Подъезжают ко мне мальчишки на ишаках, молча рассматривают меня пять минут, потом начинают трещать между собой по–туркменски. Я двоих сфотографировал пару раз, они уехали счастливые, через некоторое время появился третий, попросил что‑то не по–нашему. Понятно что, но я все равно жду, пока он объяснит, чего хочет ("Чик–чик!"). И его сфотографировал. Уехал. Прошла отара, я поплелся лучки заново настораживать, вдруг опять пацаны возвращаются вместе с кобелями, тараторят радостно, тащат двух новорожденных козлят, чтобы я их тоже "чик–чик". Праздник жизни, окот: часто вижу в бинокль, как отстают от стада козы, рожают.
Вылупляется из козы в прозрачном пузыре эдакая штуковина, ни на что не похожая, мокрая, лохматая, на ногах не держится и орет благим матом. Как рождается это нечто, трюхающий где‑то сбоку алабай подходит и привычно ложится рядом с ним и со счастливой мамашей, которая неотступно тут же. Козленок орет первые тридцать секунд своей жизни, еще родиться толком не успел, а алабай лежит рядом, передергивает ушами от этих воплей и вздыхает устало, словно говоря: "Ну надоел ты уже, сил нет…"
Собирают таких новорожденных в мешок и навешивают на безучастно бредущего за отарой ишака. Плетется этот ишак, думая о своем, а весь воздух вокруг него в радиусе пятидесяти метров наполнен по–детски безоговорочно–свирепым блеянием, беканьем, меканьем и совсем уже истошными от голодного отчаяния, какими‑то лающими воплями. Ничего не видно, не понятно, а подходит ишак, и оказывается, что у него с двух сторон через спину на перевязи мешки, из которых торчат эти первородно–голодные носы, испускающие такие децибелы, что о–го–го.
А через несколько часов, обсохнув, это родившееся нечто превращается в очаровательного пушистого козленочка, как известно (по мультикам), резво играющего с птичками и бабочками на солнечной лужайке, а еще через полгода (если не отправят сразу в плов или в шурпу) этот козленочек превращается в самое страшное для земной природы существо, способное жрать не только любую самую горькую траву, но и колючие кусты, нижние ветки и кору с деревьев (где они есть), а где ничего нет ― выгрызать корни из‑под соленой земли, оставляя за собой поверхность, подобную Марсу…"
КОЛЛЕКТИВ И ЛИЧНОСТЬ
…пришлось работать не покладая рук. Гром и стон стояли в воздухе от голосов и шума крыльев миллионов птиц, собравшихся сюда на зимовье. Тучи лебедей, гусей, пеликанов и уток, затмевая солнце, носились в различных направлениях, наполняя мою душу диким восторгом и необузданной радостью.
(Н. Л. Зарудный, 1916)
― Я выпил снадобье, которое помогло мне обрести способность понимать язык птиц и животных, но я должен скрывать это от женщин. Если же какая‑нибудь женщина узнает мой секрет, то я тотчас умру…
(Хорасанская сказка)
"26 ноября. Дорогая Клава!
…Потратил два дня, выясняя ошибку глазомерного подсчета мелких птиц в стаях. Оценивал на глаз численность, а потом сразу фотографировал стаю, чтобы подсчитать количество птиц на слайде, спроецированном на стенку. Результаты очень хорошие: при размере стаи около ста штук ошибка ― порядка десяти процентов (у Бохмера на грачах ― существенно больше).
"12 декабря…. За сегодняшний маршрут отметил сто восемьдесят шесть стай двадцати семи видов. Везде стаи, стаи… Из единичных птиц, из десятков, из сотен, из тысяч. Крупнее, чем из нескольких тысяч, здесь пока не встречал; это все- таки не юго–западное побережье Каспия (где с Михеичем и с Бородой уток считали тысячами: тысяча, две, три… десять… двадцать…), а обширные сухопутные пространства, здесь столь высокой концентрации пока не нахожу.
Птицы в стае ориентируются прежде всего друг на друга, синхронизируя поведение: все кормятся, потом вдруг все уселись и нахохлились, потом все разом встали, встряхнулись и продолжают кормежку. То же самое со взлетами "ложной паники": сидят все или кормятся, а потом вдруг взлетают без видимой причины, покрутятся несколько секунд и садятся назад. Выигрыш от такого поведения может быть прямой ― осмотреться, не изменилось ли что вокруг; не подкрался ли хищник. Но сейчас важно другое: кто подал сигнал взлететь, или прекратить кормежку, или продолжить ее? И был ли он, этот сигнал? Ни фига не знаем.
В стае из ста воробьев восемьдесят похожи друг на друга своим поведением, но нет и двух одинаковых. И все это бесценное индивидуальное разнообразие в стае уравновешивается с оправданной унификацией. Уравновешивается чем? Что является гирьками на вселенских весах выживания? Биологической целесообразностью, рациональностью энергетических затрат, адекватностью действий каждого в отдельности и всех вместе. Это обеспечивает переход количества в качество: в стае на порядок возрастает шанс выжить. Конечно же стая имеет не только преимущества, но и недостатки. Но в итоге преимуществ больше. (Что‑то я как‑то кондово выражаюсь, да? Как провинциальный грамотей на лекции в сельском клубе. Извиняй…)
Перемешиваясь в скоплении с другими птицами, члены одной стаи продолжают поддерживать ее структуру как единая группа. Соседние стаи даже одного вида, кормясь в одном месте в сплошной птичьей мешанине беспорядочного на первый взгляд скопления, слившись и перемешавшись, могут продолжать двигаться при этом с разной скоростью или в разных направлениях, сохраняя свою целостность и автономность. Почему?
Таких вопросов про стаи можно запросто придумать и десять, и сто, и тысячу. А вот где ответы брать? Наблюдаешь все эти веши десятки и сотни раз; спроси любого ― не поймет, при чем здесь наука: ведь это все так обычно, так просто! Смех смехом, но, видимо, на нынешнем методологическом уровне со всем этим не разобраться. Или же ресурсы потребуются неимоверные. Вот и получается, что прав был один мой пожилой коллега, провожавший пролетающую стаю глубоким вздохом и сакраментальной (как тогда казалось) фразой: "Нет, нам никогда не понять их жизни…"
А ты, душа моя, относишься к орнитологии и к самим птичкам безо всякого трепета и должного почтения. Что выдает в тебе приземленную прагматическую натуру, воспитанную в духе точных дисциплин. Выражаю соболезнования…
Целую. Остальным моим женам тоже там привет".
С ВЕТЕРКОМ И С ПЕСНЕЙ
Султан… пришел в неописуемый восторг и на радостях сложил такие стихи…
(Хорасанская сказка)
"29 ноября. Привет, Чача!
…Сижу, наблюдаю жаворонков. По дороге вдоль покатого увала далеко от меня едет на велосипеде туркмен. На абсолютно открытом зеленом пространстве человек неизменно привлекает внимание, в перерыве между наблюдениями я навожу. на него бинокль. Разогнавшись по ровной дороге, он, привставая на педалях, заезжает, насколько можно, вверх по начинающему подниматься пологому склону, потом слезает и идет пешком, ведя велосипед за высокие рога старомодного руля. Отдышавшись, он вдруг запевает во весь голос какую‑то песню. (Азиатская музыка и пение поначалу непривычны и непонятны неподготовленному уху, но со временем эти заунывные мелодии неизбежно начинают завораживать гармониями азиатского звучания.) Так он, распевая, и скрылся за холмом.
Через четыре часа я вновь услышал пение ― тот же самый туркмен ехал назад, разогнавшись вниз под уклон со страшной скоростью и распевая еще громче, во всю мощь; видно было, что душа у человека развернулась на полную. Хорошо!
Не то что я ― прозаически сижу здесь, как пень, на одном месте. Ни песен не пою, ни стихов не пишу. А надо бы и мне сочинить что‑нибудь возвышенно–лирически–фантастическое, с ощущением любви, свободы, простора и скорости. И чтобы складно, в рифму, пятистопным ямбом. М–м-м…
Я! К своей! Любимой! Бабе!
Быстро! Мчуся! На! "Саабе"!
А? Стихи?
Заметив меня, пересевшего ближе к дороге, велосипедист прерывает пение и пытается меня рассмотреть, повернув голову и рискуя на этакой огромной скорости уехать с дороги "в пейзаж" (как Роза говорит) или сломать себе шею.
Пока. Военному, Ленке и Эммочке привет!"
ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА
Как раз в это время птицы–пери, возвращаясь с поля, увидели под деревом, на коем они обитали, Хатема. И спросила одна из них:
― Это что за человек появился в наших краях?
Другая же ей ответила:
― Разве ты не знаешь? Этот человек прославился на весь свет своей добротой.
― А вдруг ты ошибаешься? Не лучше ли нам где‑нибудь притаиться? ― молвила третья…
(Хорасанская сказка)
"7 декабря. Привет, Андрюня! Как служба? Блюдешь?
…В холмах правобережья Сумбара подхожу к стае из сорока полевых жаворонков. Они поначалу лишь отбегают от меня, продолжая кормиться на покатом зеленом склоне. Было бы их двести, давно бы уже улетели: чем больше группа, тем выше вероятность присутствия в ней особо пугливых птиц.
Наконец самый трусливый (или осторожный?) не выдерживает, взлетает, перелетает от меня подальше на новое место; постепенно за ним следуют некоторые другие; потом ― основная масса; лишь одиночные, самые смелые (неосмотрительные?) продолжают кормиться как ни в чем не бывало, игнорируя мое приближение.
Вот она, диалектика природы: самый осторожный выигрывает в том, что с гарантией избегает опасности, но проигрывает, раньше отрываясь от кормежки; а самый смелый рискует больше других, но выигрывает в том, что продолжает себе кормиться, когда остальные испуганно озираются по сторонам или уже улетают подобру–поздорову. Каждая конкретная ситуация ― новая дилемма, новый выбор оптимального поведения, новая проба для естественного отбора. Количество проб и ошибок неизмеримо. Выдержал пробу ― живи; ошибся ― до свидания. Торжествует биологический "здравый смысл", отбрасываются забракованные варианты.
Жаворонки отлетают от меня, а я иду, невольно вклиниваясь в безостановочный и повсеместный диктант, который жизнь диктует всем своим ученикам; диктант, в котором нельзя делать ошибок, потому что каждая из них, как правило, единственная и последняя…"
ИДУ ПО КАРА–КАЛЕ
В руках у него были жемчужные четки, а на плечах необычайного цвета плащ. Душа же была темна, словно похищенная дьяволом ночь…
(Хорасанская сказка)
Когда мы подошли, крича, что мы русские путешественники, люди встали и загасили огонь. Однако еще в течение нескольких минут они смотрели на нас испуганными, недоверчивыми глазами…
(Н. А. Зарудный, 1916)
"10 января…. В самой Кара–Кале, когда я возвращаюсь из поля, проходя пыльными улицами, вдыхая запах холодной пыли, прозрачного дымка из растапливаемых тандыров вперемешку с запахом горячего хлопкового масла, долетающим из‑за побеленных глиняных заборов, меня все рассматривают как заморское чудо. Совсем маленькие туркменчата при моем приближении в панике кидаются с улицы за ворота в свои дворы или закутываются в подолы стоящих рядом женщин.
Те, что постарше, прекращают играть в лянгу и молча замирают, смотря на меня черноглазой чумазой стайкой. Когда я уже прохожу мимо, из уст самого смелого мне вслед раздается вопросительное и проверяющее: "Драсть?!"
Когда я на это оборачиваюсь и с улыбкой отвечаю то же самое ("Здравствуй!"), их восторг (от того, что это странное существо еще и разговаривает!) прорывается наружу, и уже все начинают галдеть наперебой: "Драствуй! Драствуй!"
Одиночные дети, заигравшиеся на улице и застигнутые на дороге моим приближением так, что уже поздно убегать, никогда не здороваются. Они молча смотрят на меня умоляющими черными глазами, чтобы я их не ел. Я их не ем.
Скромно–хулиганистые подростки в затертых пиджаках с неизменными комсомольскими значками на лацканах открыто дивятся и почти открыто ухмыляются.
Эмансипированные (в отсутствие поблизости мужчин) девушки в возрасте от шестнадцати до двадцати, в цветастых платках поверх сильных, рвущихся наружу черных волос (так и хочется потрогать рукой) и в длинных ярких юбках, идущие разноцветной галдящей стайкой тропических птиц на работу в местный ковровый цех (где за тысячи человеко–часов кропотливой ручной работы создаются бесценные национальные ковры), приглушенно подхихикивают за моей спиной. Если я на это оборачиваюсь, свирепо сдвинув брови, смех иногда мгновенно обрывается, но чаще неудержимо выплескивается еще сильней из‑под зажимающих рты ладоней.
Женщины за тридцать проходят сквозь меня холодными неподвижными взорами, не меняя выражения лица. Так получается лишь у дочерей Востока. Потому что это не от кокетства. А от чего? Расплата мне, постороннему пришельцу, за традиционное место женщины в мусульманской культуре?
Подобная манера, практикуемая московскими модницами, вышагивающими специально тренируемой походкой победительниц и смотрящими на мир исключительно периферическим зрением, никогда не встречаясь ни с кем взглядом (подсматривая потом на заинтересовавших их людей исподтишка), выглядит по сравнению с наблюдаемым здесь лишь жалкой потугой непонятно на что.
Старухи–ханумки, в своих бесчисленных платках, юбках, цветастых шароварах по щиколотку, идут, галдя между собой и шаркая остроносыми туркменскими галошами, одетыми на босу ногу и подвязанными поперек ступни цветной веревочкой. Заслышав сзади мои угрюмые сапоги ("клик- клик" ― шагомер), кто‑то из них мельком оборачивается, что‑то без всякого испуга вскрикивает или, наоборот, вопросительно–настороженно замолкает. Остальные на это тоже оборачиваются и притормаживают, чтобы я побыстрее их обогнал. Когда я прохожу, уважительно здороваясь, сзади еще некоторое время сохраняется рассматривающая мою спину тишина".
АЛЬБИНОС
Хатем тотчас сжег черные перья, опустил пепел в воду и, омывшись этой водой, стал покрываться черными пятнами, а вскоре и вовсе почернел…
(Хорасанская сказка)
"2 февраля…. На окраине Кара–Калы на проводах две стаи скворцов по триста и четыреста штук. В одной из них ― альбинос (крылья и хвост белые, тело грязно–белое). Как я среди туркменов".
НА ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ
Потом они накрыли семь дастарханов и выставили на них красные чаши, а на семь других дастарханов выставили чаши белые…
(Хорасанская сказка)
"18 февраля. Здорово, Маркыч! Как оно?
…Пройдя в маршруте тот или иной участок до намеченной себе где‑нибудь впереди цели, или останавливаешься перевести дух, или присаживаешься на минуту осмотреться, или устраиваешь привал. Сегодня, миновав километры пологих мягких холмов, выстилающих центральную часть долины Сумбара, подошел к первым скалам в предгорьях и уселся посмотреть, что и как.
Место особое: мягкие мергелевые породы холмов последней складкой упираются в скальные склоны Сюнт–Хасардагской гряды. Между ними здесь небольшая ровная лужайка с изумрудной травой, вплотную к которой подходят светлые скалы, ниспадающие пологими ровными пластами, словно пролитая на зеленую промокашку сгущенка, застывшая шероховатыми засахарившимися потеками. Здесь отчетливая граница двух совершенно разных местообитаний; меняется рельеф, почва, растительность, а вместе с ними и птичий мир.
Как пограничник на этом рубеже ― большой скалистый поползень ― маленькая, вопреки названию, заметная шумная птичка; его энергичный булькающий свист прокатывается эхом далеко по ущельям. Он явно тяготеет именно к скалам и каменистым осыпям. Привычно отмечая его в типичном месте, вдруг замечаю, что две птицы заняты весьма особым делом ― запасают провиант.
Два поползня из одной пары, самец и самка, хозяйничают на своей гнездовой территории, поспешно и деловито раз за разом, каждый по–своему, повторяя одни и те же действия, добывая и пряча жуков, у которых начинается весенний лет.
Весна, жуки полезли из земли, хлопотливо вступая из подземной личиночной в новую, взрослую, "жучиную" стадию своего существования, наполняя все вокруг своим жужжанием и прочей, столь заметной многоногой насекомостью. Оно и понятно: посидишь годик под землей, пусть даже дородно жиреющей, растущей личинкой, обрадуешься потом солнышку и цветочкам вокруг… Для вечно жадных на еду птиц (полет требует энергии!) эти жирные жуки ― желанная жужжащая жрачка, деликатес, на добычу которого не жалко потратить усилий.
Самец летит со скал к лужайке, садится там на верхушку полутораметрового держидерева и несколько секунд сидит, осматриваясь по сторонам. Потом слетает на землю и склевывает ползающего по траве или летающего низко над ней жука (очень похожего на нашего июньского ― надо ловить, определять).
Схватив жука, поползень убивает его тремя–четырьмя сильными ударами о землю и сразу отлетает с жертвой в клюве назад на скалы. Там он усаживается на одну из нескольких любимых присад ― большой приметный камень и несколько секунд расклевывает добычу, отчленяя жесткие ноги, надкрылья и головогрудь от мягкого и деликатесного жучиного брюшка. Закончив эту операцию, поползень слетает на несколько метров и прячет заначку в укромное место, причем во всех случаях (семь раз), засовывая ее в какую‑нибудь щель между камнями.
Самка в это же самое время тоже запасает провизию, но совсем по–другому. Она всегда (проследил десять раз) слетает со скал на дальний от них край лужайки (вдвое дальше самца, охотящегося с колючего куста) и садится там на землю, привставая и вытягиваясь на ногах, оглядываясь по сторонам и высматривая добычу с земли.
Поймав ползающего или летающего поблизости жука, убив его о землю и обработав точно так же, как и самец, самка прячет добычу уже по–своему: всегда (семнадцать раз подряд!) засовывая его под кустик полыни и закладывая сверху мелкими камешками.
Один раз самец отловил жука, ободрал ему ноги и крылья, подлетел к самке, передал его ей из клюва в клюв (весенний презент в период ухаживания; в преддверии, так сказать, 8 марта), а она уже сама этот подарочек припрятала.
Красота. Сегодня избыток корма, но уже завтра (или даже через несколько часов, в горах это ― обычное дело) погода запросто может неожиданно измениться; все насекомые вообще попрячутся, ищи потом, чем поживиться. А так ― полно запасов по укромным углам. Не уползут, не улетят. И не умыкнет никто: территория охраняется, самец гоняет посторонних конкурентов со своего гнездового участка, так что не сунешься.
А то, что прячут каждый по–своему, это уже индивидуальность характеров, очевидная каждому, кто не сочтет за труд понаблюдать внимательно хотя бы десять минут за парой даже самых прозаических воробьев. Недооцениваем мы разнообразие бытия…