Я - величественнейшее величие - я довольна собой - здание клуба "Zur platte" - изящный ученый мир - артистический мир - одежда музея улиток - моя правая сторона - я Натан мудрый (weise) - нет у меня на свете ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер - сирота (Waise) - я Сократ - Лорелея - колокол Шиллера и монополия - Господь Бог, Мария, Матерь Божья - главный ключ, ключ в небесах - я всегда узакониваю книгу гимнов с золотыми обрезами и Библию - я владетельница южных областей, королевски миловидна, так миловидна и чиста - в одной личности я совмещаю Стюарт, фон Муральт, фон Планта - фон Кугель - высший разум принадлежит мне - никого другого здесь нельзя одеть - я узакониваю вторую шестиэтажную фабрику ассигнаций для замещения Сократа [Юнг, 2000: 124].
Обратим внимание, здесь нет вообще ни одного придаточного предложения. Вообще эгоцентрическая речь о самом себе это особая безумная языковая игра, крайне не характерная для повседневного речевого обихода. Представим себе, что президент бы начал свою речь так: "Я - Владимир Владимирович Путин, я - президент России, я обязан заботиться о ее гражданах, мне принадлежат все российские законы, я - гарант конституции, у меня есть жена, я люблю свою жену и собаку, я не позволю чеченцам совершать террористические акты…" и т. п.
Кстати, по-видимому, именно по этой причине знаменитая максима раннего Путина: "Мы будем мочить чеченцев в сортире" - произвела такое неизгладимое впечатление своим явным парапатологическим оформлением. Здесь важна была не только соответствующая анальная лексика, но и почти бредовая категоричность высказывания, характерная скорее не для современного политика, а для пророка или религиозного харизматического лидера, которые все сплошь безумцы. Ср., например, заявление Иисуса: "Не мир, но меч принес я на землю" и подобные ему, которых можно много найти в Нагорной проповеди. Ср. характерный в свете проблемы "истина и безумие" зачин: "Истинно, истинно говорю…" ("скорее верблюд пройдет через игольные уши, чем богатый в Царствие Небесное"). Здесь изрекается истина, чуждая каким бы то ни было пропозициональным установкам и косвенным контекстам.
Что же происходит, когда человек заболевает психическим расстройством? Почему люди сходят с ума? Принято говорить, что безумие - это защита организма от невыносимого страдания. Чего же не выносит человек? Он не выносит лжи мира и при психическом расстройстве открывает истину. Это и происходит, когда человек сходит с ума. Но это происходит по-разному при различных психических расстройствах.
Депрессия является защитой от утраты - либо актуальной утраты близкого человека, либо от каким-то образом зафиксировавшейся в бессознательном утраты первичного объекта, как считают психоаналитики [Фенихель, 2004]. В этой защите от ужаса утраченного объекта, то есть, находясь в состоянии беспомощности перед миром, депрессивный человек чувствует и порой изрекает, что весь мир вокруг ужасен. Можно сказать, что он попадает в ужасный мир (ср. главу "Безумие и реальность" книги [Руднев, 2005]). Этот ужасный мир в каком-то смысле существует "объективно", так же как и прекрасный радостный мир гипоманиакального больного. Но как это соотносится с цитированными выше словами Гамлета (которые мы как будто разделяли) о том, что мир ни плох, ни хорош, но мысль его делает таковым? Здесь можно пойти дальше и сказать, что не только не существует мира ни хорошего, ни плохого самого по себе, но вообще мира без субъекта не существует. "Мир это то, чему случается быть" (первый афоризм "Трактата" Витгенштейна; в нашем переводе [Руднев, 1999а]). Но случается или не случается быть чему-то непременно с кем-то. Пустынный бессубъектный мир невозможно себе представить, находясь на какой-то достаточной степени философской абстракции. Мир без субъекта так же невозможен, как субъект без мира. Чем был бы мир без субъекта? Конгломератом каких-то вещей, не имеющих названия, потому что им некому дать названия. А если у вещей нет названия, то это не вещи; так, свойство быть вещью это семиотическое свойство [Пятигорский, 1973]: вещь предполагает две стороны - знак и значение. Это является иллюзией обыденного сознания, что деревья, горы, трава, животные спокойно населяют Землю в отсутствии человеческого сознания. С философской точки зрения это такая же гипотеза, как и то, что мир сотворен Богом, причем вторая гипотеза в большей степени логически обоснованна.
Поэтому мы говорим, что депрессивный человек попадает в некий готовый депрессивный мир, а не изменяет некий существующий нейтральный мир. Нейтрального мира просто не существует. Есть мир обыденный, мир обыденного сознания, который просто является другим миром по отношению к мирам психических расстройств. И просто люди с разными расстройствами и нормальные люди существуют в различных реальностях. Эти реальности как-то сообщаются, в лучшем случае пересекаются, но чем серьезнее психическое расстройство, тем меньше область пересечения миров, находящихся здесь и там сознаний.
Предположим, депрессивный человек говорит обычному здоровому среднему человеку: "Мир ужасен. Он наполнен страхом, тоской и отчаянием". Но здоровый человек находится в другом мире (в каком именно - это еще вопрос), поэтому он не с силах понять этого высказывания. Вот почему обычные люди тяготятся обществом депрессивных людей.
Можно сказать, что помешанный, безумный человек в первую очередь разрушает иллюзию объективно существующего "никакого" мира, самую фундаментальную иллюзию, которую поддерживает здоровый средний человек. Почему мы говорим, что пребывание в здоровом среднем "никаком" мире это иллюзия, а пребывание в безумном мире - это пребывание в истине? Потому что здорового среднего "никакого" мира на самом деле не существует. Это означает, что так называемый здоровый человек либо просто еще не знает того, что он на самом деле болен, либо еще не подошел к тому, что он болен. Это не мистика - это соотносится и с клинической характерологией и с фактами психофизиологического развития в психоанализе. Какими фактами? Развитие фиксации и пр.
Мы не отрицаем существования психической нормы, но мы отрицаем то, что эта норма является истиной, мы убеждены, что она является иллюзией. Как мы уже говорили выше, здоровый человек, тем не менее, не может не обладать никаким характером. Он либо сангвиник (циклоид), либо психастеник, либо шизоид, либо эпилептоид, либо обсессивно-компульсивный, либо истерик. При том он может быть нормальным, то есть черты, свойственные этим характерам, акцентуированы в слабой степени. Но нормальный истерик - это все-таки истерик, и нормальный шизоид - это шизоид. Нет людей с "никакими" характерами, которых мы бы могли назвать абсолютно нормальными средними людьми, живущими в среднем "никаком" мире. Нормальный истерик живет в иллюзорном нормальном мире. Когда он заболевает истерией или у него обнаруживается истерическая психопатия, то ему открывается свой родной истерический мир, он попадает в него. Он и до этого в каком-то смысле жил в своем родном мире. Но он полагал, что разделяет общий "никакой" мир со всеми остальными "никакими" здоровыми людьми. Когда он заболевает, он осознает что его мир - это особый мир.
Здесь возможны два возражения. Что же получается, что пребывание в безумии есть нечто положительное? Но это противоречит здравому смыслу. И второе возражение. Разве следует из этого, даже если принять кажущееся фантастическим положение о существовании "объективных" психопатических, невротических и психотических миров, значит ли это, что два истерика всегда хорошо поймут друг друга, а два шизофреника - друг друга? Факты обыденной жизни говорят, что шизофреники отлично находят общий язык с психастениками, а истерики - с сангвиниками и т. п. Но разве когда мы постулируем обыденную гипотезу нормального общего для всех мира, мы при этом исходим из того, что все в нем друг друга хорошо понимают? Это тоже противоречит фактам обыденной жизни. В этом иллюзорном "никаком" мире все довольно плохо друг друга понимают. Нахождение в одном мире не обеспечивает понимания, так же как не обеспечивает его говорение на одном и том же языке, хотя в каком-то фундаментальном смысле люди, говорящие на разных языках, не понимают друг друга по-иному, чем люди, говорящие на одном языке. Пьяный дворник дядя Вася и философ Александр Пятигорский пользуются русским языком, и в каком-то смысле они понимают друг друга лучше, чем два дворника, русский и китайский, или два философа, русский и китайский, если они не знают общего для них английского. Два истерика это аналогия дяди Васи и Пятигорского. Русский и китайский дворник это аналогия между сангвиником и шизоидом. Они могут найти какой-то общий язык помимо русского и китайского, но, тем не менее, одни и те же вещи называются в их языках по-разному.
Что касается того, хорошо ли пребывание в истине безумия или в иллюзии нормальности, то это вопрос не может получить однозначного разрешения. Кому-то хорошо постоянно врать и жить в согласии с реальностью "согласованного транса" (термин Ч. Тарта [Тарт, 1998]), иллюзорного нормального мира, кому-то важнее открывать истины безумных миров, будь то Даниил Андреев, Достоевский, Ван Гог или пьющий запоем дворник дядя Вася, который тоже живет в каком-то смысле в истинном "делириозном мире" алкоголика (алкоголизм ведь тоже - психическое заболевание), во всяком случае, он не разделяет иллюзии о нормальной общности обыденного мира с остальными людьми. И в этом смысле Даниил Андреев, Достоевский и галлюцинирующий алкаш одинаково пребывают в истине по сравнению со здоровым шофером, бухгалтером или президентом России, пребывающих в иллюзии "никакого", общего для всех нормального мира.
Но истина безумного трансгрессивна по отношению к обыденному повседневному опыту, трансгрессивна и не диалогична. Она тем более трансгрессивна, чем более тяжелым является психическое расстройство, и тем менее диалогична, чем в большей мере психотик погружается в свои бредовые построения и не хочет рассказывать о них миру. Однако чрезвычайно часто бывает, что это не соответствует действительности, и тогда возникают "Мемуары нервнобольного" Даниэля Шрёбера [Freud, 1981a, Лакан, 1997], пророческие трактаты об устройстве ада Эммануэля Сведенборга, "Роза мира" Даниила Андреева, психотическая поэзия Хлебникова и обэриутов.
В своей полной трансгрессии по отношению к миру повседневного опыта безумный пользуется придуманным "базовым языком" (термин Шрёбера). Бредовый язык может быть совершенно непонятным здоровому сознанию в силу своей галлюцинаторной обусловленности, и, стало быть, асемиотичности (или постсемиотичности) - знаки здесь не подкрепляются никакими денотатами. Безумный язык может быть также полностью редуцирован до молчания, потому что безумная истина может полагаться невыразимой ни на каком языке. Это сродни установке раннего Витгенштейна с последним тезисом его "Трактата": "О чем невозможно говорить, о том следует молчать". Ср. также его знаменательные слова о том, что "люди, которым стал ясен смысл жизни после долгих сомнений, все-таки не могли сказать, в чем этот смысл состоит" [Витгенштейн, 1958].
Здесь встает вопрос о соотношении среднего "никакого" языка, на котором говорят в повседневном "никаком" мире, и базового безумного пост-языка. Безумный писатель, художник философ или ученый может пойти на компромисс и начать говорить с миром, тогда он должен скорректировать свой безумный язык и приспособить свою безумную истину к повседневному языку и повседневному опыту. Обычно в этом случае безумный попадается на ту же иллюзию, что и нормальный средний человек, иллюзию представления о том, что некий общечеловеческий язык существует, то есть существует в том смысле, что он может быть лишен каких бы то ни было патологических или характерологических черт. Такого языка не существует, так же как не существует "никакого" нейтрального мира. Язык так же, как и человек, должен быть истерическим, обсессивно-компульсивным, циклоидным, шизоидным, эпилептоидным, депрессивным или паранойяльным (подробно см. главу "Язык в пространстве болезни" книги [Руднев, 2003]).
Чем более значительную истину хочет сообщить человек, тем более характерологичным и патологичным является язык, которым он пользуется. Если сравнить язык, на котором говорят "Я пошел в кино" и "Сегодня хорошая погода" с языком "Улисса" и "Поминок" Джойса, "Шума и ярости" и других романов Фолкнера, языком Платонова и Мандельштама, то ясно, что любое мало-мальски значительное послание ближе к безумию, чем к повседневности. То же самое может быть сказано о языке "Логико-философского трактата" Витгенштейна, "Бытия и времени" Хайдеггера, языка произведений Гуссерля и Деррида, Лакана и Делеза - этот язык в той или иной мере приближается к базовому безумному языку, и понимать его обыденному сознанию чрезвычайно трудно. Однако опыт повального увлечения такими философами, как Деррида и Лакан, говорит о том, что безумный язык зачем-то нужен более или менее обыденному сознанию, что он все же не полностью трансгрессивен по отношению к нему.
Для чего же нужен компромисс между невнятной и почти невысказываемой безумной сакральной истиной и повседневной "никакой" иллюзией? Этот вопрос равносилен вопросу о том, для чего нужна культура, поскольку фундаментальная культура в целом и есть осуществление этого компромисса. Человеческий язык в целом представляет собой продукт шизофренического начала в развитии homo sapiens, как показал, в частности Т. Кроу, согласно гипотезе которого конвенциональный язык людей это в принципе шизофреническое явление [Crow, 1997]. Сознание человека патологически расщеплено на культурное и природное начала. Для того чтобы существовать и развиваться в качестве уникального биологического вида, человеку недостаточно "никакого" языка, на котором можно сообщить "Я пошел в кино" и "Сегодня хорошая погода". Если бы люди на протяжении своего развития делали только такие сообщения, то культура бы вообще не возникла, и человек не состоялся бы как особый биологический (надбиологический) вид. Более того, если бы не было безумного шизофренического языка, то не было бы и нейтрального "никакого" языка. Если бы человек не развил культуру, если бы не было первого закона Ньютона, второго начала термодинамики, теории относительности Эйнштейна и принципа дополнительности Бора (которому, кстати, принадлежит знаменитое и знаменательное применительно к нашей теме высказывание: "Все мы видим, что перед нами совершенно безумная теория, вопрос состоит только в том, достаточна ли она безумна для того, чтобы быть истинной"), так вот если бы всего этого не было бы, то, парадоксальным образом, не был бы возможен нейтральный бытовой язык, на котором говорят "Я пошел в кино" и "Сегодня хорошая погода". Безумный язык и безумные теории в пределах развития человеческой культуры более фундаментальны, а бытовой язык производен от них. Для того чтобы можно было и нужно сказать "Я пошел в кино" необходимо, чтобы существовало кино - продукт развитой культуры. Для того чтобы можно и нужно было сказать "Сегодня хорошая погода", необходимо, чтобы сформировалось культурное представление о погоде (волки в лесу не интересуются друг у друга, "какая сегодня погода", им это не нужно). В определенном смысле можно сказать, таким образом, что не безумие производно от нормы, а норма производна от безумия, и в этом состоит неразрешимый парадокс человеческой культуры и человеческой мысли
II
В книге "Истина и реальность" Отто Ранк писал:
С истиной жить невозможно. Для жизни человеку нужны иллюзии, не только внешние иллюзии, такие как искусство, религия, философия наука и любовь, но внутренние иллюзии, которые обуславливают внешние. Чем больше человек может принимать реальность за истину, видимость за сущность, тем он более стабилен, приспособлен и счастлив. В тот момент, когда мы начинаем искать истину, мы разрушаем реальность и наши с ней отношения.
<…> Из сформулированной мною концепции вырастает парадоксальное, но более глубокое понимание сути невроза. Если человек тем более нормален, чем более он способен принимать видимость реальности за истину, то есть чем более успешно он может вытеснять, смещать, отрицать, рационализировать, драматизировать и обманывать себя и других, отсюда следует, что страдание невротику причиняет не болезненная реальность, а болезненная истина, которая уже затем делает невыносимой реальность [Ранк, 2004: 274–275].
Здесь нас будет интересовать соотношение между невротиком и творческим человеком, который, по Ранку, тоже живет в истине, но которую он сам формирует и она в отличие от невротической истины, не является для него невыносимой.
Но проблема соотношения истины и творчества и - более узко - истины и вымысла чрезвычайно сложна. В аналитическом ключе ею занималось целое направление аналитических философов, и она была обобщена в нашей книге "Прочь от реальности" [Руднев, 2000]. В двух словах проблема заключается в том, что художник, занимающийся производством вымышленных миров, находится с истиной в сложных отношениях, в каком-то смысле можно сказать, что он ее игнорирует. Так, писатель-беллетрист имеет дело чаще всего с предложениями, которые не являются ни истинными, ни ложными. Мы имеем в виду фразы типа "Все смешалось в доме Облонских" или "Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова". Здесь не может идти речь об истинности или ложности, потому что речь идет о несуществующих в реальной жизни предметах. То есть с точки зрения стандартных логических семантик типа фрегевской данные фразы являются бессмысленными.
Тем не менее, в каком-то смысле мы все же готовы разделить ранкианскую позицию, в соответствии с которой художник создает новую истину из несуществующего бессмысленного вымысла, и в этом он ближе невротику (невротик является как бы его оборотной стороной), нежели среднему человеку. В каком же смысле?
Рассмотрим несколько предложений.
Сейчас идет дождь.
Все смешалось в доме Облонских.
Сегодня дурной день.
Я стена, девушке трудно быть стеной.
Предложение 1 - обыденная фраза среднего человека. Она выражает некую стандартную бытовую истину, то есть является истинной в том случае, если действительно идет дождь, в любой логической семантике (и ложной, если дождь на самом деле не идет). Можно ли и в каком смысле сказать что "средний человек", который наблюдает выпадение дождя и утверждает "Сейчас идет дождь", пребывает, с точки зрения Ранка, в иллюзии? С философско-аналитической точки зрения можно сказать, что данная фраза является неполной, потому что в ней не установлены прагматические пространственные параметры выпадения дождя. То есть человек, глядя в окно, действительно видит, что идет дождь. Но, говоря "Сейчас идет дождь", он должен был бы уточнить, где именно идет дождь - в Москве или на такой-то улице, или просто очертить прагматическую рамку своего высказывания, сказав: "Я смотрю в окно, и там идет дождь".