Я сразу приступил к делу.
- Нам стало известно, что у вас вчера пропал поросенок.
Он с удивлением глядел на меня.
- Мы его нашли. У него была вывихнута нога. Его пришлось прирезать. Вы можете продать его мне?
Я вынул деньги и стал считать: сто, двести, четыреста, восемьсот…
- Хватит?
Свинья, конечно, этого не стоила. Но запроси с меня этот жадно глядевший на деньги человек вдвое больше, я бы и тогда торговаться не стал.
Лисицин вдруг снял с головы пилотку, озадаченно почесал свой ежик.
- Командир…
- Помолчи. - Я обратился к хозяину хутора. - Так хватит?
- Да пошел он к черту! - не выдержал Лисицин. - Дай ты ему полсотни за эту дохлятину, за глаза хватит.
Хуторянин, видя, что дело может принять нежелательный для него оборот, быстро схватил цепкими жесткими пальцами деньги, почти вырвал их у меня, сжал в кулаке.
- Если надо для армии, я могу продать еще штук десять - двенадцать, - осклабясь, показав желтые, прокуренные зубы и почему-то вспотев при этом, сказал он. - Я для армии все готов сделать.
- Нет, хватит, - сказал я. - Для армии больше не нужно. До свидания. - И мы укатили обратно.
Все, что случилось в те дни со мною, оставило во мне неизгладимый след. Вот уже много лет прошло с тех пор, а я никак не могу забыть того жестокого урока, который получил от жизни. Да, я тогда научился различать людей, они уже не были для меня хороши поголовно все или плохи тоже все; они приобрели каждый свое лицо, свои достоинства и недостатки, они стали разными, не похожими друг на друга, но мне, когда я научился так разбираться в людях, стало куда легче искать для себя среди них настоящих друзей.
Я и сейчас еще не знаю, прав ли я был тогда, поступая так. Вероятно найдется немало людей, которые осудят меня. Может, я был не прав. Но одно мне было ясно тогда - иначе я поступить не мог и, вернувшись на заставу, стал писать рапорт о привлечении старшины Лисицина, сержанта Фомушкина и рядового Пономаренко к судебной ответственности за мародерство.
На другой день их вызвали в батальон.
- Ну, прощай, командир, - сказал Лисицин, когда они вышли на крыльцо без оружия, с вещевыми мешками на спине. Он вздохнул. - Сами виноваты.
Фомушкин в это время с безразличным видом рассматривал меня, а Иван кротко, смущенно мне улыбался.
- Идите, - сказал я. - Идите. Прощайте.
И они ушли, а я еще долго стоял на крыльце, и смотрел им вслед, и не замечал, что возле меня столпилась вся застава.
- Ушли! Эх, ушли! - чуть не плача вскричал Назиров. - Какой хороший люди ушли!
- Молчите, - строго сказал Грибов. - Так надо.
Через неделю на заставу вернулись только Лисицин и Пономаренко.
Лишь когда мы уже были в Пруссии и война кончилась, я узнал, что Фомушкин был в штрафной роте, участвовал в штурме Кенигсберга, отличился там и помилован командованием.
Не стану скрывать, я был очень рад этому.