ИМАГО ОТЦА
Слыша строки, написанные в XIX веке поэтом-пастором Джерардом Мэнли Хопкинсом "Он творит, как отец-создатель, красота его неизменна: воздадим ему хвалу" ("Не fathers-forth whose beauty is past change: Praise him!"), мы очень хорошо понимаем, что поэт имел в виду под "отцовством". Когда мы хотим к кому-то проявить "материнское тепло" (to "mother"), если нужно, мы полностью осознаем точность метафоры. Конечно, может возникнуть терминологическая путаница, но в воображении никакой путаницы не бывает.
В результате размышлений над архетипическим образом отца мы приходим к его созидательной или разрушительной энергии. Семя оплодотворяет, будучи в утробе, в семинарии или на семинаре. Это активирующее начало. Хотя оно само по себе еще не является жизнью, оно должно быть активно, чтобы сотворить. В каком-то смысле оно должно быть одухотворяющим духом, ибо дух – это энергетическая основа жизни.
Как говорится в гимне – "Наполни меня божественным дыханием" или в обращении Шелли к дикому западному ветру, когда он умоляет ветер одухотворить его омертвевшую душу, так и маскулинное начало, присутствующее и у мужчины и у женщины, является активной, движущей, стимулирующей, одухотворяющей энергией.
Из мифа о Сатурне, стремившемся погубить Кроноса, который, в свою очередь, хотел погубить Зевса, которого тоже нельзя считать образцом для подражания, мы знаем, что отцы тоже могут быть пожирающими. Вот как поэтесса Шарон Олдс пишет о насилии, совершенным ее сатурнианским отцом над ее братом:
Он аккуратно
заложил между зубов голову моего брата
и сломил с хрустом, будто вишню со стебелька…
…где-то
в глубине его черепа
открыты масляные глаза и белки дрожат возбужденно,
пока он разгрызает с хрустом позвоночник своего сына,
пока крошит кости, будто мягкие панцири крабов,
пока прокатывает по языку деликатесные гениталии,
пока растрескивает стопы ребенка, как две сырые рыбешки, между зубов.
Он хотел показать, что может
настоящий мужчина.
Показать своему сыну,
чего стоит человеческая жизнь.
Нас трогают мучительные страдания, которые испытывает поэтесса из-за того, что та архетипическая энергия, которая создает, может также и пожирать. Встречаясь между собой в жизни каждого ребенка, свет Аполлона и мрак Сатурна создают амбивалентную форму переживания. Вспомним о Кроносе, который кастрировал Урана, чье семя, попавшее в соленую морскую воду, создало пену, из которой появилась богиня любви, Афродита (имя которой значит "рожденная из морской пены"). Это слияние насилия и страсти порождает любовь, творит историю, делает изменчивыми богов, вызывает двойственность всех форм жизни.
Вспоминая о том, что родительское имаго является формой представления разных видов переживания и может быть связано с конкретным полом, а может и не быть связано с ним, мы думаем об отце и как о защитнике, о поддерживающем нас факторе и вместе с тем о том, что в конечном счете его нужно превзойти, чтобы обрести собственный авторитет. Оказывается, практически все племена умоляют о божественной защите; оберегающие ритуалы также исполняются для того, чтобы избежать осуждения и наказания рассерженных Небес – милостивого или строгого отца.
Этот дуализм наблюдается и в теологиях современной жизни. "Кто встанет на нашу сторону, когда это потребуется?" – на все лады вопрошается в псалмах. Если человек не чувствует, что у него есть индивидуальный или коллективный защитник, он ощущает себя особенно ранимым, даже обнаженным, перед враждебной ему Вселенной. Получив в дар или благословение Отца, или пример Отца, или самопожертвование Отца, он тем самым получает преимущество: чувство собственного достоинства, поддержку в решении жизненных задач и часть этой взаимной связи соединяющего аффекта. Если человек не получает этого ощущения – этого дара от родного отца или от того, кто его заменяет, он чувствует себя лишенным поддержки и может провести всю свою жизнь в поисках мнимого авторитета, или же испытывает гиперкомпенсацию, развивая комплекс власти, или всю жизнь бессознательно ощущает себя искалеченным, то есть человеком с ограниченными возможностями.
Если терапевт (будь то мужчина или женщина) видит отсутствие такой энергии у пациента, то позитивный перенос на внутреннюю "маскулинность" может послужить восстановлению внутреннего родителя (reparent), активации тех энергий, которые продолжают дремать внутри нас. Восстановить внутреннего родителя – значит помочь скомпенсировать то, что отсутствует в индивидуальной истории пациента: самоутверждение, подражание, поддержка и вызов, которые нам необходимы из архетипа отца. Позитивный перенос – это лучшее, что может заменить реальное отношение, и он представляет собой ничуть не меньший дар по сравнению с реальным отцовством и дает освобождение от травматической индивидуальной истории.
Каждый человек, как мужчина, так и женщина, должен уметь самовосстанавливаться (empowerment), то есть мобилизовать энергию во имя жизни, преодолевать регрессивные силы бессознательного, принимая вызовы страха и одиночества. Независимо от пола терапевта, если тот имеет доступ к этим энергиям, они станут необходимыми для пациента и окажут исцеляющее воздействие. И, соответственно, если эти энергии у терапевта не активируются, то пациент второй раз в своей жизни почувствует провал.
Проблема авторитета также имеет связь с имаго отца. Под влиянием чьего авторитета мы строим свою жизнь, принимаем решения, выбираем профессию и совершаем свое странствие? Само понятие авторитета нейтрально; но практически оно всегда энергетически заряжено (valenced). Любой авторитет, каким бы добрым и благонамеренным он ни был, не может исключать свою противоположность и со временем превратиться в деспота. Ни один ребенок никогда не сможет развиваться в соответствии со своей внутренней истиной, не найдя у себя внутреннего аутентичного авторитета. Поэтому процесс индивидуации побуждает к преодолению в той или иной форме внешнего авторитета, который может найти свое воплощение в реальном родителе, в фигуре, взятой из культурного контекста, или в постоянном родовом божестве.
Вследствие большой сентиментальности, которая проявляется к семье и традиции, из внимания упускается то, что для индивидуации человеку требуется некая революция, некая трансцен-денция внешнего авторитета, чтобы прийти к своему внутреннему авторитету. Разве сам Томас Джефферсон не был горожанином-землевладельцем и патриотом, когда сказал, что дерево свободы нужно поливать кровью ее патриотов? Разве мы не узнаем истину в архетипической драме Фрейда о первобытном племени, в котором приходилось убивать старого царя, чтобы дать дорогу новому поколению? Разве не прав Ницше, говоря о том, что ученик, который не старается превзойти своего учителя, будет ему плохой наградой?
Такой бунт против авторитета – единственный путь, позволяющий утвердиться новому авторитету. Он начинается с того, что ребенок учится сохранять что-то в тайне, чтобы защитить ту часть своей психики, которой для жизни требуется безопасность и уединение. Он проявляется в многочисленных экспериментах ребенка, в подростковом бунте, в его потребности покинуть родительский дом. И когда все эти попытки заканчиваются неудачей, жизнеспособная сила личности истощается, и жизнь, которая должна была бы расцветать, увядает. Независимо от той безопасности, которую дает человеку родительский дом, вместе с защитой признанного авторитета в процессе такой неудачной индивидуации отвергается дар, который приносит развитая личность внешнему миру. Побуждаемый страхом поиск внешнего авторитета через фундаментализм – это избегание личностного роста и развития, отказ от того, что требует индивидуальная жизнь. Безопасность приобретается ценой многообразия жизненного эксперимента, непоследовательным, но неизбежным воплощением которого мы являемся.
Таким образом, имаго отца, как и все архетипические энергии, имеет две грани. Оно придает силы и/или кастрирует; оно придает авторитет и/или угнетает; оно защищает и/или давит. Когда мы сталкиваемся с проблемами личного авторитета, когда решаем вопросы, связанные со своими возможностями или своим бессилием, когда почитаем imago Dei или сомневаемся в его отношении к земной жизни, мы всегда имеем дело с архетипом отца во всем многообразии его форм. Когда мы стремимся защитить или погубить другого, когда воздействуем на него своим авторитетом, когда сообщаем послание о мобилизации (empowerment) или истощении (disempowerment), то мы находимся под воздействием имаго отца (we are fathering), независимо от нашего пола и сознательного намерения.
"Отец" – это метафора особой энергии, которая существует как в космосе, так и в каждом из нас. Отец – это незаменимая половина Божественной пары.
ИМАГО МАТЕРИ
"Мать" – это метафора другой разновидности энергии вместе со всем многообразием ее форм. Она может быть нам передана через нашу родную мать, оставаясь свободной, если мать имела психологическую травму, или же ее ищут в ее многочисленных заменах, от благосклонных объятий возлюбленной до alma mater или любой всеобъемлющей идеологии, которая заставляет человека почувствовать себя как дома на поверхности этой вращающейся крупицы пыли.
Архетип матери является источником жизни и одновременно источником смерти. Мать – это воплощение дома, и иногда -даже странствия, когда у нас имеется достаточно мужества признать, что наше странствие – это наш дом. Образ матери является многоуровневым; это родная мать, бабушка, богиня-мать и даже социальная структура, которая порождает трепет, желание близости и какой-то заботы и поддержки. Она находит свое внешнее выражение в амбивалентных формах, таких как богиня судьбы, как русская баба-яга, которая каждый раз смотрит вперед или назад, тем самым предвещая удачу или гибель. Она является богиней смерти, как индийская богиня Кали, и, по образному выражению Дилана Томаса, "…та растворенная в зелени сила, которая заставляет распуститься цветок" тоже приводит к гибели. Та же Великая Мать, которая дала нам жизнь, торопит нас к ее окончанию, и все это происходит в силу великого таинства, которое сбивает с толку всеосмысляющий разум, ужасает сердце и бередит душу. В качестве самого древнего мифического цикла, "цикла жертвоприношения", мы восхваляем ее милосердие за праздничным столом, зная, что нас самих постепенно разъедает язва смерти.
Почему фигура матери несет в себе такой глубокий смысл? Очевидный ответ заключается в том, что все мы вышли из нее, все вскормлены ею, получали от нее поддержку и испытывали от нее притеснение, и в общем, ее вездесущность на самой формирующей стадии нашей индивидуальной психологии оставляет глубокий след в нашей психике. В конечном счете, она не только всеобъемлюща и необходима, она к тому же является поведенческой и ценностной моделью и при всем этом посредницей в отношениях с внешним миром. Ключевое послание, которое все мы получаем, а именно: что мир – большой, а мы – нет, что мир – сильный, а мы -нет – имеет либо опосредованный смысл, либо усиленный смысл, как только мы интериоризируем ее восприятие. Какая она, таков и окружающий нас мир, а значит, существенная часть нашей жизни запрограммирована заранее. И вместе с тем, при всей важности этой индивидуальной связи, Юнг напоминает нам, что родная мать является носителем гораздо большей энергии:
Я придаю родной матери лишь ограниченный этиологический смысл. Иначе говоря, все то влияние, которые описано в литературе как воздействие на детей, исходит не от самой матери, а скорее от спроецированного на нее архетипа, который дает ей мифологическую основу и наделяет ее властью и нуминозностью.
Конечно, Юнг прав и вместе с тем не совсем прав. Несомненно, он во многом "считывает" мир или ошибается в его "считывании", исходя из своего восприятия родной матери. Зная о периодах ее психической нестабильности, Юнг считал мир "ненадежным", воспринимая таким образом женщин, а значит, и саму жизнь. Вместе с тем мы можем видеть, как поток индивидуального материала и его архетипическое продолжение "втекает" в родителя и "вытекает" из него, причем – в обоих направлениях.
В конечном счете наша цель заключается не в обсуждении конкретного материнского или отцовского комплекса. Несмотря на всю важность и значимость этой темы, это – иная задача, которой мы займемся в другой раз. Юнг отмечает:
Следовательно, наша задача состоит не в том, чтобы отрицать архетипы, а в том, чтобы разрушить их проекции, чтобы восстановить их содержание для человека, который невольно его утратил, проецируя его вовне.
Иными словами, проецируемое нами содержание психики всегда является частью нашей личности, хотя в тот момент мы об этом не знаем. Исчезновение или разрушение проекции может ощущаться как разочарование, даже поражение, однако оно представляет собой грандиозную возможность для самопознания.
"Какую часть своей личности, какую энергию, какую неосознанную проблему я спроецировал на данного человека или на данную ситуацию?" Такая работа крайне необходима и для сознания, и для индивидуации.
Так как мы проживаем свою жизнь через проекции, то не слишком отличаемся от человека, вошедшего в заброшеный дом с привидениями, который пытается освободиться от паутины, не позволяющей ему ясно видеть, что происходит. Даже при осознании нами некоего этиологического влияния, воздействие архетипических сил все равно остается огромным. Поэт Райнер Мария Рильке сказал, что, несмотря на многие увлечения, браки и любовные связи, он так и не смог полюбить женщину, потому что не мог любить свою мать. Как грустно чувствовать себя отлученным от столь гигантской части жизни, в особенности если человек отчасти осознает причину крушения своих надежд. Пребывание в тупике такой обобщенной проекции, в классическом смысле этого понятия, трагично, ибо оно привязывает человека к колесу повторений, не давая ему ни передышки, ни возможности восстановления.