9. Что касается Анаксагора, то, если ему приписывать учение о двух стихиях, можно больше всего опираться на основания, которых он сам не развил, но которым по необходимости следовал бы, если б ему привели их. Ибо нелепо утверждать, что сначала все было смешано, с одной стороны, потому, что несмешанное должно прежде существовать, а с другой стороны, неестественно, чтобы первое попавшееся смешивалось безразлично с чем бы то ни было. Кроме того, проявления и случайные свойства ему пришлось бы отделить от сущности, потому что смешение и разъединение присущи одним и тем же [телам]. Но при всем том, если кто шаг за шагом рассмотрел бы в подробности, что он хочет сказать, то его учение, может быть, оказалось бы более новым и оригинальным.
10. Так, очевидно, что, когда ничто еще не было разделено, нельзя было дать этой сущности никакого истинно соответствующего ей имени, например она не была ни белою, ни черною, ни серою и никакого другого цвета, но она была по необходимости бесцветною, потому что иначе она имела бы какой-нибудь один из названных цветов. На том же самом основании она была лишена и всякого вкуса, одним словом, она не имела ни одного подобного рода [свойства]. Итак, она не способна была быть ни какою-либо по качеству, ни какою-либо по величине, ни вообще чем-либо. Потому-то в таком случае ей было бы присуще то или другое из перечисленных свойств и какой-нибудь частный вид. А это невозможно, когда все смешано, потому что тогда вышло бы уже разделение.
Поэтому-то Анаксагор утверждает, что все смешано, кроме разума; только последний не смешан и чист.
11. Из всего этого выходит, что у него два начала: единое – это простое и несмешанное, и его другое. [Это последнее – такого рода начало], которое мы назвали бы неопределенным, пока оно не определится и не станет причастно какому-либо виду. Итак, [все это] высказывается им не [совсем] правильно и не совсем ясно, но все-таки оно не далеко от тех учений, которые явились после и яснее изложены.
12. Таким образом, все эти [философы] оказываются склонными к вопросам о происхождении и уничтожении и о движении, ибо они исследуют начала и причины почти только в применении к подобного рода сущности. Те же, которые распространяют свое учение на совокупность всего сущего, а в нем различают чувственно воспринимаемое и сверхчувственное, очевидно производят изыскание относительно обоих этих родов [вещей]. Поэтому на них можно бы дальше остановиться, [чтобы видеть], что хорошо они говорят и что неудачно относительно выставленных нами здесь [вопросов].
13. Таким образом, так называемые пифагорейцы пользуются своими началами и стихиями еще более странно, чем физики. А это потому, что они заимствовали их не из чувственно воспринимаемого, так как их математические начала вещей, если не считать того, что входит в область астрономии, лишены движения.
14. Тем не менее они рассуждают и учат обо всем в природе. И действительно, они создают теорию неба, они постоянно наблюдают, что происходит в его частях, превращениях и действиях, они тратят на это все свои начала и причины, как бы соглашаясь с прочими физиками, что сущее – это только то, что воспринимается чувствами и обнято тем, что они называют небом. Но причины и начала, принимаемые ими, способны, как мы сказали, поднять нас к уразумению и того, что выше существующего, и они скорее приложимы [к этому], чем к вопросам и природе.
15. Однако же пифагорейцы ничего не говорят по вопросу о том, каким же образом возникает движение, если подставить только принятые ими начала: конечного и беспредельного, неравного и равного, – или как возможно происхождение и уничтожение без движения и перемены, как возможны явления в [телах], несущихся по небу.
16. Если даже кто, уступая, согласится с ними, что из этих начал объясняется величина тел, или если б это было (у них) доказано, все-таки остается вопрос, каким образом одни из тел легки, другие имеют тяжесть: ведь из их предположений и учения не видно, чтобы они приписывали эти свойства математическим вещам, как и чувственно воспринимаемому, и даже более. Поэтому об огне, земле или других подобных телах они вовсе ничего не сказали, так как насчет чувственно воспринимаемого они, думаю, не имели никакой особой теории.
17. И потом, как нужно понять, что проявления числа и самое число суть причины того, что существует и происходит в небесах как искони, так и теперь, а меж тем другого числа нет помимо того числа, из которого составился мир? В самом деле, когда в такой-то части [неба] оказывается у них "мнение" и "удобный случай", а немного повыше или пониже "несправедливость", "разделение" или "смешение", когда они приводят доказательство, что в отдельности каждое из этого есть число, то выходит, что на этом же самом месте есть уже множество занимающих [это место] величин, потому что эти проявления [чисел] соответствуют каждому месту в отдельности; [если же так], то это ли самое число, которое обнимает небо, должно принять за каждую из этих вещей, или другое помимо этого?
18. Платон утверждает, что другое [число]. Однако и он полагает, что указанные [вещи] и их причины суть числа, но, по его мнению, истинными причинами служат умопостигаемые числа, эти же числа суть чувственно воспринимаемые.
IX
1. Но оставим теперь в стороне речь о пифагорейцах: их достаточно коснуться настолько, [насколько мы коснулись]. Что касается тех, которые идеи принимают за причины, то они, стремясь прежде всего получить изысканием причины окружающих нас вещей, ввели в дело другие, равные по числу первым, подобно тому как если бы кто, желая сосчитать [что-нибудь], думал, что он не может сосчитать, если [вещей] будет немного, а сосчитает, увеличивши их число. Действительно, видов у них почти равное число, или, во всяком случае, не меньше, чем тех вещей, от которых они, исследуя их причины, дошли до видов. С каждым предметом у них есть что-нибудь соименное, и рядом с сущностями всего прочего у них есть единое, которое обнимает многое, и притом как в отношении вещей окружающих, так и в отношении вечных.
2. Кроме того, у них не оказывается ни одного из тех способов, которыми мы могли бы доказать, что существуют виды. Ибо некоторые [из их доказательств] не ведут необходимо к заключению, [принятому ими], из некоторых же выходит, что есть виды того, в чем, мы думаем, нет их. Так, на основании доводов, [извлеченных из теории] знания, виды будут для всего того, о чем есть знание; на основании того, что есть единое во многом, [виды будут] и для отрицаний; на основании того, что можно думать о чем-нибудь, [если это последнее] и уничтожено, [будут виды] и для того, что подвержено и уничтожению, потому что существует некоторый признак всего этого.
3. Но и наиболее точные из доводов то допускают идеи относительных вещей, о которых мы не говорим, что они составляют род сам по себе, то даже предполагают "третьего человека". Вообще говоря, доводы в пользу видов уничтожают то, существования чего сторонники видов желают еще более, чем существования идей. Выходит, например, что не двойственность (диада) прежде существует, а число, относительное раньше того, что само по себе существует, не считая всего того, в чем некоторые, ставшие последователями учения об идеях, стали в противоречие со своими началами.
4. Даже если допустить основание, в силу которого мы признаем существование идей, то виды будут не только для сущностей, но и для многого другого. И в самом деле, единою мысль бывает не только о сущностях, но и о всем остальном; знание есть не только о сущности, но и о другом, а такого другого встречается бесчисленное множество.