- Гляди, командир, - старшина щелкнул ногтем по термосу.
В термосе были две дырки. Одна справа, другая слева.
- Вот входная, а вот выходная, - стал объяснять старшина. - Не уберег.
- Кашу? - спросил я.
- Водку! Я же, как ты велел, водку нес сюда. Сегодня же двенадцатое, юбилей батальона, а она вся на штаны ему вытекла.
И тут только я заметил, что шаровары у Гафурова совершенно мокрые и от них пахнет водкой.
- Я ж вам говорил, товарищ старшина, дайте я буду заведовать водкой, - сказал Киселков, на голове которого уже была поварская шапочка, а в руках - половник.
- Иди, - не скрывая досады, сказал старшина Гафурову, - я за тебя кашу раздавать буду? К печке только не подходи, а то сгоришь вместе со штанами.
- Как вы пробрались ко мне? - спросил я, гордясь в душе мужеством этих неутомимых тружеников.
- Как! - сказал старик. - Где по-пластунски, где вприскочку. Кругом стрельба, ничего не поймешь. Спасибо, разведчики выручили. Хорошие ребята!
В самом деле, сегодня эти лентяи показали себя очень хорошими, смелыми ребятами. Всеобщий наступательный порыв увлек их, они весь день были в бою, взяли в плен четырех офицеров, а теперь прикрывали меня с тыла. Не напрасно ли я так резок и груб был с ними? Пришли Макаров с Веселковым. Узнав, что прибыла каша, обрадовались.
- Давай, сейчас пробу снимать будем.
Каша была пшенная, с мясными консервами, и чуть попахивала дымком. Повара начали раздавать ее посыльным из взводов. Все посыльные были в гимнастерках. Макаров, набив полный рот кашей, беспечно сказал:
- А у нас, капитан, полны траншеи немцев. В какой взвод ни придешь, кругом немцы.
- Что это значит? - насторожился я.
- Да ничего, - они с Веселковым переглянулись и захохотали. - Холодно на улице, так солдаты пробрались в тот склад и понадевали немецкие шинели.
- А эти? - кивнул я в сторону посыльных, получавших кашу.
- А они, как войти сюда, в траншее раздеваются. В темноте-то ничего, а на свету вроде и неудобно в таких шинелях.
Вот, значит, почему командиры взводов так туманно отвечали, что им тепло!
- Как взойдет солнце, так мы со всех снимем, - сказал Макаров.
- И с себя в первую очередь, - подсказал Веселков.
Они опять переглянулись с Макаровым и захохотали.
"Черти драповые, - подумал я, глядя на них. - Никогда не унывают!"
XX
Я вышел из блиндажа. Было тихо. На востоке начало светать, словно там в густую синеву неба подлили зеленовато-белесой краски, и она теперь растекалась все шире и шире, гася собою звезды. Я долго стоял в траншее, прислушиваясь к настороженной тишине.
"Молчат, - думал я. - Молчат. Почему они молчат?.."
Где-то переговаривались солдаты:
- У нас шинели не в пример, лучше. Эти вроде бы как из тряпки сделаны.
- Сейчас бы после каши в самый раз поспать.
- Он тебе поспит! Опять, гляди, где-нето полезет.
- Вася, у тебя табачку на закруточку не осталось?
- А бумага есть?..
Веселков и Макаров снова ушли в боевые порядки. Немного погодя выбрался из блиндажа и старшина.
- Я, командир, пойду.
- Подожди.
- Дело не ждет.
Пришел офицер-разведчик. Лицо у него было серое, усталое. Видно, он еле держится на ногах. Это был тот самый молодой человек, который уже дважды приходил к нам в овраги.
- Как там, товарищ лейтенант, можно в тыл проползти? - спросил у него старшина.
- Наши трое сейчас ползали, ничего.
- Так я пойду, командир, - решил Лисицин и закричал в блиндаж: - Дементьев, Гафуров, Киселков, Кардончик! Ты гляди, уже спать завалились!
- Спроси у наших ребят, - напутствовал его разведчик, - они покажут, где удобнее проползти.
- Вот что, лейтенант, - сказал я, проводив старшину. - Пришли ко мне связного.
Мы спустились в блиндаж. Лейтенант встал возле печки, вытянул к ней руки и закрыл глаза. Было видно, как сон шатает его.
- Нет, не дело, - сказал он, тряхнув головой. - В сон клонит. Я пойду.
- Иди.
Я связался со взводами. Беспокойство все больше охватывало меня. Может, многим это покажется смешным и нелепым, но я верю в предчувствия. Это, конечно, никакое не суеверие, но если мне становится беспокойно, это уж наверняка, что со мною скоро должно что-то случиться. Так было и на этот раз. Только я вызвал Лемешко, как вмешался Сомов и доложил, что на него движется четыре танка и цепь пехоты. Об этом сообщили и с КП Веселкова:
- Квадрат тридцать четыре "В". Четыре танка типа "Пантера" с пехотой. Батарея в боевой готовности.
Вот как они, стало быть, задумали - в лоб. Я перебросил к Сомову резервные ружья ПТР и разведчиков, охранявших тыл. С тыла немцам ко мне теперь все равно было не подобраться. На улице совсем уже рассвело, и меня видели оттуда, с нашей передовой.
Ударила всю ночь молчавшая артиллерия немцев. Снаряды обрушились враз. Возле блиндажа затряслась, словно в ознобе, земля. Я покосился на потолок: черт их знает, насколько прочно они построили этот блиндаж.
- "Меркурий", я "Орел", - крикнул я в радиотрубку.
- "Меркурий" слушает.
- Квадрат тридцать четыре "В". Танки и пехота.
- Делаем.
Заговорил Кучерявенко:
- Держись, "Орел". Даю на подмогу артдивизион. Держись!
Я схватил телефонную трубку:
- Сомов, как дела?
- Принял бой. Есть ра… - он умолк. Вообще в телефоне сразу стало тихо. Где-то, должно быть, перебило главный провод. Я взглянул на Шубного, мы встретились с ним глазами, он понял, почему я поглядел на него, побледнел и выскочил на улицу под снаряды, как выскакивают под дождь, немного помешкав в дверях. Некоторое время спустя в трубке что-то зашуршало, и я услышал, как ругается Макаров:
- Шубный, черт бы тебя, что ты молчишь! - а узнав мой голос, торопливо сказал: - Командир, передай "катюшам" ближе сто. Пехоту положили, танки идут.
- За танки не беспокойся, - закричал Веселков. - Это моя забота. Я их сейчас поставлю на прикол. Ты смотри, между тобой и Лемешко немцы хотят просочиться.
- Ставь, Вася, ставь на прикол!
- Гляди, Макаров, делаю!..
Я крикнул радисту:
- "Меркурию" ближе сто!
- "Меркурий", я "Орел". Ближе сто! - крикнул радист и немного погодя, тише, в мою сторону: - Принято, товарищ капитан.
В это время дверь в блиндаж резко и бесшумно распахнулась, на пороге встало ослепительное пламя, пахнуло дымом, и уже потом раздался взрыв. Мы все повалились на пол, а когда дым рассеялся, то увидели, что вместо двери остались одни щепки, печь продырявило сразу в нескольких местах и стало видно, как горят дрова.
XXI
Десять минут спустя наступила тишина. Все кончилось. Я вышел на улицу и увидел Шубного. Он сидел в траншее, уронив на грудь окровавленную голову. Одной рукой он крепко держал концы перебитого провода. Я взял эту руку. Она была уже холодной.
Невдалеке от взвода Сомова дымили три подбитых танка.
Пришел Веселков. У него была забинтована рука. Кровь бледно-розовым пятном выступала сквозь бинт.
- Ранен? - спросил я.
- Чепуха, - отозвался он. - Царапнуло осколком. - Мы стояли рядом и смотрели на подбитые танки. В одном из них стали рваться снаряды, и он густо задымил.
- Второе орудие выведено из строя, - сказал Веселков. - Три человека ранены. Один убит. - Он помолчал. - Мамырканов.
- Кто? - мне показалось, что я ослышался.
- Там, недалеко от нас, стояла немецкая пушка, - говорил Веселков как бы про себя, глядя на горевшие танки, - помнишь, я докладывал? Когда немцы хотели просочиться в стыке между Лемешко и Сомовым, он кинулся к этой пушке, один, против всех, они стреляли по нему, но он добежал, зарядил картечью и успел выстрелить…
- Вот и Шубный, - сказал я.
- Я видел, - ответил Веселков. - Санитары пронесли.
Мы больше не сказали друг другу ни слова и долго стояли, глядя на подбитые танки.
- Немцев там порядочно лежит, - проговорил Веселков и вдруг почти зло спросил у меня: - Скоро это кончится?
Я все глядел на танки и ничего не ответил ему.
- Ладно, - говорил он, стоя рядом со мной и, как мне показалось, совершенно не нуждаясь в моем ответе. - Мы защищаем свою землю, Советскую власть, мы знаем, почему идем на смерть. Наше дело правое. Не мы начали войну, черт бы ее драл совсем! Но немцы… Они-то ради чего? Какая у них правда? Не все же они фашисты! Вот майор с агитмашины приводил вчера с собой немца: какой он к чертовой матери фашист! Они-то чего думают, такие, как он? Ох, ненавижу я их за эту телячью покорность! Люди ведь гибнут - вот что важно! Люди! Жалко мне людей, невмоготу, понимаешь, как жалко! - он с отчаянием махнул рукой и пошел к себе на НП.
А час спустя возобновилось наше наступление, и лугом, мимо нас, пошли танки с десантом. Вступила в бой свежая дивизия, и немцы стали отходить по всему фронту.
Когда я пришел в овраг, он был забит повозками, автомашинами, снующими взад и вперед или сидящими с котелками в руках солдатами. Пробегали с озабоченными лицами штабные офицеры.
Я остановился возле блиндажа, в котором жил до вчерашнего дня и где теперь поселился генерал Кучерявенко. Какое-то тоскливое, щемящее душу чувство охватило меня. Вышел адъютант, поздоровался со мною и опять скрылся за дверью. Я пошел дальше, адъютант снова появился на улице и окликнул меня:
- Капитан, к командиру дивизии.
Кучерявенко сидел за столом, завтракал.
- Садись, - сказал он и внимательно оглядел меня красными от бессонницы глазами… - Что не весел?
- Друзей потерял.
- Плохо? - спросил генерал.
- Плохо.
Над нами летел самолет.
- Рама, - сказал адъютант, выглянув в дверь.
Я вышел на улицу. Высоко в небе медленно плыл большой итальянский самолет. В овраге все замерло. Люди, задрав головы, следили за самолетом. Кое-где начали стрелять в небо из винтовок. Самолет проплыл над оврагом, развернулся и, снизившись, пошел на второй заход. Все стояли и смотрели, как он летит над нами, и когда из него выбросили ящик, а из ящика посыпались гранаты, никто сперва ничего не понял, и лишь когда гранаты стали рваться в овраге, люди кинулись врассыпную и уже стали требовать носилки и стонали раненые. Самолет медленно улетел. Где-то кричали:
- Скорее врача! Убило начальника агитмашины!
"Зачем врача, если убило!" - подумал я и пошел вдоль оврага и скоро увидел агитмашину. Возле нее сидел на земле Август в своем новеньком обмундировании и порыжелых, ушитых проводом, сапогах, а рядом лежал майор Гутман в неестественной позе, неловко подогнув под себя руку. Из глаз Августа катились слезы, он по-детски всхлипывал и гладил ладонью черные вьющиеся волосы майора.
- О, майн готт! Майн готт! - шептал Август. Он казался очень одиноким сейчас. Я огляделся. Солдаты, столпившись вокруг, молча, с жалостью смотрели, как он плачет. Только один человек, стоявший напротив меня, толстый, краснолицый, уже в годах, майор, смотрел на Августа зло, презрительно, с гримасой отвращения. Встретившись со мной глазами, он вдруг смутился, едва заметная виноватая улыбка пробежала по его лицу.
Август все плакал. Сердце у меня дрогнуло, я почувствовал, что, глядя на него, сам сейчас расплачусь от жалости к нему, майору Гутману, Мамырканову, Шубному, и пошел прочь.
Толстяк-майор тоже выбрался из толпы. Сняв фуражку, вытирая носовым платком наголо бритую голову, сказал, обращаясь ко мне:
- В любых обстоятельствах смерть кажется нелепой и жестокой. Не находите?
Я ответил, что думаю точно так же, что мне жаль и начальника агитмашины, с которым я был знаком, и немца.
- Немца жалеть нечего, - ответил он.
- Почему?
- Потому что враг. Врагов не жалеют. Не за что. - Он представился: - Начальник армейского банно-прачечного отряда, майор Толоконников. Приехал на рекогносцировку и чуть на тот свет не угодил.
- Не рано ли вы приехали сюда? - спросил я, пожимая ему руку.
- Рано не рано, а приказ есть приказ.
Иван уже разыскивал меня. Поступило распоряжение из штаба батальона двигаться мне дальше. Еще один укрепленный узел был занят нашими войсками, и я простился с майором Толоконниковым.
XXII
В первую минуту я ничего не почувствовал, не увидел и не услышал, а только упал на бегу, словно споткнулся, и лишь когда попытался вскочить, то снова ткнулся лицом в землю, ощутив, будто к моему животу приложили кусок раскаленного железа, и потерял сознание. Я не слышал грохота разорвавшегося снаряда и, конечно, не мог видеть, как он разрывается. И никакой боли, только стало горячо животу. У меня до сих пор такое ощущение, что сперва меня ранило, а потом уж разорвался снаряд. А быть может, это произошло одновременно.
Первый раз я очнулся в повозке. Было по-осеннему пасмурно, накрапывал дождь, меня укрыли с головой плащ-палаткой, я слышал, как возле повозки суетились, тревожно переговариваясь вполголоса, люди, и с едва сдерживаемой нетерпеливой яростью распоряжался, тоже вполголоса, старшина Лисицин:
- Быстро! Живо! Дементьев, осторожнее, когда через канаву будешь переезжать. Давай быстрее, черт неповоротливый!
Потом повозка, слегка скрипнув, качнулась. Это в моих ногах примостился Дементьев, чмокнул губами, испуганно, торопливо сказал:
- Но, милые, вперед! - и повозка мягко покатилась по давно не езженному, заросшему травою проселку, по которому еще полчаса назад я шел совершенно здоровый и не думал, что это может случиться со мной.
Я успел подумать, что Дементьев, наверное, сидит на самом краешке, ему неудобно, хотел сказать, чтобы он подвинулся и уселся как следует, но опять потерял сознание.
Другой раз я очнулся уже в деревенской избе. Был вечер. Мой топчан стоял напротив русской печи, в которой потрескивали и стреляли жарко горевшие дрова. Мне показалось, что меня сейчас затолкнут в огонь ногами вперед и сожгут, я с ужасом зажмурился и заплакал от обиды, бессилия и жалости к себе.
Пролечился я почти пол года и потом попал в резерв фронта. Среди нас встречались такие офицеры, которым нравилось валяться на нарах в резерве. Мы их называли "сачками". Не знаю, откуда пошло такое слово, но оно очень насмешливое и с уморительной точностью характеризует лодырей и бездельников. Мне уже через неделю надоело, в резерве, хотелось работать, было неловко, что я, здоровый парень, даром ем хлеб, и поэтому, когда предложили поехать в пограничный полк на должность начальника заставы, я, не задумываясь, согласился: какая-никакая, а работа!
Когда все документы были оформлены и пришла пора прощаться с соседями по нарам, у меня вдруг защемило на сердце: "А не свалял ли я дурака?" Натолкнул меня на эту печальную мысль один старший лейтенант, "сачок", долговязый, нескладный человек. Прощаясь со мною, он желчно, со злорадством сказал:
- Ловко вы пристроились, капитан.
- Как это пристроился?
- А так. Какие сейчас у пограничников задачи на фронте? Проверяй в тылу документы у проезжих, всего и делов. Ловко.
Этот "сачек" валялся на нарах в резерве четвертый месяц и, кажется, проявлял необыкновенную изворотливость, как только возникал вопрос о назначении его в Действующую армию.
Я тогда ничего не ответил ему, но сомнение закралось в голову и стало потихоньку отравлять меня своим ядом. Однако что знал я о пограничных войсках? Да ничего. Пограничников я видел редко на фронтовых дорогах или в поездах, идущих к фронту, и действительно все время за одним и тем же занятием: проверкой документов. Не свалял ли я в самом деле дурака, что согласился сменить беспокойную, трудную жизнь офицера переднего края на тихое, безмятежное и незаметное прозябание в тылу?
В управлении войск по охране тыла фронта со мной беседовал майор из отдела кадров. Он, кажется, был огорчен, когда узнал, что в пограничных войсках я до этого не служил и имею совершенно смутное представление о их задачах. Я был огорчен этим не меньше его и чувствовал себя очень виноватым перед ним. Хотелось сказать этому усталому, с бледным, нездоровым лицом человеку:
- Виноват. Простите меня, пожалуйста.
Он счел необходимым ввести меня в курс дела.
- Пограничные полки по охране тыла Действующей армии, - скучным, усталым голосом начал он, глядя в окно, которое находилось за моей спиной, - возникли в ходе Отечественной войны из пограничных отрядов или на опыте боевых действий этих отрядов. Фашисты воюют не только танками и авиацией. Для достижения своих гнусных целей они прибегают к любым методам, и самый опасный и коварный из них есть разбойничий метод ведения войны силами шпионов и диверсантов, в задачу которых входит как-то: (тут он начал загибать перед моим носом пальцы) нарушение работы транспорта и коммуникаций Красной Армии, раз; создание диверсий, взрывов и убийств, чтобы ввести перебои в связь фронта с тылом, два; создание на фронте нехватки боеприпасов, продовольствия и других видов жизненно важного для успешного ведения войны снаряжения, три. Шпионы и агенты имеют также целью разведывание намерений советского командования по переброске частей и подготовке наступлений, четыре. И так далее.
Слушая его, я подумал, что он свободно может сейчас заснуть, так и не высказавшись до конца.