Невозможно было ошибиться в том, чья палатка имелась в виду; с криками гусарские офицеры устремились к палатке главнокомандующего, остальные бросились за ними.
Несколько вбежали внутрь; вслед за этим послышались громкие голоса.
Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.
Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.
– Товарищи! – обратился он к окружающим. – Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью – ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.
Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?
Усомнился старый офицер, возглавивший мятеж.
– Вот! – воскликнул он, почувствовав предательство. – Вот как я буду защищать ее!
С этими словами он выхватил саблю из ножен, схватил за рукоять и лезвие и переломил о колено, а обломки бросил на землю!
Это сделал друг Роузвельдта.
Его примеру с проклятиями и слезами последовало еще несколько. Да, сильные мужчины, солдаты, герои, в тот день, в Вилагосе, они плакали.
Граф уже встал на стремена, когда с края лагеря послышался крик, заставивший его остановиться. Все в поисках объяснения повернулись к крикнувшему часовому. Но объяснение пришло не от самого часовго, а из-за него.
Вдали на равнине показались люди, всадники и пешие. Они приближались группами, длинными неровными линиями, знамена их были опущены. Это были остатки отряда, который так героически защищал Темешвар. Их мужественный предводитель был среди них, в арьергарде; он отбивался от преследующей кавлерии Редигера, отступая дюйм за дюймом.
Это был заключительный акт борьбы за независимость Венгрии!
Нет, не заключительный! Мы поторопились в своей хронике. Был еще один – и его будут помнить всегда, пока остаются способные чувствовать сердца – чувствовать печаль и горечь.
Я не пишу историю венгерской войны, этой схватки за национальную независимость, равной которой, может быть, нет на земле. Иначе мне пришлось бы описывать все хитрости и уловки, с помощью которых предатель Гергей обманул своих товарищей и в полной безопасности для себя выдал подлому врагу. Я говорю только об одном ужасном утре – об утре шестого октября, когда тринадцать старших офицеров , все победители многих сражений, были повешены, как пираты или убийцы!
И среди них храбрый Дамьянич, повешенный, несмотря на рану; молчаливый, серьезный Перецель; благородный Аулих; и, может быть, больше всех достойный сожаления великолепный Наги Сандор! Поистине страшная месть – бессердечная казнь героев, каких никогда раньше не видел мир!
Какой контраст этой страшной монархической злобы против революционеров милосердию, совершенно беспричинно оказанному руководителю восстания!
Мейнард и Роузвельдт не были свидетелями этого трагического финала. Графу угрожала опасность на территории Австрии, и с подавленным духом два предводителя революционеров повернули на запад. Им печально было думать, что сабли их остаются в ножнах, они не испробовали крови тиранов и деспотов!
Глава XXVIII
Тур в поисках титула
– Мне тошно от Англии!
– Кузина, то же самое ты говорила об Америке!
– Нет. Только о Ньюпорте. А если и говорила, что с того? Я хотела бы вернуться. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от этих балов и бульдогов. Нью-Йорк лучше всех городов Земли!
– О! В этом я с тобой согласна. И Штаты и город, если хочешь.
Начала этот разговор Джули Гирдвуд, а отвечала ей Корнелия Инскип.
Они сидели в красивом помещении – в одной из комнат их номера в лондонском отеле Кларендон.
– Да, – продолжала первая говорящая, – там по крайней мере есть общество; если не элита, то хоть достаточно образованное, чтобы можно было поговорить. Здесь никого нет, абсолютно никого, за пределами аристократии. Мне невыносимы эти жены и дочери торговцев, с которыми мы вынуждены общаться. Пусть они богаты, пусть считают себя значительными людьми. Они не могут думать ни о чем, кроме своей королевы.
– Это правда.
– И говорю тебе, Корнелия, если титулованная леди, пусть из самых неродовитых, кивнет им издали головой, они будут об этом помнить всю жизнь и говорить ежедневно. Только подумай о том старом банкире, к которому мама отвела нас вчера на обед. У него под стеклом на каминной доске туфелька самой королевы. И с каким жаром этот старый сноб о ней рассказывает! Как он ее заполучил; и как он благодарен, что может передать это ценное наследство своим детям, таким же снобам, как он сам! Тьфу! Их снобизм невыносим! Среди американских торговцев по крайней мере мы свободны от такого опыта. Даже самый скромный галантерейщик постыдится так себя вести!
– Верно, верно! – согласилась Корнелия; она помнила своего отца, скромного хозяина магазина в Покипси (Небольшой городок в штате Нью-Йорк. – Прим. перев.); он бы этого стыдился.
– Да, – продолжала Джули, возвращаясь к первоначальной теме, – из всех городов мира мне подавай Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как сказал Байрон об Англии: "Я люблю тебя со всеми твоими недостатками!" Хотя подозреваю, что когда знаменитый поэт написал эти всюду цитируемые строки, ему страшно надоела Италия и глупая графиня Гвиччоли.
– Ха-ха-ха! – рассмеялась кузина из Покипси, – Какая ты девушка, Джули! Я рада, что тебе нравится наш родной Нью-Йорк.
– А кому он не нравится? С его веселыми приятными жителями? Признаю, у него много недостатков; ужасное муниципальное управление, всеобщая политическая коррупция. Эти пятна на нем когда-нибудь будут излечены. Его большое щедрое сердце, ирландское по происхождению, не затронуто разложением.
– Ура! Ура! – воскликнула Корнелия, вскакивая с места и хлопая в маленькие ладоши. – Я рада, кузина, что ты так говоришь об ирландцах!
Не забудем, что она сама дочь ирландца.
– Да, – в третий раз повторила Джули.– Из всех городов мне нужен только Нью-Йорк! Теперь я убеждена, что это лучший город в мире!
– Не торопись так со своими заключениями, моя милая. Подожди, пока мы не увидим Париж! Может, тогда твое мнение изменится!
Эти слова произнесла миссис Гирдвуд, вошедшая в комнату при последних словах дочери.
– Я уверена, что оно не изменится, мама. И твое тоже. Париж будет точно таким, как Лондон: тот же эгоизм, те же социальные различия, тот же снобизм. Не сомневаюсь, что все монархические страны таковы.
– О чем ты говоришь, девочка? Франция – республика.
– Прекрасная республика, в которой президентом племянник императора – и сам диктатор! Как рассказывают газеты, он ежедневно отбирает у своего народа все новые права!
– Ну, дочь моя, мы к этому не имеем никакого отношения. Несомненно, эти горячие революционные головы нуждаются в успокоении, и Наполеон для этого самый подходящий человек. Я уверена, Париж нам понравится. Старые титулованные семейства, казалось, уничтоженные революцией, снова поднимают головы. Говорят, их поддерживает новый правитель. Возможно, нам удастся кое с кем из них познакомиться. Они совсем не такие, как эта хладнокровная английская аристократия.
Последнее замечание было произнесено с горечью. Миссис Гирдвуд провела в Лондоне уже несколько месяцев; и хотя остановилась в отеле Кларендон, этом каравансарае титулованных путешественников, ей не удалось быть представленной никому из них.
Американское посольство отнеслось к ней очень вежливо. И посол, и секретарь – последний был известен своим вежливым отношением ко всем соотечественникам, без различия класса, – к мужчинам и особенно к женщинам. Посольство сделало все, что могло, для леди, путешествующей без рекомендаций. Но как бы богата она ни была, какими бы красивыми ни были следующие за ней девушки, миссис Гирдвуд не смогла попасть ко двору, так как не были известны ее предки.
Конечно, многое можно было сказать в ее пользу; но тогдашний американский посол пресмыкался перед английской аристократией и очень боялся быть скомпрометированным своими представлениями.
Мы не будем здесь называть его имени. Читатель, знакомый с историей дипломатии, вспомнит его сам.
При таких обстоятельствах честолюбивая вдова должна была испытать разочарование.
Ей легко было быть представленной обычным жителям Англии. За нее говорило ее богатство. Но титулованные! Они оказались еще менее доступными, чем в Ньюпорте: эти самые Дж., и Л., и Б. Титулованные и нет, они оставались теми же самыми. Миссис Гирдвуд обнаружила, что простой деревенский сквайр так же недоступен для нее, как пэры королевства: эрлы, маршалы или герцоги!
– Это неважно, девочки! – утешала она дочь и племянницу, когда впервые поняла свое реальное положение. – Скоро приедет его светлость, и тогда все будет в порядке.
Она имела в виду мистера Свинтона, который обещал отправиться за ней "следующим пауоходом".
Но пришел следующий пароход, а в списке пассажиров не было никакого мистера Свинтона, не было и никого с титулом "лорд".
Еще один пароход, и следующий, и еще с полдесятка, и по-прежнему никакого Свинтона. О нем не пишут газеты, и он не приходит в отель Кларендон!
Неужели с вельможей, путешествующим инкогнито, произошел несчастный случай? Или, к раздражению миссис Гирдвуд, он забыл свое обещание?
В любом случае он должен был бы написать. Джентльмен поступил бы так – если он жив.
Но и о смерти не сообщалось в газетах. Вдова не могла пропустить такое сообщение: не зря она ежедневно читала лондонскую "Таймс" и внимательно изучала списки прибывших.
В конце концов она начала думать, что вельможа, с которым они познакомились в Ньюпорте и которого принимали на Пятой авеню, никакой не вельмажа. А если вельможа, то вернулся на родину под другим именем и теперь сторонится их.
Ее не утешало, что очень многие соотечественники, такие же путешественники, как они, ежедневно наносили им визиты; среди них и господа Лукас и Спиллер – так звали приятеля мистера Лукаса. Они тоже путешествовали и недавно приехали в Англию.
Но ни у кого из них не было интересовавших миссис Гирдвуд сведений. Никто не знал, где находится мистер Свинтон.
Со времени обеда на Пятой авеню они его не видели и ничего о нем не слышали.
Стало совершенно очевидно, что он вернулся в Англию и не хочет их видеть – миссис Гирдвуд и девушек.
Таково было ее заключение.
Этой мысли было достаточно, чтобы заставить ее покинуть страну; и она решила уехать – отчасти в поисках титула, который ее дочь должна найти в Европе; а отчасти для завершения того, что ее соотечественники называют "европейским туром".
Дочь оставалась равнодушна к планам матери, а племянница, конечно, не возражала.
Они продолжили путешествие.
Глава XXIX
Пропавший лорд
Через десять дней после отъезда миссис Гирдвуд к дежурному аристократического отеля Кларендон в Лондоне обратился джентльмен. Он задал вопрос:
– Не остановилась ли в отеле семья Гирдвуд: леди средних лет с двумя молодыми леди, дочерью и племянницей? Служанкой у них негритянка.
– Такая семья здесь останавливалась – недели две назад. Они оплатили своей счет и уехали.
Служащий особо подчеркнул слова об уплате счета. С его точки зрения, это лучшее свидетельство респектабельности клинетов.
– Вы не знаете, куда они направились?
– Бог знает, сэр. Адрес не оставили. Они как будто янки – американцы, я хочу сказать, – ответил служитель, поправляясь из опасения нанести оскорбление. – Очень респектабельные люди, поистине леди, особенно молодые. Осмелюсь сказать, что они, наверно, отправились назад в Штаты. Я слышал, они так называют свою страну.
– В Штаты! Не может быть, – словно про себя произнес незнакомец. – Давно ли они выехали из отела?
– Примерно две недели назад. Могу посмотреть в книгу, если хотите.
– Пожалуйста.
Цербер Кларендона – для простого человека, пытающегося проникнуть в это аристократическое заведение, он не добрее семиглавого пса – вернулся в свою будку и принялся изучать журнал регистрации отъездов.
Это его побудила сделать внешность джентльмена, задавшего вопрос. "Настоящий джентльмен" – решил служитель.
– Выехали 25-го, – сообщил он, отрываясь от регистратора. – Лорд С. и леди С.; преподобный Огастус Стэнтон; герцогиня П.; миссис Гирдвуд с семьей – это они. Выехали двадцать пятого, сэр.
– Двадцать пятого. А в котором часу?
– Ну, этого я не помню. Видите ли, в этот день многие приезжали и уезжали. Их имена в начале спика. Я думаю, они уехали утренним поездом.
– Вы уверены, что они не оставили никакой записки?
– Могу спросить внутри. На чье имя?
– На имя Свинтона – Ричарда Свинтона.
– Мне кажется, они несколько раз спрашивали об этом имени. Да, старая леди, мать молодых, я хочу сказать. Сейчас проверю насчет записки.
Служащий исчез в отеле, оставив мистера Свинтона у входа.
Мрачное лицо бывшего гвардейца снова просветлело. Приятно слышать, что о нем спрашивали. Он надеялся, что найдется записка, которая даст след.
– Ничего нет, – был разочаровывающий ответ служащего.
– Вы говорите, они расспрашивали о Свинтоне. Спрашивали у вас? – Вопрос был задан в сопровождении предложенного портсигара.
– Спасибо, сэр, – ответил польщенный служащий, принимая предложенную сигару. – Вопрос передали мне из их номера. Спрашивали, не приходил ли мистер Свинтон и не оставил ли карточки. Спрашивали также о лорде. Но не называли его имени. Никакого лорда не было – по крайней мере к ним.
– А навещали ли их другие джентльмены? Сигара покажется вам хорошей… Я только что привез их из Америки. Возьмете еще? В Лондоне они редкость.
– Вы очень добры, сэр. Спасибо! – и служащий взял вторую сигару.
– О, да, их навещало несколько джентльменов. Не думаю, чтобы среди них были лорды. Возможно. Леди кажутся очень респектабельными. Очень.
– А не знаете ли адреса этих джентльменов? Я задаю этот вопрос, потому что леди мои родственницы, и, может быть, у джентльменов я узнаю, куда они уехали.
– Мне они были незнакомы; в отеле их никто не знает. Я у этой двери стою десять лет и ни разу раньше их не видел.
– А не вспомните, как они выглядели?
– Помню. Один из них приходил часто и выходил вместе с леди. Плотный джентльмен со светлыми волосами и круглым полным лицом. Иногда с ним был другой джентльмен, помоложе и с худым лицом. Они часто ездили верхом с молодыми леди. Ездили на Роттен Роу. И еще, я думаю, в оперу.
– А имен их вы не знаете?
– Нет, сэр. Они приходили и уходили, не оставляя карточки; отослали только в первый раз, а я тогда не заметил имени. Они спрашивали, дома ли миссис Гирдвуд, а потом поднимались в номер, который занимала семья. Похоже, они близкие друзья.
Свинтон понял, что больше этот человек никакими сведениями не располагает. Он повернулся, собираясь уходить; служащий предупредительно распахнул дверь.
Но тут в голову Свинтону пришел еще один вопрос.
– Миссис Гирдвуд ничего не говорила о том, что собирается вернуться – в отель, я хочу сказать?
– Не знаю, сэр. Если минутку подождете, я спрошу.
Снова оракул исчез внутри; и опять отрицательный ответ.
– Проклятая неудача! – шипел Свинтон сквозь зубы, спускаясь по ступенкам отеля и останавливаясь на плитах тротуара внизу. – Проклятая неудача! – повторил он, нерешительно поворачиваясь и двигаясь по улице "наших лучших магазинов".
– Один из них, конечно, Лукас, второй – этот нахал. Я должен был бы знать, что они уедут из Нью-Йорка, ничего мне не сказав. Должно быть, уплыли на следующем пароходе; пусть меня повесят, если я не начинаю думать, что то посещение игорного дома было ловушкой – заранее обдуманным планом, чтобы помешать мне следовать за ними. Клянусь Богом, план удался! Несколько месяцев пришлось добывать деньги на обратный проезд! Я приехал, а их нет; и один Бог знает, где они! Будь проклята эта неудача!
Рассуждения мистера Свинтона объясняют, почему он раньше не появился в отеле на Бонд-стрит, и показывают, что миссис Гирдвуд ошибалась, думая, что он о них забыл.
Тысяча долларов, помещенных в Нью-Йоркский банк, были всеми его деньгами; после продажи драгоценностей жены, которые и так были заложены, выяснилось, что можно оплатить только один билет через океан.
Фэн не соглашалась оставаться – Бродвей оказался для нее менее удачен, чем Риджент-стрит, и им обоим пришлось остаться в Америке, пока не раздобудут денег на два билета.
Со всем талантом мистера Свинтона к карточной игре на это ушло несколько месяцев.
После отъезда из Нью-Йорка его друга мистера Лукаса он больше не встречал голубой – только ястребов.
Земля свободы для него не годилась. Птица на ее гербе, истинный представитель рода хищников, казалось, вполне соответствует характеру граждан, и как только было получено достаточно денег, чтобы купить два места на "кунарде" – второго класса, разумеется, – супруги отправились в поисках более подходящего климата.
Вернулись они в Лондон, располагая только одежой, которая была на них; сняли квартиру в дешевом районе, в котором почти каждая улица, площадь, парк и терраса носили имя Вестберн.
Дойдя до конца Бонд-стрит, Свинтон повернул в ту сторону; сев на двухпенсовый "бас", он вскоре вышел недалеко от своего жилища.