Самое анекдотичное, что Келсо чуть не отказался от поездки в Москву. Он хорошо знал, как все будет: плохая еда, пресные разговоры, чертовски унылые будни академической жизни - бесконечные рассуждения о все менее и менее интересном. Ведь именно поэтому он бросил Оксфорд и перебрался в Нью-Йорк. Но книг, которые Келсо собирался написать, он почему-то так и не написал. А кроме того, его неодолимо притягивала Москва. Даже сейчас, сидя в душном автобусе в час пик посреди рабочей недели, он чувствовал, как за грязным окном совершает свои перемены история - на темных переименованных улицах, в больших многоквартирных домах, в поверженных памятниках. Здесь шаги истории ощущались в большей мере, чем где-либо, даже больше, чем в Берлине. Именно это и тянуло его в Москву - сам воздух между закопченными зданиями казался насыщенным историей, как озоном после грозового разряда.
"Ты думаешь, ты все знаешь про товарища Сталина, парень? Ну так я тебе скажу: ни хрена ты не знаешь".
Вчера в конце дня Келсо сделал короткое сообщение о Сталине и архивах; говорил в обычной своей манере, без бумажки, держа руку в кармане, нахально импровизируя. Русские хозяева симпозиума - на радость Келсо - слушали его не очень внимательно. Человека два даже ушли. Так что в общем и целом все прошло успешно.
По окончании заседания, оставшись, как и следовало ожидать, в одиночестве, он решил прогуляться до "Украины". Путь был неближний и уже темнело, но ему необходимо было подышать воздухом. В какой-томомент - он не помнил, где это случилось, должно быть, на одной из улочек позади института, а возможно, позже, на Новом Арбате, - в какой-то момент Келсо понял: за ним следят. Ничего конкретного, лишь что-то мимолетное, уже не раз попадавшееся на глаза: мелькнуло пальто или очертание головы, - но Келсо достаточно часто бывал в Москве в нелегкие былые дни и знал, что редко ошибается на сей счет. Он всегда чувствовал при просмотре фильма, что перевод - пусть частично - не совпадает с текстом; всегда ощущал, что кто-то, сколь бы ни было это маловероятно, положил на тебя глаз, и всегда знал, когда у него сидели на хвосте.
Едва Келсо вошел в свой номер и открыл мини-бар, как позвонил администратор и сказал, что какой-то мужчина в вестибюле хочет видеть его. Кто именно? Он не назвался, сэр. Но он настаивает на встрече с вами и не хочет уходить. Келсо нехотя спустился и увидел Папу Рапаву. Тот сидел на диване под кожу, в выцветшем синем костюме, из рукавов которого торчали тощие, как палки от щетки, запястья, и смотрел прямо перед собой.
"Ты думаешь, ты все знаешь про товарища Сталина, парень?" С этой фразы они начали знакомство.
И в тот момент Келсо понял, что уже видел старика - на симпозиуме, в первом ряду для публики; он внимательно слушал в наушники синхронный перевод и что-то сердито бормотал при всяком враждебном высказывании об И. В. Сталине.
Кто ты? - думал Келсо, глядя в забрызганное грязью окно автобуса. Фантазер? Аферист? Исполнение моих желаний?
Симпозиум должен был продлиться еще только один день, что Келсо воспринял с облегчением и благодарностью. Заседания проходили в бывшем Институте марксизма-ленинизма - правоверном храме из серого бетона, воздвигнутом во времена Брежнева, с гигантским барельефом Маркса, Энгельса и Ленина над входом. Нижний этаж был сдан частному банку, который уже обанкротился, и это усиливало впечатление развала и упадка.
Напротив, через улицу, под бдительным оком двух скучающих милиционеров собралась демонстрация - человек сто, не больше, главным образом пожилые люди, но было там и несколько молодых - в черных беретах и кожаных куртках. Обычная смесь фанатиков и недовольных: марксисты, националисты, антисемиты. Красные флаги с серпом и молотом развевались рядом с черными, на которых была вышита царская эмблема - двуглавый орел. Одна старуха держала портрет Сталина, другая продавала кассеты с маршами СС. Пожилой мужчина, над которым держали зонтик, обращался к собравшимся через мегафон, голос звучал искаженно, словно металлический. Устроители митинга раздавали бесплатно газету "Аврора".
- Не обращайте внимания, - призывала Ольга Комарова, стоя рядом с водителем. И покрутила пальцем у виска. - Все это психи. Красные фашисты.
- Что этот человек говорит? - спросил Дуберстайн, считавшийся мировым авторитетом в советологии, хотя так и не удосужился выучить русский язык.
- Он говорит о том, что Институт Гувера пытался купить партийный архив за пять миллионов долларов, - сказал Эйдлмен. - Говорит, что мы пытаемся украсть их историю.
- Да кому нужно красть их чертову историю? - фыркнул Дуберстайн. И, постучав по окну кольцом с печаткой, заметил: - Это не телевизионщики там?
Вид телекамеры вызвал оживление среди ученых.
- По-моему, да.
- Как лестно...
- Как фамилия того, кто возглавляет "Аврору"? - спросил Эйдлмен. - Это все тот же? - И, повернувшись на сиденье, крикнул в хвост автобуса: - Господин Непредсказуемый... вы должны это знать. Как же его фамилия? Он еще бывший кагэбэшник...
- Мамонтов, - сказал Келсо. Водитель резко затормозил, и он сделал глубокий вдох, чтобы не вырвало. - Владимир Мамонтов.
- Психи, - повторила Ольга, схватившись за поручень, когда автобус резко остановился. - Я извиняюсь от имени Росархива. Эти люди никого и ничего непредставляют. Прошу следовать за мной. Не обращайте на них внимания.
Все стали выходить из автобуса, и телевизионщики засняли, как они шли под улюлюканье митингующих по заасфальтированному подъезду к зданию, мимо обвисших серебристых елей.
Непредсказуемый Келсо осторожно шагал в хвосте колонны, держа очень прямо, точно кувшин с водой, болевшую с перепоя голову и стараясь не шевелить ею. Прыщавый парень в очках с металлической оправой сунул Келсо номер "Авроры", и Келсо, окинув быстрым взглядом первую полосу, на которой была карикатура на сионистов-заговорщиков и страшноватый каббалистический символ, что-то среднее между свастикой и красным крестом, ткнул газету обратно парню в грудь. Демонстранты заулюлюкали.
Термометр на стене у входа показывал минус один градус. Старую доску с названием сняли и на ее месте привинтили новую, немного меньше размером, так что сразу было видно: учреждение переименовано. Теперь оно называлось: Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории.
Келсо снова пропустил всех вперед, а сам тем временем пробежал взглядом по исполненным ненависти лицам людей, стоявших через улицу. Там было много стариков с ввалившимися щеками, посиневшими от холода, но Рапавы он не увидел. Келсо повернулся и вошел в сумрачный вестибюль, отдал плащ в раздевалку и проследовал под знакомой статуей Ленина в зал.
Начался новый день.
В симпозиуме принимал участие девяносто один делегат, и почти все они толпились сейчас в небольшом фойе, где подавали кофе. Келсо взял положенную чашку и закурил.
- Кто выступает первым? - раздался позади него голос. Это был Эйдлмен.
- По-моему, Аксенов. О проекте переснять документы на микропленку.
Эйдлмен тяжело вздохнул. Он был родом из Бостона, ему перевалило за семьдесят, и он находился втой предзакатной стадии своей карьеры, когда большая часть жизни проходит в самолетах и заграничных отелях - на симпозиумах, конференциях, на вручении почетных званий. Дуберстайн утверждал, что Эйдлмен прекратил заниматься историей и занялся подсчетом проделанных по воздуху миль. Но Келсо не завидовал его званиям. Эйдлмен был хороший ученый. И бесстрашный человек. У него хватило мужества тридцать лет тому назад написать о голоде и терроре, тогда как все другие ученые идиоты наперебой кричали о разрядке.
- Послушайте, Фрэнк, - сказал Келсо. - Прошу прощения, что так получилось за ужином.
- Да ладно. У вас было что-то поинтереснее?
- Вроде того.
Буфет находился в задней части института и окнами выходил во внутренний двор, в центре которого среди сорняков валялись статуи Маркса и Энгельса, двух джентльменов викторианской эпохи, решивших отдохнуть после долгого марша истории и подольше поспать утром.
- Этих двоих они сбросили, не раздумывая, - заметил Эйдлмен. - Чего легче: оба иностранцы. Один к тому же еврей. Вот когда сбросят Ленина, станет ясно, что произошли реальные перемены.
- Вчера вечером ко мне приходил один мужчина, - сказал Келсо, отхлебнув кофе.
- Мужчина? Я разочарован.
- Могу я посоветоваться с вами, Фрэнк? Эйдлмен пожал плечами.
- Валяйте.
- Только чтоб это осталось между нами.
Эйдлмен потер подбородок.
- А вы выяснили, как его зовут, этого человека?
- Конечно, выяснил.
- Его настоящее имя?
- Откуда мне знать, настоящее оно или нет?
- А его адрес? Вам известен его адрес?
- Нет, Фрэнк, у меня нет его адреса. Но он оставил вот это.
Эйдлмен снял очки и стал рассматривать коробок спичек.
- Это ловушка, - наконец произнес он, возвращая спички. - Я бы на это не пошел. Все это выглядит надуманно.
- Но если это ловушка, - сказал Келсо, взвешивая на ладони коробок, - зачем ему было убегать от меня?
- Явно затем, чтобы это не выглядело ловушкой. Он хочет зацепить вас - чтобы вы разыскали его, стали упрашивать помочь найти бумаги. Психологически на этом-то и строится хитро задуманная фальшивка: жертва прилагает столько усилий, чтобы заполучить желаемое, что начинает верить, будто это правда. Вспомните историю с дневниками Гитлера. Либо это такой же блеф, либо ваш собеседник - сумасшедший.
- То, что он говорил, звучало очень достоверно.
- Сумасшедшие часто говорят так, что это звучит достоверно. Или же это просто розыгрыш. Кто-то хочет выставить вас в глупом свете. Вы об этом не подумали? Вы ведь не самый популярный ученик в школе.
Келсо задумчиво посмотрел вдоль коридора в направлении зала. Такое предположение очень вероятно. Там полно людей, которые не любят его. В слишком многих телепрограммах он выступал, написал слишком много газетных статей, отрецензировал слишком много никому не нужных книг. В углу болтался Сондерс, делая вид, будто разговаривает с Мольденхауэром, а на самом деле оба явно старались подслушать, что он говорит Эйдлмену. (После выступления Келсо Сондерс нелицеприятно высказался, обвинив его в субъективизме: "Интересно знать, почему его вообще пригласили? Нам давали понять, что это симпозиум для серьезных ученых...")
- Не хватает им ума, - сказал Келсо. Помахал Сондерсу с Мольденхауэром и обрадовался, увидев, что они исчезают. - Или воображения.
- Вы, безусловно, гениально умеете наживать врагов.
- Ну, вы же знаете поговорку: чем больше врагов, тем больше чести.
Эйдлмен улыбнулся и открыл было рот, намереваясь что-то сказать, потом, видимо, передумал.
- Могу я осведомиться, как поживает Маргарет?
- Кто? А-а, вы имеете в виду бедняжку Маргарет? Отлично, спасибо. Здорова и процветает, по словам ее адвокатов.
- А мальчики?
- Вступают в весеннюю пору отрочества.
- А как дела с книгой? Прошло ведь немало времени с тех пор, как вы ее начали. Сколько уже написали?
- Пишу.
- Двести страниц? Сто?
- Что это, Фрэнк, допрос?
- Сколько все-таки страниц готово?
- Не знаю точно. - Келсо облизнул сухие губы. Просто невероятно, но ему хочется выпить. - Наверное, с сотню. - А перед его мысленным взором возник пустой серый экран и слабо мелькающий курсор, точно показатель пульса на машине жизнеобеспечения, просящий отключить ее. Он ведь не написал ни слова. - Послушайте, Фрэнк, в этом все-таки что-то может быть, верно? Не забывайте: Сталин любил все сохранять. Разве Хрущев не нашел того письма в потайном отделении письменного стола после его смерти? - Он потер раскалывавшуюся голову. - Письма, в котором Ленин возмущался тем, как Сталин обходится с его женой? А потом этот список членов Политбюро, где против всех, кого он собирался вычистить, стояли крестики. А его библиотека... помните его библиотеку? В каждой книге есть его записи.
- Ну и что вы хотите этим сказать?
- Что все возможно, только и всего. Что Сталин, в отличие от Гитлера, делал записи.
- "Quodvolumuscredimuslibenter", - нараспев произнес Эйдлмен. - Это значит...
- Я знаю, что это значит.
- ... это значит, дорогой Непредсказуемый, что мы всегда верим тому, чему хотим верить. - Эйдлмен похлопал Келсо по плечу. - Вам этого не хочется слышать, верно? Извините. Могу солгать, если так вам будет приятнее. Хорошо, я скажу, что история, рассказанная этим типом, в отличие от миллиона подобных историй, окажется не выдумкой. Я скажу, что он приведет вас к неопубликованным мемуарам Сталина, что вы перепишете историю, получите миллионы долларов, женщины будут лежать у ваших ног, Дуберстайн и Сондерс станут хором петь вам хвалу посреди гарвардского двора...
- Ладно, Фрэнк. - Келсо прислонился затылком к стене. - Вы высказали свою точку зрения. Я не знаю. Просто... Возможно, надо быть рядом с этим человеком, чтобы... - И заговорил быстрее, не желая признавать себя побежденным. - Просто это наводит меня на некую мысль. А вас не наводит?
- Конечно, наводит. Заставляет насторожиться. - Эйдлмен извлек из кармана старинные часы. - Пора возвращаться в зал. Вы не возражаете? А то Ольга будет крайне недовольна. - Он обхватил Келсо за плечи и вывел в коридор. - Так или иначе, вы ничего не успеете предпринять. Завтра мы возвращаемся в Нью-Йорк. Поговорим, когда вернемся. Узнайте, нет ли для вас где-нибудь места. Вы были отличным педагогом.
- Я был плохим педагогом.
- Вы были отличным педагогом, пока не свернули с пути науки и честности, поддавшись соблазну и дешевому пению сирен журналистики и рекламы. Привет, Ольга!
- Наконец-то! Заседание вот-вот начнется. Ой, доктор Келсо... не надо, нехорошо курить, пожалуйста, не курите. - И, пригнувшись к нему, Ольга вынула сигарету из его губ. Лицо ее с выщипанными бровями и тоненькой ниточкой обесцвеченных усиков над губой блестело. Она опустила окурок в его недопитый кофе и забрала у него чашку.
- Ольга, Ольга, почему такой яркий свет? - простонал Келсо, прикрывая рукой глаза. В зале было светло, как при электросварке.
- Это из-за телевидения, - с гордостью произнесла Ольга. - Нас снимают для передачи.
- По местному каналу? - Эйдлмен стал поправлять галстук-бабочку.
- Для передачи по спутниковому телевидению, профессор. На весь мир.
- Скажите, а где мы сидим? - шепотом спросил Эйдлмен, прикрывая рукой глаза от света.
- Доктор Келсо? Всего одно слово, сэр! - Выговор был американский.
Келсо обернулся: перед ним стоял смутно знакомый крупный молодой мужчина.
- В чем дело?
- Меня зовут Эр-Джей О'Брайен, - представился мужчина, протягивая руку. - Московский корреспондент Спутниковой службы новостей. Мы делаем специальную передачу о полемике по поводу...
- Думаю, я вам не подойду, - сказал Келсо. - А вот профессор Эйдлмен... я уверен, будет счастлив ответить на ваши вопросы.
При мысли о возможности дать интервью для телевидения Эйдлмен, как надувная кукла, словно стал шире и выше.
- Ну, если речь не идет о выступлении в официальном качестве...
- Вы уверены, что мне не удастся вас уговорить? - спросил корреспондент Келсо, словно и не слышал Эйдлмена. - Вы ничего не хотите сказать миру? Я читал вашу книгу о крахе коммунизма. Когда же это было? Три года назад?
- Четыре, - поправил его Келсо.
- Вообще-то, по-моему, пять, - сказал Эйдлмен. По-настоящему, подумал Келсо, около шести... Боже, на что ушли все эти годы?
- Нет, - сказал он. - В любом случае - спасибо. Я держусь подальше от телевидения. - И посмотрел на Эйдлмена. - Говорят, это дешевая сирена.
- Пожалуйста, потом, - прошипела Ольга. - Интервью будете брать потом. Сейчас выступает директор. Пожалуйста. - Келсо снова почувствовал между лопаток ее зонтик, подталкивавший его в зал. - Пожалуйста. Пожалуйста...
После того как пришли русские делегаты плюс несколько дипломатов-наблюдателей, пресса и человекпятьдесят публики, зал заполнился и стал выглядеть внушительно. Келсо тяжело опустился на свое место во втором ряду. На трибуне профессор Валентин Аксенов из Российского государственного архива пустился в долгое объяснение того, как были сняты на микропленку партийные документы. Оператор О'Брайена пошел по проходу в глубь зала, снимая присутствующих. Резкий голос Аксенова будто сверлом буравил барабанные перепонки Келсо. Над залом уже опустилась этакая металлическая неоновая оторопь. День простирался в бесконечность. Келсо закрыл руками лицо.
- Двадцать пять миллионов листов... - возглашал Аксенов, - двадцать пять тысяч коробок микропленки... семь миллионов долларов...
Келсо провел пальцами по лицу и зажал рот. Обманщики! - хотелось ему крикнуть. Лгуны! Ну зачем они все здесь сидят? Они же знают, как и он, что девять десятых лучших материалов все еще под замком, а чтобы увидеть большую часть остального, надо подмазать. Он слышал, что просмотр документов, захваченных у нацистов, стоит тысячу долларов плюс бутылка виски.
- Я ухожу, - шепнул он Эйдлмену.
- Нельзя.
- Почему?
- Это невежливо. Сидите, ради бога, и делайте вид, как и все, будто вам интересно. - Эйдлмен произнес это сквозь зубы и не сводя взгляда с трибуны.
Келсо продержался еще с полминуты.
- Скажите им, что я плохо себя почувствовал.
- Я не стану этого делать.
- Пропустите меня, Фрэнк. Меня сейчас вырвет.
- Господи...
Эйдлмен передвинул в сторону ноги и глубже сел в кресло. Келсо пригнулся в тщетной попытке стать незаметным и пошел по ряду, спотыкаясь о ноги коллег и пнув по дороге обтянутую черным шелком щиколотку мисс Велмы Бэрд.
- А-а, черт бы вас побрал, Келсо, - буркнула Велма. Профессор Аксенов поднял глаза от своих бумаг ипрекратил монотонное гудение. Келсо почувствовал усиленную динамиками гулкую тишину и то, как присутствующие, словно некий огромный зверь, повернулись в едином порыве и стали смотреть ему вслед. Казалось, этому не будет конца - во всяком случае, так продолжалось, пока он не добрался до выхода из зала. И только когда Келсо прошел под мраморным взглядом Ленина и очутился в пустынном коридоре, монотонное гудение возобновилось.
Келсо сел на стульчак в уборной на первом этаже бывшего Института марксизма-ленинизма и открыл свою сумку. Там лежали орудия его профессии: желтый блокнот, карандаши, резинка, маленький швейцарский армейский нож, пакет с проспектами от организаторов симпозиума, словарь, уличная карта Москвы, магнитофон и записная книжка со старыми номерами телефонов, напоминавшими об утраченных контактах, бывших приятельницах, о прежней жизни.
Что-то в рассказанной стариком истории было ему знакомо, но Келсо не мог вспомнить, что именно. Он взял магнитофон, включил "rewind", дал ленте прокрутиться и нажал на "play". Поднес микрофончик к уху и стал слушать жестяной голос Рапавы:
"А спальня товарища Сталина была спальней рядового человека. Я тебе прямо скажу: он всегда был одним из нас..."
Перемотка. Пуск.
"И выглядел он, парень, очень странно: был почему-то в одних носках, а блестящие новые ботинки держал под мышкой..."
Перемотка. Пуск.