Именно благодаря этой архаической энергии, этому сокровенному таинству у сновидицы сформировалось амбивалентное отношение к этому сновидению. Она почувствовала себя так, словно стала причастна таинству, – почти как Актеон, который неожиданно наткнулся на купающуюся Артемиду, – а потому должна была понести наказание за такое нарушение. "Нам нужно убираться отсюда", – говорит она своим интрапсихическим спутницам. И при этом ее продолжает преследовать образ женщин, поднимающихся из глубин. Она периодически возвращалась к сновидению, и когда я пишу эту книгу, она все еще с ним работает. Тем временем в процессе анализа заметно глубже стала ее личность и также возросла ее уверенность, она постепенно нашла основу в собственной реальности и стала способна говорить и проявлять себя, опираясь на эту основу.
Если энергия выражается в образе сновидения, значит она уже существует в психике сновидца. Невидимое стало видимым. Задача сознания состоит в том, чтобы учитывать эту энергию, оценивать ее присутствие и включать ее в ходе повседневной жизни. Сновидение принесло дары, которые не иссякают до этого момента. Прежде чем стать более глубокой личностью, человек должен погрузиться в свои внутренние глубины. Мы не можем подняться, если сначала не опустились.
Юнг описывал хорошо известный теперь сон, в котором он видит себя в подземной яме, выложенной камнями, где он столкнулся с объектом фаллической формы и услышал, как сверху раздался голос его матери, говорящий: "Это – людоед!" Присутствие этого нуминозного, непристойного объекта преследовало Юнга в молодые годы, иногда вызывая у него чувство страха, иногда – чувство стыда, даже при том, что этимология слова phallus означает "яркий, сияющий", и это же значение соответствует этимологическому корню слова бог (god). После этого нуминозного, вселяющего страх и вместе с тем навязчивого сна все слова о Господе Иисусе, исходящие от его отца-пастора, а также от его многочисленных дядей-священников, казались нереальными, изощренными или, по крайней мере, неполными в отсутствие дополняющего подземного бога.
Странно, что в темном подземелье хтонический бог был "сияющим". Разве не интересно, что наши предки признавали сияние, нуминозность того, что воплощает фаллос, прежде чем его заставили оказаться под землей? Только значительно позже Юнг смог вернуться к этому сновидению, рассказать его другим и признать его компенсаторную ценность не только в своей собственной жизни, но и для односторонней, боязливой, утонченной теологии, существовавшей в его жизни. Психика рассказала ему, что наряду с существованием высших таинств существуют и низшие таинства, и одно можно исключить только немалой ценой другого.
Со временем Юнг стал рассматривать религиозные установки своего отца как защиты от реальности переживания, как отделение тех земных сил, которые также управляют Вселенной. Если поклоняться исключительно верхнему богу, как это делал его отец, то нижний бог даст волю своей мести, как он это сделал, заставив его отца пребывать в длительной депрессии и духовном параличе. То, что отрицается сверху, станет утверждать себя снизу. Это относится не только к индивидуальной связи с бессознательным у каждого из нас, но и к длительным мистериям космоса.
Юнг рассказывает и о своих других снах, где присутствует погружение. В одном из них он совершает под землей раскопки, чтобы найти останки доисторического животного, а еще в одном он находит в глубоком прозрачном водоеме гигантских радиолярий. Он пишет:
[Эти сновидения] возбудили во мне столь огромное желание к познанию, что, когда я проснулся, у меня от волнения сильно билось сердце. Эти два сна, устранив мои последние сомнения, окончательно убедили меня заняться наукой.
Сначала Юнг хотел стать археологом, но так как он происходил из бедной семьи, ему не хватило средств для удовлетворения своей страсти. Поэтому вместо археологии он стал обучаться медицине и спустя какое-то время стал археологом человеческой души. В его времена изучение человеческой души было исключительной привилегией церковников, но при снижении эффективности институциональных религиозных форм возникла новая дисциплина – психоанализ, которая лежит как раз в промежуточной области между религией и наукой, имея свою еретическую основу в неисследованной психике.
ВОСХОЖДЕНИЕ (Anabasis)
Разумеется, нисхождение может закончиться застоем, полным разложением и крушением. Цикличность требует восхождения, повышения уровня, чтобы сделать дар доступным сознанию. Даже те сновидения или жизненные переживания, которые тянут нас вниз, содержат дар, хотя на тот момент мы можем об этом не знать. Мы можем даже отвергать их послания, когда их осознаем.
Например, депрессия небиологической основы говорит нам о том, что желание Эго направить либидо в определенном направлении было, независимо от него, отменено психикой. Это переживание, общее для всех нас, ощущается как неудача или поражение, и Эго продолжает борьбу за осуществление своего намерения.
Одним из первых признаков такого погружения является апатия или скука, быть может, даже в работе, к которой человек так упорно стремился. Вместе с тем, независимо от того, правильным был этот выбор на какой-то стадии жизни или нет, человека уже вообще не интересует никакая возможность выбора. Если долго не обращать внимания на послания психики, она отберет еще больше либидо, и человека потянет вниз, как это случилось с отцом Юнга во время его депрессии и с самим Юнгом в период кризиса среднего возраста. А кто, как Данте, не нашел себя, заблудившись где-то в темной лесной чаще, и сбился со своего пути? Если на это не обращать внимания, не делать ничего, чтобы изменить свои жизненные приоритеты, то депрессия будет упорно продолжаться.
Восхождение требует от человека не только выбираться из глубин, но и решать необходимую задачу – интегрировать в сознание то, что удалось познать. Орфей возвращается, но, усомнившись в расположении к себе богов, оборачивается назад, чтобы в этом убедиться, и таким образом навсегда теряет свою Эв-ридику.
Возвращается Иисус, Данте прорывается через границы Ада, погружаясь вниз и проходя через него. Поэт Сен-Жон Перс написал свою эпическую поэму "Анабасис" в 1924 году, посвятив ее древнему завоевателю азиатских степей, который прибывает в конечный пункт своего странствия и там находит:
Кроме всех исторических событий,
связанных с человеческими деяниями,
На пути встречается много предзнаменований и пророчеств,
много семян непредсказуемого. В любую погоду любого времени года,
Во время великого дыхания земли
И щедрой плодовитости стад!..
Всюду видя разные земли, стада и людей,
Я думал о поводыре в нашем жизненном странствии.
"Поводырь" – это душа, боги, настоятельные требования индивидуации, которые этот древний завоеватель признает смиренно и с достоинством.
Нам нужно помнить, что все, что мы узнали от природы, из нашей встречи с миром или психикой, может не доставить радости Эго. И вместе с тем такие знания всегда расширяют наш кругозор, а следовательно, дают нам больше свободы. Многое из того, что мы должны узнать о себе, встречи с нашей Тенью создадут беспокойство в фантазиях нашего Эго. Многое из того, что мы узнаем о мире и его лживости, подорвет наш идеализм. Многое из того, что мы поднимем на поверхность, заставит нас в жизни больше страдать, но это будет более честным по отношению к самим себе.
Героиня романа Милана Кундеры служит прекрасной иллюстрацией этого горестно-сладостного познания мира в тот момент, когда она, пережившая великую скорбь по ребенку, которого она потеряла, поднимается на ноги, чтобы снова встретиться с этим миром – таким, какой он есть. Стоя перед могилой своего ребенка, она говорит внутри себя:
Мой любимый, не думай, пожалуйста, что я тебя не люблю или что я тебя не любила, но именно потому, что я тебя любила, я не смогла бы стать сегодня такой, какая я есть, если бы ты остался жив. Невозможно иметь ребенка и ненавидеть мир – такой, какой он есть, потому что именно в него мы отпускаем ребенка. Ребенок заставляет нас заботиться об этом мире, думать о его будущем, добровольно участвовать в его лжи и неразберихе, принимать всерьез его непроходимую глупость. Твоя смерть лишила меня удовольствия быть с тобой рядом, но вместе с тем ты освободил меня. Я стала свободной в своем противостоянии миру, который мне не нравится. И я могу себе позволить его не любить именно потому, что тебя больше нет рядом со мной. Мои темные мысли не могут навлечь на тебя никакого проклятия. Сейчас я хочу тебе сказать, что все эти годы, после того как ты меня покинул, я шла к тому, чтобы принять твою смерть как дар, и что в конце концов я приняла этот чудовищный дар.
Восхождение и выход из глубокого колодца депрессии заставили ее почувствовать печальную враждебность к миру – такому, какой он есть. Только сентиментальный человек стал бы настаивать на счастливом конце для этой героини. Она заслужила свое знание, свое освобождение, и оно превратилось в свободу, она откинула щупальца мира, которые иначе связывали бы ее надеждой на то, что является безнадежным.
Она, как и все мы, по выражению Марка Аврелия, процитировавшего стоика Эпиктета, представляет собой "душонку, на себе труп таскающую".
Одному мужчине, исполнительному директору компании, приснилось, что он забрался на вершину горы лишь для того, чтобы увидеть, что он оказался у подножия другой горы, на которую нужно взбираться. Он спросил себя, хватит ли у него сил, чтобы взобраться на следующую гору, и в ответ услышал: "Нет, я этого не хочу". Когда мы размышляли над этим сном, он пришел к выводу, что вся его жизнь была запрограммирована на то, чтобы быть честолюбивым и всегда ставить перед собой новые цели. Его матери не давала покоя мысль, что она – "никто", а его отцу не удалось удовлетворить ее невознагражденные социальные амбиции. Односторонность его мышления принесла ему впечатляющий послужной список, но не давала передышки. В результате он прошел через огонь трех браков, переходил с одной корпоративной вакансии на другую, успел пожить практически во всех больших городах США и в двух за границей.
"Все эти годы я никогда не знал покоя, не чувствовал признания и не имел ощущения настоящего успеха", – жаловался он. Он пришел к выводу, что его фаустианское странствие, предпринятое с самыми лучшими намерениями, заключалось в том, чтобы жить жизнью, которую запланировали ему родители и которая подкреплялась существующей культурой. Ему было очень трудно себе представить, как он на полном скаку спрыгнет с жеребца, которым он всегда управлял или, быть может, который управлял им самим. Его возвышение отдалило его от жизни, а не завоевало ее, как ему представлялось. При всей его успешности, при всех покоренных им вершинах он ощущал свою жизнь пустой и даже бессмысленной. Окончание его анализа совпало с его решением оставить корпоративную жизнь, пораньше уйти в отставку, восстановить отношения со своей рассеянной семьей и, быть может, впервые в своей жизни решить, что он для себя хочет. По иронии судьбы, самая сложная вершина среди всех, которые ему когда-то пришлось покорять, оказалась та, которую он оставил позади.
Этому джентльмену нужно было выкарабкаться из Трясины Успеха прежде, чем он мог достичь некоего пика в своем неудачном предприятии, и посредством этого странствия исправить свою жизнь. Его погружение происходило через сознательное возвышение, и его погружение в потусторонний мир сновидений привело его к спасительному восхождению.
Если подумать о том, что должно быть найдено в конце странствия, во время апофеоза мудрости, то неплохо поразмышлять над зрелыми рассуждениями Йейтса о сущности нашего странствия, о великой скорби и сердечной печали, которые являются нашими постоянными спутниками, и вместе с тем – над возможностью сказать жизни "да" во время того, что он называл "трагическим весельем". За месяц до своей смерти Йейтс увидел привезенный из Японии камень – лазурит, а затем описал сцену, как древние мудрецы, находясь на горной вершине, взирают на человеческую суету, царящую на равнине у подножия горы. Он исповедуется в своей радости:
Я рад, что всяк пришедший там утешен,
Так яростен, трагичен мир вокруг,
Что жаждут души их печальных песен,
Из струн искусный перст рождает звук,
И свет, лучащийся из глаз, чудесен,
Среди морщин – сиянье древних глаз,
но Лишь чудаки глядят на мир так ясно.
Чтобы подняться на горную вершину, чтобы завершить странствие, нужно в конце концов осознать, что мы взбираемся именно на ту гору. Свидетельства сторонних наблюдателей не в счет. Удовлетворительным будет только подтверждение нашей индивидуальной, собственной психики. Когда человек достигает такого апофеоза ясности, он может смотреть на мир проницательным и, быть может, отстраненным взглядом древних.
Глава 7. Боги
Любящему тебя богу, наверное, хлопотно
Размышлять о том, как бы сделать тебя сегодня счастливее.
Если бы ты мог бросить взгляд на свое многоликое будущее.
Карл Деннис. "Бог, который тебя любит"
Что такое бог? С точки зрения семиотики слово "бог" – это символ, который мы используем для описания того, что является подлинно трансцендентным (или Абсолютно Другим – по определению швейцарского теолога Карла Барта) и по существу непознаваемым. Как два века тому назад Иммануил Кант утверждал, что мы никогда не познаем Ding-in-Sich – вещь в себе в мире природы; и еще меньше мы можем познать сферу трансцендентного. Все, что в представлении конечного разума являет собой бесконечное, больше говорит о человеческом воображении, чем о самом бесконечном. С "теологической точки зрения", по существу, имеет место противоречие, и вместе с тем нам приходится использовать оксюморон, чтобы понять, что представляет собой Абсолютно Другой, трансцендентный по отношению к нашим ограниченным средствам познания.
Тем не менее могут существовать какие-то путеводные нити к этому Другому. Несомненно, такие мировые религии, как иудаизм, находили эти нити в красно-желтых песках горы Синай и на самой ее вершине в Десяти заповедях; христианство видело эти знаки в Личности и учении Иисуса из Назарета; ислам находит их в свидетельствах Мохаммеда. Но каждое из таких внешних выражений Другого претерпело трансформацию, пройдя через "дистиллятор" племенной восприимчивости и мировоззрения Эго, которые существовали там и тогда.
В таком "богословии" язык используется как эпифеноменальный конструкт, позволяющий моментально реализовать изначальное событие и его результат. Бог воплощается сознанием через образ, порождаемый во время таких встреч с сознанием. Образ, который предстает сознанию, – это не бог, – вследствие ограниченности, порожденной не совсем подходящими средствами восприятия, имеющими определенные пределы чувствительности, и вместе с тем такой образ наполнен и управляется исходящей от бога энергией.