Горы как в Кара–Кале. Пройтись бы по ним ногами, а то все на машине и на машине, не сунешься пешком никуда. Солнце тоже самое. Горляшки те же самые. Одна загнездилась на балконе; точно так же замирает в испуге, когда выхожу покурить, как и у Муравских на веранде под козырьком крыши. Я сам был там, сейчас здесь. А контекст ситуации другой…
Иногда в такой момент Володин, продолжая заниматься бумагами, вдруг спрашивал меня, стоящего у окна, про Туркмению и про орлов что‑нибудь совершенно неожиданное и конкретное, явно не согласующееся с текстом читаемого им документа…
Из окна "тойоты" мы раз за разом рассматривали окружающие Кабул, недоступные для нас предгорья Гиндукуша, ще–мяще похожие на Копетдаг, ― даже пыль и ветер там пахли так же, как в Туркмении. При этом мы нередко говорили о фасциатусе, встречающемся и в Афганистане тоже, и порой всерьез высматривали его в парящей на горизонте хищной птице…"
НОЧЬ В КАБУЛЕ
У меня проходит сон, но я не сожалею о нем, так как чувствую, что и без него хорошо отдыхаю в наступившей тишине… Душою моею овладевает беспричинный восторг; я любуюсь на блестящие звезды, прислушиваюсь к неясным звукам горячей южной ночи, наслаждаюсь одиночеством и восхищаюсь тишиною.
(Н. А. Зарудный, 1901)
Горько плачет он ночью, и слезы… на ланитах его…
(Плач Иеримии, 1:2)
"25 августа. Проснулся оттого, что на руке пикнули не выключенные перед сном часы. Три часа. Проснулся с праздничным ощущением здоровья и благодати жизни.
Встал, умылся, вышел на балкон. Темнота.
"Отчего луна так светит тускло на сады и стены Хороссана? Словно я хожу равниной русской под шуршащим пологом тумана…"
Ночь еще летняя, очень тепло. Но уже не то тепло, которое характерно именно для тропических стран, которое, будучи россиянином из средней полосы, постоянно отмечаешь с удивлением. Выходишь ночью на воздух, накатывающий на лицо теплыми волнами, и раз за разом ощущаешь, что в сочетании с ночной темнотой это очень непривычно для человека, выросшего в средних широтах. Нет, сейчас уже не так. Уже чувствуется, что это тепло вот–вот начнет сменяться летней ночной прохладой.
Небо черное, но звезды где‑то далеко. Такое чувство, что отсюда до них дальше, чем это казалось дома. Из‑под балкона, снизу–сбоку, раздается приглушенный разговор царандоевцев; не спит охрана.
И вдруг накатило (почему‑то почти до слез, пардон уж за сантименты) воспоминание о всех былых ночах, когда доводилось остановиться вот так, глядя в теплую ночную темноту, и ощутить такую волнующую и щемящую исключительность этого ночного тепла и собственного в нем пребывания. Даже шире: собственного и всеобщего в нем бытия.
Всегда так ― вспоминается обо всем сразу, когда накатывает ощущение беспричинного счастья. Почему в несчастье думается о чем‑то конкретно, а в счастье ― обо всем сразу? А стержень ассоциаций ―- именно ночное тепло.
На его фоне конечно же в первую очередь вспыхивает Туркмения, Кара–Кала, Сумбар и Копетдаг. Громаднейший, значимейший кусок, последняя стометровка юношеского разбега, как у самолета перед отрывом от взлетной полосы. Когда предварительные проверки–продувки уже позади, когда энергия прет, когда ее с запасом, когда все движение ориентировано вперед и никаких раздумий (взлетать или не взлетать) уже нет. Когда ясно, что все дальнейшие резервы, возможности и главные летные качества машины можно будет оценить уже лишь после взлета… (Хе–хе, многовато на себя берем и слишком патетически звучим… "Рожденный Полозовым летать не может!.." Хотя, с другой стороны, подумаешь, делов‑то… Ведь лететь само по себе не многого стоит. Гораздо важнее ― куда, зачем и с кем…)
Вспоминаются сразу все былые кара–калинские луны, горящие, как анти–солнца, прохладным белым ночным огнем. Либо через ветви мелии в ВИРе, либо высоко и кругло над голыми пустынными холмами. Над неожиданным и близким раскатистым хохотом шакалов, из‑за которого идущая рядом девушка–женщина, которая в такой момент кажется девочкой–ребенком, вдруг цепляется тебе за руку от страха, а потом сама смеется над своим инстинктивным испугом.
Или ночь над долиной Сумбара, когда машина останавливается, молкнет ревущий мотор, и, вдруг разом, словно из ниоткуда, появляются горы по краям долины, нависающие над дорогой скалы, черное небо над ними, шум текущей реки, и эта молчаливо светящая надо всем и всеми огромная, спокойная, искусственно–яркая луна.
Или когда, наоборот, трясешься ночью в кузове без остановок, вповалку со студентами; кто‑то спит, кто‑то смотрит назад по движению застывшим взглядом. От теплого ночного воздуха не холодно даже во время езды, хотя лицо на ветру остыло. Когда все условности растворяются в лунном свете, и первокурсница может вжаться в тебя целиком в этой груде спрессованных в кузове тел, но все происходящее под этой луной настолько ирреально, настолько значимее человеческих масштабов, что снисходит высшее целомудрие, рождающее щемящее, до слез, ощущение всеобъемлющего счастья и, как всегда в такие моменты, восторженное, щедрое и искреннее пожелание счастья "для всех даром!".
Или другой пласт ― Аграхан на Каспии. Другой воздух, другой запах, никаких скал, один песок, но такое же ночное тепло и лунный свет. Прибрежная равнина под полной луной; море, перемешивающее нас с Ираном; тростники; непостижимая огромность всех этих равнинных пространств; лишь угадывающаяся, но не поддающаяся разумению мощь дремлющих стихий, для которых эти бескрайние просторы ― ничто, микромир, точка в беспредельности. И вот во всем этом ― ты, такой маленький, но такой близкий сам себе; и, хочется верить, близкий тем, кого любишь; идущий к огоньку экспедиционного вагончика по ровной и мягкой песчаной дороге вдоль берега.
Но главнее всего вспоминается теплая летняя ночь в Едимново на Волге: полная луна; мне пять лет; родители младше, чем я сейчас. Сидим с Мамой на скамейке на берегу и смотрим на мерцающую лунную дорожку, волшебной диагональю рассекающую черное водное пространство. И вдруг на эту сверкающую полосу из темноты вплывает лодка ― это Папан с Ирисой плывут на веслах проверять перемет, а меня не взяли, потому что хоть и тепло, но ночь, а я маленький…
Почему же именно ночью так отчетливо и полно ощущаешь и осознаешь частицу счастья, щедро отпущенного тебе в краткий момент твоего земного бытия? Так емко впитываешь вечность и целостность всего, что вокруг? Ироничную мимолетность собственного нынешнего существования и всеобъемлющее могущество вечного Целого, микроскопической Частью, частицей воплощенного в тебе самом и в тех, кто рядом? Кто так же, как и ты сам, весело мелькнет в одно мгновение и так же исчезнет навсегда. "Бас–халас"…
Как же пронзительно обидно это "исчезнет навсегда". Настолько обидно, что не воспринимается всерьез. И верится поначалу, что уж ты‑то будешь во всем этом вечно.
Может быть, в этой горечи, выражающей почтительную невозможность согласиться с тем, что когда‑то ты навсегда будешь вырван из этой подлунной жизни, и кроются истоки веры в бессмертие души и во множественность ее форм? И может, это лишь подсознательное желание не отрываться от ночной подлунной красоты, рождающей слезы счастья на глазах? Желание и потребность ощутить что‑то, дающее надежду быть сопричастным к этому великолепию вечно? Даже и не важно, в какой форме?
Ведь человек перед Богом, перед миром вокруг, перед природой всегда был, есть и будет как ребенок перед матерью: днем и капризничает, и подчеркнуто игнорирует, и демонстрирует свою полную самостоятельность; порой обижает, по- детски отрекается, делает больно… Но ночью наступает момент, когда вдруг становится неспокойно или откровенно страшно, и тогда уже ничего не надо, кроме как приблизиться к знакомому и надежному, ко всепрощающему, которое всегда защищало и сейчас должно защитить. К ночному теплу, пронизанному лунным светом, которое спасет от всех бед, от всех невзгод; главное ― лишь не потерять возможность ощутить его иногда. И вот в такой момент готов заплатить любую цену, чтобы остаться хоть чем‑то, хоть осколком чего‑то во всем этом вечном Целом, погруженном в лунный свет…
Но на самом деле все, наверное, совсем не так. Волнение от подлунной красоты ― это скорее не стремление остаться здесь подольше, а лишь тренировка души перед тем, что ждет там, впереди, после ухода отсюда. Потому что, хоть и заманчиво порассуждать о самодостаточности рая и спасенной в нем души, но уж больно идиллически это звучит, чтобы быть правдой.
Во–первых, жизнь на небесах наверняка не так проста, как кажется. Во–вторых, Бог нас самих, я надеюсь, уважает больше, чем принято думать; уважает достаточно, чтобы не унижать блаженством на халяву.
"Не на халяву, а за праведную жизнь!" ― во, делов‑то. По- человечески жить надо, не рай себе зарабатывая, а просто чтобы свиньей не быть. Честная жизнь ― это не особая заслуга, это прожиточный минимум.
Никогда не поверю, что Он возносит в вечное блаженство без необходимости последующей работы над собой не только здесь, но и там, уже вне земной подлунной жизни с ее днями и ночами, солнцем и луной, четвергами и вторниками… Ни фига подобного. Любишь кататься ― люби и саночки возить; это ― незыблемый закон. Лямку тянуть и там придется. Хотя вся разница, наверное, в том, что там эта лямка ― не лямка, а эти саночки ― никогда не в тягость. Потому что там ― Все Всегда На Вдохновении. Кто испытывал вдохновение здесь, тот меня поймет. Жаль, что не всем туда дойти… А ведь уже скоро, "…ибо время близко"…
Надо же, ни одного комара.
Ночь. Луна. Тепло…
"Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить. Все равно тебе водить…"
26
― Что кроется за всем этим? Надо мне побыть здесь денек–другой, быть может, удастся разгадать тайну…
(Хорасанская сказка)
В итоге прошел еще год, прежде чем я, сразу после Афганистана, зимой опять приехал в Туркмению и узнал, что в нескольких километрах от Казан–Гау, где я показывал Роману орлов два года назад, он видел каких‑то молодых летающих птиц, которых предположительно определил как слетков ястребиного орла. Я, после долгих размышлений, с некоторым скрипом согласился по его описанию и по одному нерезкому слайду с этим предположением и в продолжение предшествующих работ даже написал об этом факте небольшую заметку под двумя нашими фамилиями.
Выводок этот почти наверняка принадлежал виденным нами ранее у Казан–Гау орлам, потому как наличие другой пары в нескольких километрах от наблюдавшихся птиц вряд ли можно предполагать. Исключительная, рекордная, известная близость двух соседних пар ― два с половиной километра, но это в Испании, где ястребиный орел многочисленнее, чем где‑либо; а в Копетдаге, на краю ареала, такое совершенно невозможно; фасциатус даже в Индии не гнездится с плотностью, допускающей столь близкое соседство двух разных пар.
И вообще, вопрос был далек от разрешения: слетков неоднократно видели и раньше в других частях Средней Азии, а гнезда с яйцами или нелетающими птенцами ― единственного однозначного свидетельства гнездования ― не было. Имевшиеся факты все сильнее подталкивали к подтверждению статуса ястребиного орла как гнездящегося в СССР вида, но кристаллизации этих данных не происходило.
Мы предприняли с Романом выезд к тому месту, где он видел птиц, посмотрели на Казан–Гау с противоположной Чандыру стороны, но это ничего не добавило в нашу копилку.
ВЕЧНАЯ ВЕСНА?
…мужчины добродетелям своей жены неизменно предпочитают пороки чужой…
(Хорасанская сказка)
"30 ноября. Здравствуй, Роза!
Про абортивный цикл у птиц слышала? Это когда осенью многие птички вдруг начинают сходить с ума, как в весеннем любовном порыве. Обрати внимание ― солнечным осенним днем воробьи около метро безумствуют, как молодые, ухаживая за самками шумными гусарскими компаниями. Так вот ― это все потому, что освещенность осенью похожа на весеннюю, что их и обманывает. Многие даже строят гнезда осенью и пытаются спариваться, бедолаги, но безрезультатно.
Впрочем, кто знает, может, это наше, человеческое, понимание воробьиной жизни, а для самих воробьев это как раз сладостная возможность отдаться безумству и искушению, не страшась последующих родительских обязанностей?.. (Шутка.)
Это все к тому, что сегодня, за один день до начала зимы, по всей долине Сумбара над опустыненными холмами, как и всю предшествующую неделю, распевают, летая кругами в вышине, лесные жаворонки. Солнце светит, тепло, но ведь никакие другие жаворонки (а их здесь полно) не поют, а вот лесной (еще называется "юла") поет в массе и прямо‑таки на надрыве. Почему? Что за особый талант? Откуда такая любвеобильность?
Хотя на фоне прочих жаворонков юла конечно же многим отличается и по экологии (живет в России по лесным опушкам, перелескам и вырубкам), и по поведению (грустная повторяющаяся ритмичная песня вместо типичной журчащей трели; стаи меньшей численности; кормится иначе).
Самобытная птичка".
ЧИБИС
― Кто знает меня, тот пусть знает, а кто не знает, тому я скажу, что…
(Хорасанская сказка)
"16 декабря. Дорогой Васечка!
Сегодня вспугнул с поля от Сумбара сорок семь чибисов. Помнишь, мы видели чибиса в деревне на мокром поле? Что за птица! Мечта. Не знаю другого вида, который бы выглядел одновременно так элегантно, так нарядно и так по–доброму. Какое бы ни было у меня настроение, как увижу чибиса с его смешным хохлом, сразу легчает на душе.
Здесь у нас чибисов нет; эта стая ― явно пролетные отдыхающие птицы. А я не дал им посидеть. Набрали сразу большую высоту, покрутились над этим местом, как бы говоря: "Мы здесь чужаки, пролетом…" ― перестроились несколько раз, словно приноравливаясь к продолжению далекого пути, и полетели вдоль долины к неведомой для меня, но, видимо, хорошо им самим известной цели.
А весной они полетят назад, на север, в наши края. Но это еще не скоро. А я вот уже скоро приеду, и мы все вместе отметим Новый год! Будь здоров! Целую тебя очень крепко".
СТРАННО
Ведь я ― существо земное, а провела всю жизнь на дереве…
(Хорасанская сказка)
"17 декабря…. Два больших баклана летят над опустыненными холмами. Причем летят не транзитом, как летают уверенно мигрирующие даже над не подходящими для остановки местами птицы, летящие откуда‑то издалека куда‑то далеко, а мотаются потерянно, словно не зная сами, зачем они здесь оказались и что здесь делают. Видеть морскую птицу в пустыне нелепо: "Подводная лодка в степях Украины".
ЗООСЮР
Никогда еще не видывал я такого!
(Хорасанская сказка)
"15 января…. Самолет садится в Ашхабаде. Каждый раз, прилетая в Туркмению, я сижу перед посадкой в снижающемся аэроплане, специально обращая внимание на специфический запах в салоне. Воздух, пропущенный через фильтры и вентиляторы, насквозь пропитан искусственными запахами пластика, металла, обогревателей и кондиционеров. Это самолетный воздух.
А принюхиваюсь я к нему потому, что в радостном нетерпении жду момента, когда, нагнув голову, выйду из проема самолетной двери и, сделав первый шаг на трап, вдохну столь особый легкий азиатский воздух, совсем непохожий на прохладный, влажный и густой московский, из которого я улетел три с половиной часа назад. И увижу Копетдаг на горизонте.
Запахи не забываются, поэтому, когда этот момент настает, я с первым же вдохом туркменского эфира, сочетающего в себе запахи дыма тандыров, хлопкового масла из раскаленных жаровен и таганов, прохладного зноя зимней пустыни, пыли и еще чего‑то неведомого, в мгновенном восторге яркой вспышкой вспоминаю свой прошлый прилет сюда и все, что происходило со мной в Туркмении ранее.
Проезжаю от самолета к зданию аэровокзала в автобусе без сидений и останавливаюсь с прочими пассажирами в ожидании багажа. Ждем на улице. На небе ни облачка, солнце сияет вовсю; январь, теплынь, явно за двадцать.
Осматриваюсь по сторонам и вдруг ловлю себя на ощущении, что в окружающем что‑то не так. Что‑то неправильно. И в следующий момент уже понимаю, что именно. Присматриваюсь и не верю своим глазам.
Около белой стенки одного из зданий, сияющей на солнцепеке так, что невольно прищуриваешься, под козырьком крыши я вижу порхающие черные силуэты четырех… летучих мышей!.. Зимой. В полдень. На солнечном припеке. Полный атас.
Первая ошалелая реакция сменяется невольным изумлением и преклонением перед изяществом происходящего в природе.
Проигрывая в конкуренции с птицами (птицы ― более совершенные летуны) и будучи отжатыми из дневной активности в ночную, летучки мгновенно используют кратковременное зимнее послабление в этом конкурентном противостоянии: зимой стрижи, ласточки, мухоловки, славки и пеночки далеко в Африке. Их экологические ниши можно временно занять, изменив даже столь типичному для себя ночному об–разу жизни. Великолепно. (Через несколько лет я увижу такое же на зимнем солнцепеке у диких скал в долине Сумбара.)
Вспомнил увиденное вечером, уже в сумерках, и думаю: во дела‑то… Изменись вот так что‑нибудь более важное в нашем подлунном мире, ослабни снаружи или внутри нас Госконтроль, полезут ведь упыри и вурдалаки со всех сторон на белый свет… Упаси Господи".
ХОХЛАТАЯ МОЛОДЕЖЬ
― О наивные юноши!..
(Хорасанская сказка)
"22 января…. Кормясь около кустиков Польши, хохлатые жаворонки периодически с особой силой колотят клювами по ее стеблям, склевывая затем свалившиеся на землю семена. Некоторые даже ложатся под кустик, сильно клюют по нему, а потом склевывают вокруг лежа, не вставая: и кормишься, и отдыхаешь, и для хищника менее заметен.
Еще они непревзойденные долбители. Острый клюв этого вида работает как долото, когда, размахиваясь так, что спина прогибается назад, и привставая на лапах, хохлатые жаворонки мощно долбят землю, выдалбливая и выковыривая зимой семена, а весной ― насекомых (с глубины аж сантиметра три). Наблюдал одного, долбившего, не переставая, на одном месте двадцать три минуты; выкопал целую яму.
Молодые птицы, видя в стае, как это делают взрослые, стоят рядом с ними, внимательно наблюдая происходящее, по–куриному наклоняя голову и поворачивая ее то одним, то другим глазом, а потом отбегают и начинают изо всех сил, "с упорством, достойным лучшего применения", долбить землю сами просто так. Не озадачиваясь особо тем, что долбить‑то надо со смыслом, добывая жука или жирную вкусную личинку, окупающих столь высокие затраты и усилия. Молодежь, как всегда, долбит сначала просто ради того, чтобы подолбить. Молодо ― зелено; школа жизни. Использование этого приема всерьез придет позже.
Привык я к хохлатому жаворонку, везде он меня здесь сопровождает: и в холмах, и среди скал, и на дорогах в аулах. А его свистяще–мяукающий позыв ― самый узнаваемый звук из Туркмении. Спроси, какой звук символизирует для меня Копетдаг, не раздумывая отвечу: позыв Galerida cristata (Галерида кристата) ― хохлатого жаворонка".