, все, кому нечего жрать и нечего надеть, должны собраться в один кулак и ударить этим кулаком по шее мировой буржуазии, чтобы от нее осталось мокрое место!
Он замолк, скорбно опустил голову, потому что в это время мимо толпы проносили на самодельных носилках тело убитого Аннамурата. Все молча провожали его взглядом. Смотрели и Таган, и маленький Ашир, и Касьянов, и Чары Назаров… Четверо вооруженных красноармейцев-туркмен держали на плечах носилки с убитым.
- А иначе, - закончил матрос, - иначе они нас перебьют. Вот и все…
Он спрыгнул с разбитой печи и, одеваясь, смущенно проговорил для Чары:
- Ну вот, выступил… Может, я чего не так, а?
- Хорошо сказал. Я бы так не сумел… Только ты не волнуйся, братишка, все равно они тебя не поняли…
К ним подошел Таган.
- Слушай, командир авангарда. Винтовка у меня есть и патроны тоже. Мне нужен конь.
Чары Назаров вопросительно смотрел то на матроса, то на Тагана.
- Он говорит, что у него есть винтовка, и просит коня.
Матрос улыбнулся своими чуть лупастыми глазами и размашисто хлопнул Чары по спине:
- А ты говоришь, не поняли…
На рассвете над остывающими пепелищами еще курились дымки. В воздухе по-прежнему висел едкий запах гари. Его не отбила даже освежающая прохлада октябрьского утра. Посреди бедлама пожарища нелепо возвышался ущербный купол мечети, да по берегу реки гнулся по ветру молодой карагач, сочившийся по осени клейкой смолой. Дерево будто оплакивало трагедию горемычного аула.
Вдруг призывно зазвучал сигнал трубача: в поход! Красноармейцы седлали коней, верблюдов, заряжали пулеметные ленты, запасались водой - во фляги, бочонки, бурдюки.
Среди предпоходной суеты неторопливо шагал Таган. На плече у него уже висел английский карабин. За уздечку он вел оседланного коня. Рядом с конем гордо шел Ашир, ласково похлопывая его по лоснящемуся крупу.
У медпункта Таган остановился, взглядом нашел жену, которая сидела у изголовья спящей дочки. Некоторое время он молча смотрел на них, как бы проверяя, все ли в порядке. Жена подняла голову и, встретив взгляд мужа, едва заметно кивнула: все ладно. Таган повернулся и неторопливо ушел, ведя за собой коня.
Снова зазвучал тревожный сигнал трубы. На краю разоренного аула дайханин попрощался с сыном Аширом.
- Оставайся, сынок, - мягко говорил Таган. - Хоть один мужчина должен остаться в нашем роду… Береги сестренку и мать… Ты хорошо запомнил того юзбаша, который увез твою сестренку Джемал?
- Да, отец. Его зовут Хырслан…
Таган крепко сжал хрупкое плечо мальчика, потом, перехватив винтовку в правую руку, прыгнул в седло и, с места пустив лошадь в галоп, догнал отряд.
Ашир стоял, глядя вслед отцу, пока и Таган, и весь отряд не исчезли за густой завесой поднятой пыли.
- Ашир! Ашир! - К мальчику подошла женщина в халате, накинутом на голову. - Мать зовет тебя, иди! Иди, Ашир-джан, душа моя!
Но Ашир, не двигаясь, смотрел на опустевшие пески, туда, где в зыбком мареве скрылся отец и его новые боевые друзья.
* * *
Прошло несколько лет. Басмаческие банды продолжали терзать тело и душу народов Средней Азии и Казахстана. Вооруженные английским оружием, они совершали набеги на города и аулы, подобно саранче, опустошали целые районы, грабили и жгли селения, казнили дайхан, советских активистов, увозили женщин, девушек, детей. Басмачи не гнушались торговлей людьми. Особенно они бесчинствовали в долине Амударьи - обстреливали и сжигали советские пароходы, разрушали ирригационные сооружения, уничтожали сельскохозяйственные орудия, вытаптывали поля, сжигали на корню урожай, угоняли или резали скот.
В январе 1924 года Джунаид-хан со своей двадцатитысячной бандой поднял вооруженный мятеж. За спиной мятежников стояли контрреволюционные силы - крупные феодалы, мусульманское духовенство и узбекская буржуазия. Заговорщики, объявив советской власти газават - священную войну, осадили Хиву. Пока маленький гарнизон, поддержанный горожанами, мужественно отбивал атаки басмачей, из Чарджуя на помощь осажденным вышел 82-й кавалерийский полк Красной армии. Джунаид-хан, почуяв опасность, поспешно снял осаду и трусливо бежал в пески.
Красные кавалеристы с боями прошли Каракумы, наголову разгромили басмаческие банды, но Джунаид-хану с горсткой приближенных удалось ускользнуть за кордон.
В глубинных песках Каракумов, особенно на севере, в Ташаузском округе, феодально-племенные вожди Ахмед-бек, Ягшы Гельды и другие, опираясь на вооруженные отряды, чувствовали себя удельными князьками. Они пока безнаказанно бесчинствовали в скотоводческих районах, глумились над забитыми кочевниками, отказывавшимися помогать басмачам, вступать в их шайки.
Вскоре в Центральные Каракумы вернулся из-за границы Джунаид-хан. Несмотря на его открытую враждебность, вооруженное выступление, советская власть пошла на гуманный шаг - предложила мир. В 1925 году 1-й съезд Советов Туркменской ССР даже амнистировал Джунаид-хана, его нукеров, предложил сложить оружие, перейти на оседлый образ жизни, заняться мирным трудом.
Однако хан не унимался, тайно сколачивал разрозненные басмаческие силы, обманом вовлекал в свои отряды забитых дайхан, кочевников, вербовал среди туркменских феодалов и баев своих единомышленников, вооружался английским оружием и втайне готовил новый мятеж против Советов. Джунаид-хан, используя теперь свое легальное положение, установил связь с крупными басмаческими главарями Хорезма - Ягшы Гельды, Гулям Али и Вияз Бакши, имевшими под ружьем внушительную силу, почти две тысячи вооруженных всадников.
Осенью 1926 года в долине Амударьи, в Каракумах, стали активно действовать летучие басмаческие отряды - разбойное джунаидовское воинство, державшее в тайне имя своего вдохновителя. Джунаид-хану выступать открыто пока было не с руки. Недавно он устами имама Ханоу на Туркменском съезде Советов просил о помиловании, клялся, что не поднимет руки на власть Советов, не покусится больше на советских людей. То были лишь лживые слова.
В Мервском оазисе появились шайки Кидар Эрсари и Уде Сердара, нападавшие на товарные поезда, станционные поселки, грабившие рабочих, дайхан, угонявшие верблюдов, овец, лошадей. В окрестности Ашхабада совершала из-за кордона грабительские вылазки банда Дурды Клыча. На юге и востоке республики бесчинствовали перешедшие границу басмаческие шайки Аннамурада Сердара, Чары Курука, Довлет Сердара.
Краснокавалерийские полки молодой Туркменской республики, чекистские отряды громили в жарких схватках банды иностранных наймитов. На борьбу с классовым врагом поднимались сами дайхане, молодой рабочий класс Туркменистана. Под руководством коммунистов они создавали милицию, добровольческие отряды самообороны.
Таял, редел разбойничий стан, раздираемый и межплеменной враждой, и алчностью родовых вождей. Одни басмачи удирали за кордон, другие сдавались добровольческим отрядам и возвращались к мирной жизни, а третьи, забитые и запуганные баями, духовенством, главарями шаек, метались в поисках выхода из басмаческого ада. На неграмотных и темных скотоводов-кочевников, находившихся под влиянием феодально-племенной знати и духовенства, на жителей глухих районов делал ставку Джунаид-хан, развернувший свою деятельность. Каракумский лис знал, что местные организации замешкались с советизацией, влияние советских органов на дальние кочевья, особенно на север республики было пока незначительным.
…Ушедшие из аула в басмаческий отряд Курре и его повзрослевший сын Нуры, обласканные ханской милостью, мотались от колодца к колодцу, от урочища к урочищу, то удирая от погони, то выслеживая добычу. Канули в былое лихие набеги, да и сотни ханских всадников поредели.