Молодая девушка села на груду крашенных бараньих кож перед палаткой и стала смотреть, как облака, гонимые сильным ветром, быстро мчались по небу. Донна Розарио была очаровательная шестнадцатилетняя девушка, невысокая, тоненькая, хорошо сложенная и чрезвычайно миловидной наружности; ее малейшие движения имели неизъяснимую прелесть. Она была блондинка, ее волосы, длинные и шелковистые, имели цвет спелых колосьев; голубые глаз отличались тем меланхолически-задумчивым выражением, которое свойственно только ангелам и молодым девушкам, начинающим любить; нос с маленькой горбинкой и розовыми ноздрями, красивый рот, зубы ослепительной белизны, матово-белая кожа, чрезвычайно тонкая, окончательно делали из нее существо в высшей степени восхитительное.
Звук шагов молодого человека вывел ее из задумчивости: она обернула голову в ту сторону и посмотрела на Луи с неизъяснимой нежностью. Граф почтительно поклонился молодой девушке.
- Это я, - сказал он тихо.
- Я знала, что вы приехали, - отвечала донна Розарио. - О! Зачем вы вернулись?
- Не сердитесь, что я опять рядом; я хотел вам повиноваться, уехал, без надежды, увы, увидеть вас когда-нибудь; но судьба решила иначе.
Донна Розарио улыбнулась, опустив глаза.
- К несчастью, - продолжал граф, - вы осуждены несколько часов терпеть мое присутствие.
- Покоряюсь, - отвечала она, протянув ему руку. Молодой человек запечатлел пламенный поцелуй на ручке прелестной девушки.
- Итак, мы одни, - сказала она весело, отнимая свою руку.
- Боже мой, да, почти, - отвечал граф таким же тоном, - индейские вожди ушли к капелле, и это доставило нам свидание наедине.
- Наедине посреди десяти тысяч человек, - сказала донна Розарио, улыбаясь.
- Это лучше всего; каждый занимается своими делами, не думая о других, и мы можем говорить без опасения, что нам помешают.
- Да, - сказала донна Розарио задумчиво, - часто человек особенно одинок среди толпы.
- Разве сердце не обладает великой способностью уединяться, когда ему угодно, с самим собою?
- Разве иногда эта способность не делает нас несчастными?
- Может быть! - отвечал Луи со вздохом.
- Кстати, скажите мне, пожалуйста, - проговорила девушка, стараясь переменить разговор, который становился слишком серьезен, - как это случилось, что в то время, когда я видела вас в Париже, вы находились тогда, если я не ошибаюсь, в блестящем положении, а теперь я встречаю вас так далеко от вашей родины?..
- Увы! Моя история похожа на историю многих молодых людей и может уместиться в двух словах: слабохарактерность и неопытность.
- Да, это слишком справедливо; ваша история похожа на историю почти всех молодых людей и в Европе, и в Америке.
В эту минуту послышался сильный шум. Донна Розарио и граф разговаривали при входе в палатку; они стояли таким образом, что не могли видеть того, что происходило в долине.
- Что это? - спросила молодая девушка.
- Вероятно, до нас долетают отголоски торжества; угодно вам присутствовать при церемонии?
- К чему? Эти крики и этот шум меня пугают.
- Однако мне показалось, что вы просили дона Тадео…
- Это была моя прихоть, - отвечала донна Розарио, - зато она так же скоро прошла, как была задумана.
- Но намерением дона Тадео не было ли…
- Кто может знать намерения дона Тадео? - перебила донна Розарио с заглушаемым вздохом.
- Он кажется очень вас любит, - отважился заметить Луи.
- Иногда я сама так думаю. В другое же время мне кажется, что он с трудом может выносить мое присутствие; он отталкивает меня, мои ласки надоедают ему.
- Странное поведение, - заметил граф, - этот дворянин ваш родственник, конечно?
- Не знаю, - отвечала молодая девушка простодушно, - когда я вспоминаю мои детские годы, я вижу смутный образ молодой и прекрасной женщины, черные глаза которой беспрестанно улыбаются мне, а губы покрывают меня жаркими поцелуями; потом вдруг память отказывается мне служить, память совсем мне изменяет, и тогда, как ни стараюсь я проникнуть в прошлое, припоминаю только дона Тадео, заботящегося обо мне всегда и везде так, как отец заботится о дочери.
- Но, может быть, он в самом деле ваш отец? - заметил граф.
- О! Нет, нет, он мне не отец.
- Почему вы в этом уверены?
- Послушайте, как в сердцах всех молодых девушек, и в моем сердце потребность любить какое-нибудь существо, которое связывало бы меня с жизнью, сильно дает себя чувствовать… Однажды я вдруг заболела тяжкой болезнью, в продолжение которой дон Тадео целый месяц день и ночь не отходил от моего изголовья, ни на минуту не отдыхая. Когда я стала поправляться, дон Тадео, обрадовавшись, что я возвратилась к жизни, потому что он уже опасался потерять меня, улыбался мне с нежностью, целовал мои руки и лоб, словом, обнаруживал сильнейший восторг.
"О! - сказала я ему, когда в голове моей вдруг промелькнула внезапная мысль. - О! Вы мой отец! Один отец может показывать такую преданность к своему ребенку". И бросившись к нему на шею, я спрятала голову на груди его и залилась слезами. Дон Тадео встал; лицо его покрылось смертельной бледностью, черты страшно исказились; он грубо оттолкнул меня и начал ходить большими шагами по комнате.
"Ваш отец, я? - вскричал он отрывистым голосом. - Донна Розарио, вы с ума сошли! Бедное дитя, не повторяйте никогда этих слов; ваш отец умер, мать также умерла, давно, очень давно; я не отец ваш, слышите ли? Не повторяйте никогда этого слова! Я только ваш друг. Да, отец ваш, умирая, поручил вас мне, вот почему я вас воспитываю… я даже вам не родня!" Волнение дона Тадео было чрезвычайно; он говорил еще многое другое, чего я не припомню, потом вышел… Увы! С этого дня я уже ни разу не смела спрашивать его о моих родных.
Наступило молчание. Молодые люди размышляли. Простой и трогательный рассказ донны Розарио сильно взволновал графа. Наконец он заговорил трепещущим голосом:
- Позвольте мне любить вас, донна Розарио. Молодая девушка вздохнула.
- К чему нас приведет эта любовь, дон Луи? - отвечала она с горечью. - К смерти, может быть!
- О! - вскричал Луи с жаром. - Смерть была бы для меня дорогой гостьей, если бы я мог умереть за вас…
В эту минуту несколько человек ворвались в палатку с громкими криками. Движением, быстрым как мысль, граф бросился перед молодой девушкой, с пистолетом в каждой руке. Но точно будто небо хотело исполнить желание, только что им произнесенное: прежде чем Луи имел время оборониться, он упал на землю, пораженный несколькими ударами кинжала. Падая, он заметил как сквозь сон, что два человека схватили донну Розарио и убежали вместе с ней.
Тогда с неслыханными усилиями Луи приподнялся на колено, а потом успел наконец встать на ноги. Он заметил похитителей, бежавших к лошадям, которых недалеко от палатки держал за поводья индеец. Граф прицелился в бежавших злодеев, закричав слабым голосом:
- Убийцы! Убийцы!
И выстрелил. Один из похитителей упал с яростным проклятием. Истощенный сверхъестественным усилием, граф зашатался как пьяный; кровь зашумела в его ушах, зрение помутилось и он без чувств упал на землю.
Глава XXX
ПРОТЕСТАЦИЯ
Три всадника прискакали в Вальдивию с такой быстротой, что едва прошло полтора часа, как они уже проехали пространство, отделявшее их от города. Они встретили на дороге дона Панчо Бустаменте, который отправлялся на церемонию с отрядом копьеносцев и с многочисленным штабом. Мрачные Сердца проехали, не обратив на себя внимания встретившихся с ними. Дон Тадео бросил иронический взгляд на своего врага.
- Посмотрите, - сказал он с насмешливой улыбкой дону Грегорио, - Бустаменте воображает уже себя протектором; какую величественную позу он принимает!
- Э! - возразил дон Грегорио, смеясь. - Он однако ж должен знать, что между чашей и губами довольно места для несчастья.
Десять часов пробило в ту минуту, когда два чилийца и француз въезжали в Вальдивию. Город был почти пуст; все, кого неотложные дела не удерживали дома, отправились в долину, где возобновлялся договор между чилийцами и ароканами. Эта церемония очень интересовала жителей провинции; она была для них гарантией будущего спокойствия, то есть доставляла им возможность безопасно вести торговлю с индейцами. Более чем все другие провинции Чили, Вальдивия опасается своих страшных соседей, будучи совершенно отделена от республики и предоставлена своим собственным силам: малейшее недовольство индейцев уничтожает ее торговлю.
Впрочем, если жители по большей части ушли из города, зато многочисленный гарнизон, - какого никогда еще не бывало в мирное время, - состоящий из полутора тысяч человек, в последние два дня, а особенно в прошлую ночь, был усилен двумя кавалерийскими полками и артиллерийским батальоном.
К чему было собирать такую сильную армию? Немногие жители, остававшиеся в городе, чувствовали неопределенное беспокойство, в котором не могли дать себе отчета.
Есть одно странное обстоятельство, которое мы хотим привести здесь, хотя не беремся объяснить его, потому что оно всегда казалось нам необъяснимым. Когда какое-нибудь важное событие должно совершиться в стране, смутное предчувствие как будто предостерегает жителей; магнетический ток пробегает по жилам у всех, тягостное стеснение сжимает грудь каждого, атмосфера становится тяжелее, солнце теряет свой блеск и не иначе как шепотом испуганные жители сообщают один другому свои впечатления. Словом, в воздухе разлито что-то угрожающее. И это роковое предчувствие так всеобще, что когда событие совершится, когда кризис пройдет, каждый восклицает инстинктивно: "Я это чувствовал!"
Никто однако же не мог бы сказать, почему он предвидел катастрофу. Не потому ли, что чувство самосохранения, которое Господь вложил в сердце человека, это чувство до того сильно, что когда приближается опасность, оно немедленно предупреждает его: "Берегись!"
Вальдивия в эту минуту находилась под гнетом неизвестного опасения. Немногие граждане, оставшиеся в городе, спешили возвратиться в свои жилища. Многочисленные кавалерийские и пехотные патрули обходили улицы. Пушки катились с грохотом проезжали по улицам и занимали позицию на углах главных площадей. Около ратуши толпилось множество офицеров и солдат, другие выходили из нее с озабоченным видом. Посыльные беспрестанно скакали взад и вперед с различными приказаниями.
Между тем на углах улиц люди в широких плащах, в шляпах, надвинутых на глаза, разговаривали с работниками и матросами и составляли вооруженные группы, которые с каждой минутой увеличивались. В этих группах блистало оружие, ружья, штыки и копья. Эти таинственные люди беспрестанно переходили с одного места на другое и позади их, как бы по волшебству, тотчас образовывались баррикады.
Въехав в город, дон Тадео и его товарищи, все в масках, добрались сквозь толпы народа до Большой Площади. Во всех городах испанской Америки, в середине главных площадей обыкновенно бывают фонтаны. К такому-то фонтану дон Тадео подъехал со своими товарищами. Человек сто, по-видимому ожидавшие их приезда, тотчас подошли к ним.
- Ну, - спросил дон Тадео Валентина, - как вы находите вашу прогулку?
- Восхитительной! - отвечал молодой человек. - Только мне кажется, что здесь скоро загремят выстрелы и засвистят пули.
- Надеюсь, - холодно отвечал дон Тадео.
- О! Все равно; я очень рад, что не пропустил этого случая.
- Неужели?
- Право так!.. Это удивительно, как много узнаешь в путешествии! - прибавил он в заключение.
Люди, собравшиеся около фонтана, окружили дона Тадео и его товарищей. Это были Мрачные Сердца, на которых можно было совершенно положиться.
- Сеньоры, - сказал дон Тадео, - борьба скоро начнется; я хочу наконец, чтобы вы узнали человека, который повелевает вами.
Говоря это, он сбросил маску. Трепет восторга пробежал по рядам Мрачных Сердец.
- Дон Тадео де Леон! - закричали они с удивлением, смешанным с уважением к человеку, который пострадал за общее дело.
- Да, сеньоры, - отвечал дон Тадео, - перед вами тот, кого тиран осудил на смерть, а Бог чудесно спас для того, чтобы он сделался ныне орудием его мщения.
Все Мрачные Сердца шумно столпились вокруг дона Тадео. Эти люди, в высшей степени впечатлительные, чрезвычайно суеверные, не сомневались более в победе, потому что во главе их стоял тот, кого Господь спас таким чудным образом. Дон Тадео внутренне рассчитывал на этот восторг, чтобы увеличить жар Мрачных Сердец и влияние, которым он пользовался; результат был именно таков, какого он ожидал.
- Все ли на своих местах? - спросил он.
- Все.
- Розданы ли оружие и снаряды?
- Розданы.
- Все ли баррикады сделаны? У всех ли городских ворот поставлены караулы?
- У всех.
- Хорошо. Теперь, братья мои, ждите.
Тишина восстановилась. Все эти люди давно знали дона Тадео, ценили его и питали к нему безграничную дружбу; теперь же, когда они узнали, что Король Мрака и дон Тадео было одно и то же лицо, они готовы были умереть за него.
В то время, когда дон Тадео разговаривал таким образом с Мрачными Сердцами, пехотный полк встал перед ратушей, по правую и левую стороны которой разместились два эскадрона копьеносцев.
- Внимание, - тихо сказал дон Тадео.
Трепет нетерпения пробежал по рядам людей, собравшихся вокруг него.
- Э! Э! - прошептал Валентин с той насмешливой улыбкой, которая была ему свойственна. - Начинается! Кажется, мы скоро позабавимся!
Двери ратуши с шумом растворились. Генерал, сопровождаемый блестящим штабом, занял место на верхних ступенях большой лестницы; потом показалось несколько сенаторов в парадных мундирах; все они столпились вокруг него. По знаку генерала раздался барабанный бой. Когда восстановилась тишина, один из сенаторов, державший в руке сверток бумаги, сделал несколько шагов вперед и приготовился читать.
- Ба! - сказал генерал, останавливая его за руку. - Зачем терять время на чтение этого вздора? Предоставьте все мне…
Сенатор, внутренне обрадовавшийся, что избавили его от обязанности довольно щекотливой, свернул бумагу и отошел назад. Генерал гордо подбоченился, оперся кончиком шпаги о землю и сказал голосом резким и громким, который слышен был на всей площади:
- Граждане и народ Вальдивийской провинции, сенат, соединившийся в конгрессе Сантьяго, принял единогласно следующие решения:
1. Различные провинции Чилийской республики отныне будут составлять независимые штаты, соединенные под названием Конфедерации Соединенных Штатов Южной Америки.
2. Доблестный и мужественный дон Панчо Бустаменте избран протектором чилийской конфедерации: граждане и народ! Кричите вместе со мной "Да здравствует протектор дон Панчо!"
Офицеры, столпившиеся вокруг генерала, и солдаты, расставленные на площади, закричали во все горло:
- Да здравствует протектор! Народ оставался безмолвен.
- Гм! - прошептал генерал. - Восторг не велик.
Вдруг из группы, собравшихся около фонтана, вышел человек и с решимостью подошел шагов на двадцать к солдатам. Этот человек был дон Тадео; лицо его было спокойно, походка тверда. Он поднял руку.
- Чего вы хотите? - закричал ему генерал.
- Я хочу опротестовать вашу декларацию, - неустрашимо отвечал вождь Мрачных Сердец.
- Говорите, я вас слушаю.
Дон Тадео поклонился, улыбаясь.
- Именем чилийского народа, - сказал он ясным и звучным голосом, - сенат Сантьяго, составленный из негодяев, подкупленных генералом Бустаменте, объявлен изменником республики!
- Что осмеливаетесь вы говорить, презренный? - вскричал генерал с гневом.
- Удержитесь от оскорблений и позвольте мне окончить мой протест, - холодно отвечал дон Тадео.
Невольно подчиняясь героическому мужеству человека, который один, без оружия, перед стройным рядом ружей, направленных на него, осмеливался говорить таким громким и твердым голосом, генерал молчал; побежденный тем влиянием, которое всегда производят великие характеры.
- Именем народа, - продолжал дон Тадео, спокойный и бесстрастный, - дон Панчо Бустаменте объявлен изменником республики и как изменник лишен своей власти. Да здравствует Чили!
- Да здравствует Чили! - вскричал весь народ, собравшийся на площади.
- О! Какая дерзость! - вскричал генерал. - Солдаты, схватите его.
Но быстрее мысли, дон Грегорио и Валентин бросились к дону Тадео и увлекли его в середину группы.
- Какой же вы храбрец! - вскричал Валентин, пожимая руку дону Тадео. - Я люблю вас!
Между тем генерал, взбешенный в высшей степени тем, что дон Тадео ускользнул от него, скомандовал солдатам стрелять: страшный залп раздался как громовый удар, несколько человек упало убитых и раненых.
- Да здравствует Чили! Долой протектора! - закричал народ.
Раздался другой залп, потом третий. Земля в минуту была усыпана мертвыми и умирающими.
Мрачные Сердца не рассеялись, а напротив приготовились выдержать начинающуюся борьбу и отвечать выстрелами на выстрелы войска.
- Гм! - печально прошептал генерал. - Я взялся за неприятное поручение.
Однако ж, как солдат по характеру одаренный в высшей степени тем бесстрастным повиновением, которое отличает всех военных, он приготовился или победить, или храбро умереть на своем посту.
Глава XXXI
ИСПАНЕЦ И ИНДЕЕЦ
Не из боязни, как могут подумать, Бустаменте отлучился из Вальдивии в ту критическую минуту, когда один из его подчиненных с высоты ступеней ратуши так смело провозглашал его протектором перед остолбеневшей толпой. Бустаменте был один из тех искателей приключений, образцы которых часто встречаются в Америке; привыкшие ставить на карту свою жизнь, не боясь ничего на свете, эти люди жертвуют всем для того, чтобы достичь своих целей. Бустаменте надеялся, что с помощью войск, сосредоточенных им в этой отдаленной провинции, жители ее, захваченные врасплох, окажут лишь незначительное сопротивление. Он думал, что после этой первой победы, ему стоит только соединить свои войска с войском Антинагюэля, и тогда он легко овладеет провинцией Кончепчьйон, а оттуда явится в Сантьяго совершенно вовремя, чтобы предупредить всякое волнение со стороны жителей столицы и заставить их признать смену правительства, уже совершенную им в отдаленных провинциях республики.
В плане генерала не было недостатка в смелости и изобретательности; шансы на успех были велики. К несчастью для Бустаменте, Мрачные Сердца, осведомители которых находились всюду, узнали об этом плане и воспрепятствовали его осуществлению, воспользовавшись случаем, который враг их сам доставил им.
Мы видели, как началась борьба в Вальдивии между двумя партиями. Генерал, еще не знавший что случилось, был совершенно уверен в успехе. Оставшись один в своей палатке с Антинагюэлем, он опустил за собой закрывавший ее полог и пригласил токи садиться.
- Садитесь, вождь, - сказал он, - и поговорим.
- Я готов к услугам моего белого отца, - отвечал индеец, кланяясь.
Бустаменте внимательно рассматривал человека, находившегося перед ним, и старался прочесть на его лице различные чувства, волновавшие его; но черты индейца были неподвижны: на них не отражалось ничего.
- Будем говорить откровенно и честно, как друзья, - сказал Бустаменте.
Антинагюэль наклонил голову в знак согласия. Бустаменте продолжал: