Пауль покосился на Грабе - майор, положив под голову полевую сумку, дремал на топчане. Марта поняла, что брат стесняется откровенничать при Грабе. Она сказала:
- Пауль, я хочу посмотреть, как размещены твои солдаты.
Они вышли из землянки. Со стороны моря надвигались синие сумерки.
- Как ты попала в Крым и что у тебя за должность?
- Ты их все сохранил? - не слушая брата, спросила она.
- Что "сохранил"?
- Портреты фюрера.
- Смешная ты, Марта. Меня самого еле вывезли на самолете.
Море плескалось у ног, перешептывалась галька. Острый слух генерала Радеску улавливал каждый шорох - долгая жизнь военного человека научила его понимать, о чем говорят звуки - всплеск воды, потревоженный камень, шорох травы, лязг оружия… Он мог точно определить или почти точно, что делается впереди, в темном мраке южной ночи, по звукам определить… Позади доносились голоса - копали траншеи, тяжело вздыхая, ложились в земляные гнезда бетонные колпаки, глухо переговаривались пустые солдатские фляги.
Но все это не то, что хотел бы услышать сейчас генерал Радеску. Там, за этим морем, притихшим и таинственным, есть берег, родная земля. Неужели она сейчас, когда так нехорошо у него на душе, не может послать ему хотя бы один вздох, хотя бы одно дуновение знакомого плоештинского ветерка, того ветерка, которым овевало его многие годы и на плацу казарм, и в поле на полковых и дивизионных учениях? Нет, не те звуки, не те шорохи и ветер не тот… Чужая земля, чужие камни… И приказы он получает на чужом языке: "Требую, чтобы каждый генерал и офицер лично видел, где и что установлено". Вот он ползает по позиции от рубежа к рубежу, исходил, излазил весь участок обороны… Приказ: "Генерал Енеке будет ожидать вас на берегу моря. Прибыть ровно в ноль часов тридцать минут". Он, Радеску, прибыл в назначенное место, а командующего нет…
Радеску прошелся по побережью - десять шагов в одну сторону, десять - в другую, и тут услышал мягкий топот собачьих ног. Выпрямился - перед ним стояла овчарка генерала Енеке, через минуту из темноты показался и сам хозяин в сопровождении штабных офицеров.
- Мы решили проверить ваши укрепления, господин Радеску, ведите нас на позиции! - отрубил Енеке. - Показывайте!
Осмотр и проверка оборонительных сооружений затянулись до утра. Покидая дивизию, генерал Енеке сказал:
- Командующий группой "А" генерал-фельдмаршал фон Клейст внимательно следит за событиями на фронте. Возможен наш контрудар в направлении Кишинева и Одессы. Хайль Гитлер!
- Хайль! - поднял руку Радеску и держал ее вытянутой до тех пор, пока Енеке не сел в поданный ему бронеавтомобиль и не уехал.
6
По пути в штаб генерал Енеке на одном крутом повороте чуть не врезался во встречный "бенц", который резко затормозил и остановился впритирку к скале. С резким визгом затормозил и шофер командующего. Из "бенца" выскочил майор Грабе и, подбежав к Енеке, уже стоявшему на земле среди всполошенных охранников, доложил:
- Господин командующий, извините, спешу на передний край, в сектор "А"…
- Что там?
- Есть разрушения от ночного налета "петляковых"… Я приказал немедленно бросить туда отряд восстановителей лейтенанта Никкеля. И вот спешу, чтобы ускорить работы. Так что извините, господин генерал…
- У меня к вам вопрос, господин Грабе, - сказал генерал, сбросив с лица выражение крайней рассерженности. - Отойдем в сторонку.
Они отошли за машину Грабе. Енеке посмотрел на чистое небо, закурил:
- Господин Грабе, вы никогда не задумывались, почему иногда случается так, что после ночного налета "петляковых" сразу же в этом районе или поблизости появляются тихоходные "русфанера" и бомбят с низких высот? Не кажется ли вам, Грабе, что из этих тихоходов русские сбрасывают своих войсковых разведчиков?.. Пока паника, пока наши потрясены налетом "петляковых"… Пока - черт возьми! - наши боятся высунуться из укрытий, приземлившийся русский разведчик уже оказывается, может быть, в отряде мобилизованных севастопольцев, что восстанавливают разрушенные, поврежденные укрепления… Даю вам в этом деле неограниченные права. Найдите свою агентуру и среди русских, и среди нашей охраны, солдат и офицеров. Между прочим, крепость потому и называется крепостью, что внутренняя часть ее полностью скрыта от глаз врага! - подчеркнул Енеке и тут же, не прибавив ни слова, сел в броневик и уехал…
Майор Грабе поджал губы: он давно этим занимается и как офицер штаба, завязавший доверительные отношения с командующим армией, и, главное, как агент секретной службы в войсках крепости "Крым".
"Учи рыбу плавать! Я связан еще и с профессором Теодором", - надменно подумал Грабе о себе.
Когда он появился на месте покореженных ночной бомбежкой дотов и дзотов, здесь вовсю шли восстановительные работы, гудели строительные механизмы, под угрожающие выкрики охраны гнули спины, надрывались от непосильных тяжестей старики, женщины, подростки. На площадке, у самого скалистого обрыва, возле полностью уцелевшего двухамбразурного дота, стоял полковник фон Штейц и резко махал руками перед лицом женщины, одетой в потертый ватник, в заплатанные брюки. Грабе достал бинокль и крадучись, из-под разгруженной машины, начал рассматривать лицо женщины, все увертывавшейся из-под рук фон Штейца. "Да она прелестна!" - отметил Грабе и подозвал к себе лейтенанта Никкеля, сидевшего в кабине грузовика, показал на женщину:
- Это новенькая?
- Нет! Нет! Как я разузнал, господин майор, она в отряде еще до того работала, как вы взяли меня к себе… с определенной целью. Коренная жительница Севастополя. И не думайте, господин майор, она пуглива как крыса, все богу молится…
- Ты попробуй завербовать ее. Еще прощупай как следует и страхом, и посулами… Потом в баньку своди, а потом я приеду… - сказал Грабе, посмотрев в бинокль. - А сейчас я вблизи оценю…
Это была Марина Сукуренко, сброшенная две недели назад на парашюте ночью с По-2 сразу же после того, как отбомбились "петляковы", неподалеку от бараков, в которых ютились мобилизованные на строительство оборонительных сооружений. В тот день севастопольцев погнали на работу очень рано, только развиднелось, и Марина незаметно для охраны оказалась среди своих…
Вблизи лицо женщины показалось майору еще моложе и очень привлекательным. Фон Штейц ругал ее за то, что она не туда сгребает мусор - и ветер через амбразуры заносит его в дот. Подошел сюда и лейтенант Никкель. Грабе, думая о баньке, приказал Никкелю увести женщину.
Фон Штейц побагровел.
- Грабе, ты часто забываешься! Зайдем в дот.
- Это можно, - сказал Грабе с дерзостью.
Фон Штейц плотно закрыл дверь на засов, обошел вокруг установленного орудия, вскипел:
- Я назначен в армию личным приказом фюрера! Если тебя не устраивает его приказ, сегодня же ты будешь убран из штаба. На роту! На роту!
Грабе некстати усмехнулся, еще более некстати сказал:
- Штейц, ты слишком нос задираешь. Война сложнее, чем ты, Штейц, думаешь.
"О, да он определенно доносчик! - пронеслось в голове фон Штейца. - Его надо убрать! Иначе это ничтожество всех офицеров оклевещет. И вся вина падет на мою голову…"
* * *
На расчистке хода сообщения работали не больше двух десятков человек, в основном подростки и пожилые. Никкель на виду у всех приказал Марине отдыхать. Она села на бугорочек, а сам Никкель куда-то ушел. Два охранника под скалой играли в карты под щелчки по лбу.
К Марине подполз уставший, весь взмокший от пота рыжебородый старик:
- Слушай, девка, за какие такие заслуги сволочной господин Никкель балует тебя, жалеет? - Он вынул из кармана увесистый кремневый камень: - Надеюсь, не закричишь, паскуда…
Появился Никкель, и старик скрылся в траншее. Лейтенант вдруг спросил у Марины:
- Из Керчи? Сестричка из горбольницы? Я тебя опознал в первый же день.
Он надолго умолк. Потом лег на спину, заложил руки под голову, негромко произнес:
- Всемогущее небо, поверни людей на путь милосердия! Перекрой им все дороги и тропки к жажде личной наживы! Отсеки руки тем, кто тянется к власти, чтоб потуже набить свой карман и потом иметь своих наемников. О всемогущее небо, открой людям глаза пошире! - Он посмотрел Марине в лицо: - Я хочу жить. Нет, не для себя, верь мне, не для себя, а для всех.
Она тихонько спросила:
- И для профессора Теодора?
Никкель опустил голову, некоторое время чувствовал себя почти раздавленным Марининым вопросом. "О, как труден путь к нормальной жизни, - подумал он, - к жизни простой, трудовой!"
- Я решил помочь тебе бежать к своим, - сказал он, все еще не поднимая головы. - Я это хорошо обдумал. Побегу с тобой. Одно условие: когда мы окажемся среди русских, в безопасности, ты должна сказать своему энкавэдэ, что я добровольно, сознательно перебежал и помог тебе выбраться. Ты это сделаешь?
- Да, - кивнула Марина.
Никкель продолжал:
- Первая траншея для ночного дежурства, днем она не занимается, никого там не бывает. Еще вот что: когда ты будешь бежать, я буду стрелять из автомата. Ты не оглядывайся, мои пули не для тебя, это камуфляж…
Никкель вскочил на ноги, оповестил рабочих:
- Быстро на обед! Кушать вот под этой скала, - показал он на небольшой утес. - Виходи из траншея!..
* * *
Из групп, выдвинутых на ничейное поле для боевого обеспечения возвращения Марины, ближе всех к переднему краю противника находилась группа капитана Сучкова - он и Родион Рубахин. Ночью они расположились на небольшом кургане, покрытом кустарником, отрыли окопчики на обратном скате, установили ротную радиостанцию, настроенную на связь с дивизионным наблюдательным пунктом…
Подступало утро третьего дня. Рубахин вооружился биноклем. Блекло светила луна, и Родиону начало казаться, что из вражеской траншеи кто-то показался, что уже ползет в направлении к кургану. И при этом думалось ему: "Это она, она! Моя любимая Мариночка". Но видения рассеивались, исчезали, и он тяжко вздыхал. На его вздох отзывался Сучков:
- Терпи, Родион.
- Терплю, товарищ капитан, - отвечал Рубахин. - Вот прикажите мне, товарищ капитан, пойти и вырвать ее из вражеских рук, сейчас же помчусь, всех фрицев перестреляю, а приведу в сохранности.
- Значит, любишь, если так.
- Так, так, товарищ капитан… Я для нее храню красивое платье. Купил в Симферополе у одной крали. Вот будет свадьба!
Сучков покрутил головой: "Надо же так влюбиться! И платье есть, и свадьба будет".
Солнце поднялось: на крутых скатах ничего нового, все та же картина - восстанавливают разрушенное ночной бомбежкой, перегоняют группы измученных севастопольцев с одного места на другое.
И вдруг, уже к полудню, Рубахин вскричал:
- Бежит! Но ее преследуют. Отвлеку огонь на себя, как и договорились.
- Действуй, Родион! - согласился Сучков.
По-видимому, гитлеровцы заметили беглецов - Марину и Никкеля, открыли по ним пулеметный огонь. В это время Рубахин выскочил из-за кустов, оказался на голом месте и, крича и стреляя из автомата, отвлек огонь врага на себя. Пули свистели вокруг, а Рубахин все бежал, стараясь увести за собой смерть, предназначенную фашистами Марине. Родион падал, полз, катился катком. Пули и осколки от мин свистели, жужжали возле, но он знал: свистящая пуля и захлебывающийся в воздухе осколок - это уже не его, пролетели мимо. И вдруг, когда он увел вражеский огонь далеко от залегшей Марины, во внезапно наступившем безмолвии сильно качнулся вправо и понял: осколок ударил…
Капитан Сучков, следивший в бинокль за продвижением Марины и все кричавший с кургана: "Быстрее! Быстрее!", - на секунду переключился в сторону Рубахина и, увидя неподвижного под разрывами мин Родиона, решил принять огонь фашистов на себя - он начал палить из ракетницы. Тотчас на скатах кургана полыхнули разрывы снарядов, тугая волна воздуха шибанула его в грудь, опрокинула на спину, и он скатился в окоп и опять было начал карабкаться наверх, но остановился, увидя подбежавших к подножию кургана Марину и немецкого лейтенанта…
Вражеский огонь затих. Сучков наклонился к рации, передал на дивизионный НП:
- Первый, я - Пятый, отбой!
ГЛАВА ПЯТАЯ
ДОТЫ И ЛЮДИ
1
До моря считанные километры. По вечерам слышен рокот волн, то утихающий, то нарастающий. Нервы натянуты, а воображение обострено, и перед мысленным взором Лемке встает скалистый, обрывистый берег, а дальше вода, вода - на сотни километров властвуют волны и быстро скользящие по ним изломанные тени от русских самолетов, - встает весь вздыбленный, взлохмаченный разрывами бомб котел Черного моря. Лемке не умел плавать, и это обстоятельство еще больше страшило его.
Отто Лемке полагал, что теперь, после "совершенного" им "подвига" по "разгрому русской роты разведчиков", его, как героя, поберегут, какие-то льготы предоставят (на это он и рассчитывал), ну хотя бы на первый случай пристроят в штабе армии в одном из бункеров, крепость которых - уж точно! - русским бомбам не по зубам. Но оставили в роте… "До первого же огневого налета!" - как подумал он.
- Черное море! - Лемке вобрал голову в плечи. - Другим оно сейчас и быть не может.
Впереди, напротив, - русские войска. До них рукой подать. Лемке знает, что в низине, у подножия горы, притаились не просто части Красной Армии, а армады артиллерии, танков, богом проклятых "катюш", авиации и людей.
"Армады и тишина… Почему они молчат? Почему не стреляют? Почему не атакуют?" Тишина давила на Лемке, и, чтобы не задохнуться в ней, он бегал и ползал от траншеи к траншее, от дзота к дзоту, от солдата к солдату, подбадривал, призывал подчиненных к стойкости и самопожертвованию, говорил о скором, решающем переломе в войне, который готовит фюрер… Он много говорил, но проклятая тишина ни на йоту не ослабевала, и, когда в воздухе появлялся русский самолет-разведчик или падал снаряд, посланный оттуда, где притаились армады войск противника, Лемке выскакивал из ротного, малонадежного бункера, спешил к Зибелю, кричал:
- Вот, слышите? Они начинают!
Утром вызвали его в бункер командира батальона, где встретила Лемке Марта.
- Поздравляю, Лемке, с новым званием, - сказала Марта.
- Хайль Гитлер! - ответил Лемке.
Она подала сверток:
- Здесь новый мундир с погонами капитана. И еще, я слышала от фон Штейца, вас скоро переведут на левый фланг командиром форта. Два этажа, четыре амбразуры! Совсем безопасно…
- Да это же на главном направлении! - вскричал Лемке. - Там заживо могут похоронить…
"Трус!" - подумала Марта.
- Турция не собирается высаживать свои войска в Крым? - спросил Лемке.
- Нет, не собирается.
- Но это же свинство! - возмутился Лемке.
- Пожалеют! Я верю в это. - Марта заметила на кровати возле подушки поэтический томик и, пока Лемке надевал новый мундир, начала листать книгу.
Марта знала, что томик принадлежит Паулю. Брат и сам пописывал в юности стихи. Он был очень равнодушен к политической литературе. Ей казалось, что это пройдет, придет время, и брат будет "глотать" книги доктора Геббельса, сборник речей Мартина Бормана, которые популярно излагали и пропагандировали великие идеи Адольфа Гитлера… Да, так она полагала раньше. Ошиблась, теперь-то точно знает, что ошиблась: брат, оказывается, был и остался совершенно безразличным ко всему этому, в противном случае в его роте такое не случилось бы… Страшно подумать: в роте Пауля разоблачили коммунистического агитатора. Она первой, пусть случайно, услышала бредни этого агитатора, и она не могла, не имела права скрыть это от фон Штейца… Брата разжаловали в рядовые, и теперь он просто истребитель танков, сидящий в бетонном гнезде.
Марта бросила на подушку томик. Лемке сказал:
- Это книга твоего брата. Представь себе, он читает стишки даже сейчас, когда его разжаловали! Он что, и раньше был таким идиотом?
- Раньше Пауль не был идиотом! - заступилась за брата Марта, готовая огреть Лемке плеткой.
Он знал, что она может ударить: этой психопатке, расправившейся со своим родным братом, ничего не стоит пройтись плеткой и по его спине, не спасет и новый мундир. Она угадала мысли Лемке, подумала: "Какой-то истукан, вышколенный истукан, болванчик, готовый исполнить все, что ему ни прикажут! И такие смеют называть себя национал-социалистами!" Ей пришла в голову дикая мысль: все же стегануть Лемке.
- Повернись ко мне спиной! - приказала она, закурив сигарету.
Лемке, к ее удивлению, вдруг показал ей на дверь:
- Я вас прошу выйти вон! Ничтожество! - Он потряс кулаками. - Напрокат взятая, вон отсюда!
У Марты потемнело в глазах. Она еле нашла дверь. Земля была неровной, под ноги то и дело попадались воронки, рытвины. Она спотыкалась, падала, поднималась и вновь шла. Чьи-то руки подхватили ее, усадили на сухую, нагретую солнцем землю. Она сразу поняла, что перед нею стоит Пауль, рядовой Пауль, ее брат.
- Что с тобой, Марта?
- Он меня выгнал…
- Кто?
- Лемке, племянник директора концерна.
- А-а! - Пауль тихонько засмеялся.
- Лемке мне сказал, что я взятая напрокат фон Штейцем… Пауль, мне страшно… Пауль, неужели это правда? Пауль, неужели Лемке и я, Марта Зибель, разные немцы?
Брат опять засмеялся.
- Хочешь посмотреть мою могилу? - Он согнулся, с трудом протиснулся в бетонное гнездо и оттуда крикнул: - Директор Лемке постарался, гробик отлил прочный!
Что-то вдруг грохнуло, раз, другой, третий… Потом утихло. Зибель высунул голову из гнезда - курилась обугленная земля, легкий дымок полз по лицу замертво упавшей Марты и оседал на лужицу крови.
Лемке кричал со стороны батальонного бункера:
- Зибель, они начали пристрелку! Слышишь, Зибель, теперь тишине капут!..