В сборнике изречений Конфуция "Лунь юй", как подсчитали исследователи, этот термин упомянут 109 раз, а косвенно обыгрывается еще чаще. При этом его ученики, что составляли "Суждения и беседы", внезапно записывают поразительную фразу. Оказывается, "Учитель редко говорил о выгоде (ли), о судьбе (мин) и о жэнь" (IX, 1). Это звучит странным диссонансом в традиционном изложении образа Учителя. Ведь именно понятие жэнь является, как представляется многим, центром проповеди Конфуция. И вдруг он "редко говорил о жэнь"! Комментаторы и историки решили разъяснить ситуацию, предложив около десятка контекстуальных трактовок и скорректированных переводов на байхуа - современный китайский язык. Например, фразу следует понимать так, что Конфуций просто избегал "рассуждать о человеколюбии". Другие же считают, что Конфуций как раз "одобрял беседы о человеколюбии", при этом "избегал бесед о выгоде". Все эти трактовки имеют право на существование, но сам текст в "чистом виде" свидетельствует лишь об одном - Конфуций действительно "редко говорил о жэнь".
Но ведь он же постоянно упоминает о жэнь в разных контекстах - и "Лунь юй", записанный теми же его учениками, ярко свидетельствует об этом! Ответ здесь, думается, заключен в причудливой связи трех понятий, заключенных в этой фразе: выгода, судьба и т. н. человеколюбие (жэнь). Конфуций редко разъяснял их смысл - именно так следует понимать намек его учеников. Он считал эти понятия невозможными для логического понимания, они лежат за пределами объяснений. И не случайно суть понятия жэнь он не разъясняет, а показывает на примерах. И именно из-за этой сокрытости непосредственной сути, а заодно и неудачного перевода на русский язык жэнь как "человеколюбия" или "гуманности" (прямого аналога в русском языке действительно нет) изменилось и само понимание сути проповеди Конфуция.
Разглядеть суть жэнь может нам помочь само написание этого иероглифа - китайцы в древности научились очень точно выражать сакральную суть понятий не через многословные разъяснения, а через символический рисунок-идеограмму.
Примечательно, что само написание иероглифа жэнь никак не связано с моральным фактором, зато непосредственно указывает на какую-то посредническую роль между небом и землей. Иероглиф "жэнь" записывается как графема "человек" слева и "два" справа; таким образом, человек здесь явно олицетворяет посредническую или, скорее, объединительную функцию между Небом и Землей, образуя в совокупности священную триаду Небо-Человек - Земля. Это можно понять как изображение человека, соединяющего собой Небо и Землю, как аналог "мирового древа" или "мировой оси".
Именно человек позволяет Небу совокупляться с Землей, он канал небесных эманаций, благодатных энергий (дэ), которые снисходят на Землю. Перед нами - очевидное изображение посреднической функции мага и медиума. И именно это свойство жэнь и является основным, что отличает цзюньцзы от остальных людей. Кстати, здесь же становится понятным понимание Мэн-цзы жэнь как особой способности "установить связь между родственниками" - родственниками, ныне живущими, и их предками в загробном мире.
Таким образом, жэнь - это способность установить через себя связь между Небом и Землей, опосредовать собой, своим внутренним состоянием связь с ушедшими предками.
Однако далеко не каждый человек способен осуществлять медиативную функцию между Небом и Землей, т. е. обладает жэнь. Но вот поразительный факт: Конфуций признается, что ни совершенномудрый человек, ни благородный муж - цзюньцзы ему в жизни не встретились (VII, 26). И в данном случае цзюньцзы оказывается именно идеалом традиции, абсолютным обладателем могущества-жэнь, который уже не встречается в реальной жизни.
Примечательно, что жэнь, в отличие от многих других качеств, нельзя обучиться, его можно именно получить, достичь, воспринять: "Разве жэнь далеко от нас? Стоит устремиться к жэнь - и жэнь тотчас приходит". Примечательно, что жэнь не приходит из воспитания, столь ценимого Конфуцием, воспитание лишь открывает канал для этого жэнь. Как-то Конфуций обмолвился, что самые добродетельные люди древности, Бо И и Шу Ци, "искали жэнь и обрели жэнь" (VII, 15).
Это особое мистическое чувство, подобное переосмыслению и переощущению всего предшествующего опыта. Не случайно мудрецы учат именно "вызреванию" человеколюбия внутри человека, а отнюдь не привитию его. Мэн-цзы замечает: "Пять злаков (т. е. рис, два типа проса, пшеница и бобы. - А. М.) являются наилучшими из всех. Но если же они не вызревают, то оказываются еще худшими, чем даже чертополох. Таково и человеколюбие - достигается оно, лишь [окончательно] созрев".
Как видно, именно к "человеколюбию", к "любви к людям" жэнь отношения не имеет, это, скорее, "способность к посредничеству", которая и характеризует истинного цзюньцзы. Сам же цзюньцзы, разумеется, не "благородный муж", но медиатор между священными силами Неба и земными делами. Собственно, Конфуций считал, что цзюньцзы выполняет важную миссию установления ритуального диалога между Небом и Землей через свою способность жэнь: "Ибо ноша его тяжела, а путь долог. Он считает жэнь своей ношей - разве это не тяжело? И лишь со смертью его путь подходит к концу. Так разве не долог ли он?" (VIII, 7).
Одному из учеников не удалось уловить смысл высказывания Учителя, и тогда Конфуций уточнил: "Воспитывать прямоту и избегать искривлений. И тогда можно кривое выпрямить". Жэнь - отнюдь не "качество для себя", для удовлетворения собственного тщеславия, но именно "для исправления кривого", т. е. для служения людям. И в этом смысле оно может трактоваться как "человеколюбие".
Чтобы достигнуть жэнь, действительно нужен нравственный подвиг, который может потребовать от благородного мужа даже пожертвовать собой. Пожертвовать, но не унизиться. Некий Цзай Во спросил Конфуция:
- Если человеку, что обладает жэнь, скажут, что это жэнь - в колодце, последует он за ним или нет?
- Благородный муж-цзюньцзы может уйти, но не может пасть, он может даже показаться обманутым, но обманутым не будет, - ответил Конфуций.
Очевидно, что под жэнь подразумевается отнюдь не моральная категория, а мистическое переживание, которое в буддийской культуре называется освобождением "цзе", в даосской - озарением (мин, у) и свидетельствует о наступлении измененного состояния сознания. Поскольку человеколюбие есть один из основных признаков "благородного мужа" конфуцианства, то оказывается, что цзюньцзы и есть человек, переживший мистическое озарение и заново осмысляющий этот мир уже как пространство мистического опыта. Разумеется - и это неоднократно подчеркивают и Конфуций, и Мэн-цзы - цзюньцзы может болеть, переживать и даже сомневаться. В этом он абсолютно реалистичен и вновь прагматичен в отличие от даосского мифологического идеала бессмертных, выросших из практики вполне реальных медиумов и шаманов.
Слово, оставленное Учителем: "Лунь юй"
То, что нам сегодня известно под названием "Лунь юй", естественно, не является изначальными словами Конфуция и, более того, - хронологически точным описанием событий его жизни. Это скорее труд политический - облик Конфуция в нем подан так, как он представлялся правильным государству. И в этом смысле "Лунь юй" - не книга о том, как говорил и действовал Конфуций, а описание того, как он должен был бы действовать и говорить.
Очевидно и другое - через бесконечный частокол увещеваний и "мудрых высказываний" проступает живой, реальный Конфуций: громогласный и сомневающийся, осторожный и решительный, торжествующий и покинутый духами. Именно "Лунь юй", а не исторические описания Конфуция, сделали его облик чрезвычайно обаятельным, живым и очень сложным.
Что вообще мы подразумеваем, говоря о "Лунь юй"? На первый взгляд, здесь все достаточно просто - это компиляция высказываний и событий из жизни Конфуция. Частично высказывания, встречающиеся в "Лунь юе", повторяются в "Ли цзи" ("Записях о ритуале") иногда абсолютно точно, но чаще в переложении или с небольшими изменениями. Ряд историй и высказываний также повторен в более поздней книге "Мэн-цзы", но так или иначе нигде не встречается точной "кальки" исходного текста.
В современном варианте "Лунь юй" содержит 20 книг или глав. Традиционно главу принято называть по первым значимым словам этого раздела, например, глава первая именуется "Учиться и…", глава вторая - "Осуществлять правление" и т. д.
Известная нам сегодня структура "Лунь юя" сложилась не сразу, очевидно, что по Китаю ходило несколько вариантов или списков этого труда, причем каждый считался "истинным". Такая ситуация складывалась вокруг практически всех известных китайских духовных произведений, в том числе, например, "Лао-цзы", "Чжуан-цзы", "Мэн-цзы": одновременно циркулировало несколько версий, составленных учениками и последователями, которые оспаривали право первенства и истинности в продолжении традиции.
Сегодня невозможно назвать точную цифру количества разных вариантов "Лунь юя". К концу I века было известно по меньшей мере три труда, которые потом легли в основу "Лунь юя". Два труда были связаны с названиями царств "Лу лунь" - "Речения царства Лу" из двадцати глав, и "Ци лунь" - "Речения царства Ци" в двадцать две главы. К последнему труду прилагались еще две главы - "Вэнь ван" и "Ши тао", которые хотя и являлись частью общего корпуса текстов, но все же повествовали не о Конфуции. Третий труд получил название "Гу лунь" - "Древние речения", он состоял из двадцати одной главы и был обнаружен, по преданию, в стене дома Конфуция.
Именно эти три "Речения" перечисляются в самом раннем упоминании о труде Конфуция - "Истории династии Хань", принадлежавшем кисти известного историка Пань Гу. Хроники эти, дошедшие до нас с большими лакунами, были закончены в I в. н. э., и таким образом мы имеем достаточно позднее упоминание о беседах Конфуция - со времени его ухода из жизни прошло более четырехсот лет.
Эти три сборника "речений" были во многом схожи, но все же не одинаковы. Прежде всего они заметно расходились по своему объему. Скорее всего "Ци лунь" был самой обширной компиляцией речений Конфуция, по своему объему этот труд превосходил "Лу лунь", о чем, в частности, упоминает историк-конфуцианец Лю Дэмин (556–627). В точности сложно сказать, то ли "Речения царства Ци" содержали большее количество глав, то ли по числу высказываний и стихов были более многочисленны.
Очевидно, что канонизации Конфуциева учения еще не произошло - этого просто не могло случиться при наличии трех (а возможно, и большего количества) вариантов его высказываний. А это значит, что до того Конфуций не только не считался "учителем учителей", но занимал в исторической ретроспективе позицию немногим выше, чем ряд других духовных учителей. Такое множество вариантов трудов одного и того же мудреца можно считать нормативом ранней истории Китая. Достаточно упомянуть, что известно несколько списков "Дао дэ цзина" ("Канон Пути и Благодати") Лао-цзы, где встречаются разночтения. Более того, обнаруженный в 90-х гг. вариант этого трактата, записанный на бамбуковых дощечках (до этого варианты II в. были записаны на шелке, т. н. "шелковые книги"), оказался существенно, почти в два раза короче, чем широко известная сегодня версия "шелковых книг". Таким образом, слова мудрецов дополнялись, дописывались и в конце концов превращались в компиляцию, но компиляцию высказываний не только самого духовного наставника, но и мыслей его учеников и последователей по принципу "что мог бы сказать учитель по этому поводу".
Три версии "Лунь юя" долгое время существовали раздельно и циркулировали по Китаю как самостоятельные произведения. Такая ситуация сохранялась вплоть до I в. н. э., когда одна из версий попадает в руки известного каноноведа Чжан Юя (?-5 в. до н. э.) - знатока речений Конфуция, а также "И цзина". Чжан Юй - эрудит и книжник - имел весьма высокий ранг знатности - хоу, ученое звание боши, т. е. "доктора", и преподавал императорской семье тонкости "Лунь юя". В 25 г. до н. э. он был назначен главным советником императора, что соответствовало рангу и обязанностям премьер-министра.
До сих пор идут споры о том, какая же из трех версий легла в основу известного нам сегодня "Лунь юя". По одному из предположений, он сводит воедино две версии - лускую и цискую. Он также пользуется многочисленными комментариями различных книжников, которые составлялись на "Лунь юй", в том числе известных каноноведов Ван Яна, Лу Фуцина и других. Так рождается произведение, названное "Чжан хоу лунь" - "Суждения (и беседы в версии) хоу Чжана". Эта версия стала столь популярной, в том числе и благодаря высокому посту ее составителя, что затмила все остальные списки "Лунь юя".
Теперь "Лунь юй" все более упорядочивается различными комментаторами. Новый список составляется известным ученым Чэнь Сюанем (127–200 гг. н. э.), который также использует версии "Речений из царства Ци" и "Речений из царства Лу". Эта версия не дошла до наших дней, хотя отрывки из нее обнаружены в различных вариантах. Поразительно, что относительно большая часть, обнаруженная в 1969 г. в Синьцзяне, является ученической копией, составлена в 710 г. двенадцатилетним юношей. Известная нам сегодня версия была составлена Хэ Янем (190–249 гг. н. э.), который, как считается, свел вместе варианты Чжан Юя и Чэнь Сюаня.
Как видим, наиболее древние версии, передающие нам истинный характер записей Конфуция, не сохранились. Разумеется, вряд ли стоит считать, что ныне существующая версия "Лунь юя" является подделкой или сильно подправленным вариантом. Судя по высказываниям Учителя, приводимым в других трактатах, скорее всего мы имеем дело с реальным словом Конфуция. Однако в результате многочисленных редакций могло измениться другое - те акценты, которые стремился расставить Конфуций своими беседами и проповедями. Изменился и смысл некоторых понятий, а за ним трансформировался и образ Конфуция, превратившись в философа-книжника. Именно влияние такой редактуры мы должны учитывать, читая сегодня слова Конфуция. Вряд ли он говорил о другом, но скорее всего, он говорил по-другому.
Приобретя классический вид, "Лунь Юй" стал частью практически всех основных канонов литературно-назидательной классики Китая, и прежде всего т. н. "Четверокнижия" ("Сы шу"), куда помимо собственно "Лунь юя" вошли "Мэн-цзы", "Чжун юн", "Да сюэ" ("Великое учение"). "Лунь юй" также стал центральной частью "Тринадцатикнижия" ("Шисань цзин чжу ши"), которое изучалось всеми учеными и чиновниками, а также было основой обучения в китайских школах. "Тринадцатикнижие" всегда воспринималось как наиболее полный и точный свод именно конфуцианской классики с каноническими комментариями (в частности, "Лунь Юй" издавался в обрамлении комментариев Чжу Си). "Тринадцатикнижие" было составлено в XII в. при правлении династии Южная Сун, а цинский чиновник Жуань Юань (1764–1849) скомпилировал критический свод всех текстов, куда были включены не только прежние комментарии, но и некоторые новые комментария, а также списки разночтений (цзяокань цзи). Именно это издание, неоднократно переиздававшееся впоследствии, стало своеобразным нормативом для последующих исследований.
Характер самого "Лунь юя" в равной степени как полностью соответствует канонам записей речений мудрецов того времени, так и отличается от многих других образцов классики Китая.
Прежде всего, по своей структуре это текст не оккультный, не мантрический, как, например, "Канон перемен" ("И цзин"), за редким исключением он не содержит заклинательных формул и магических речитативов, как более древний "Канон песнопений" ("Ши цзин"), который очень высоко ценил сам Конфуций. И - самое главное - он не написан самим Конфуцием и, по-видимому, им даже и не правился. Его ученики записывали то, что им казалось важным, а иногда просто эпизоды из жизни наставника или манеры его поведения, не в силах дать им трактовку, оставляя это для потомков.
Сам же Конфуций отказывался записывать что бы то ни было, вероятно, считая, что все, что необходимо, уже записано - не случайно отсылал своих учеников к "И цзину", "Ши цзину". Он же несет устное учение, передает его своим поведением, он вопрошает духов и воплощает их веления на Земле. И здесь особый смысл приобретает его знаменитая фраза: "Я не создаю, но лишь повторяю изученное". Ему передано учение (сюэ), и он его "повторяет" и не творит ничего нового. И в этом он - абсолютно традиционный мистический учитель.
Сама структура "Лунь юя" является суммой самых различных высказываний и явно отражает борьбу, которая шла вокруг наследия Конфуция между его преемниками и учениками. Это хорошо прослеживается в неоднородности структуры текста. Прежде всего характер первых пятнадцати книг заметно отличается от последних пяти.
На первый взгляд, материал в главах сгруппирован случайно, сами же главы, равно как и высказывания внутри них, также расставлены вне всякой логики. Более внимательное прочтение продемонстрирует нам, что над составлением "Лунь юя" работали компиляторы, собирая в одну главу фразы не столько тематически близкие, сколько связанные единым термином. Например, откроем третью главу. В близких пассажах 23, 24 и 25 речь идет о музыке, во всяком случае во всех случаях используется этот термин. Но в первом случае Конфуций говорит, что "Музыку должно знать!", во втором случае упоминается музыкальный инструмент то - деревянный язык колокола, причем в контексте, никак не связанном с музыкой. Конфуций говорит своим ученикам: "Почему вы так обеспокоены, что нет у вас чиновничьих постов? Поднебесная уже давно лишилась пути-Дао и скоро Небо сделает Вашего Учителя языком колокола". В третьем случае Конфуций рассуждает о том, что музыка древнего правителя Шуня (музыка Шао) была "красивой и нравственной"), а вот музыка правителя У - "воинственного" - "красива, но не вполне нравственна". В сущности, здесь речь идет не столько о музыке, сколько о самом характере древнего правления. В других же местах "Лунь юя" встречается немало высказываний о музыке, не сгруппированных в одну главу.