- Теперь скорей слезайте, - сказал он Дэвиду и отцу Ролану. - Мы здесь не остановимся и сбросим ваш багаж на ходу.
С этими словами он выбросил из вагона мешок с бобами. Отец Ролан стал ему помогать, и Дэвид увидел, как его чемодан и саквояжи последовали за бобами.
- Снегу много и притом рыхлого, так что с вещами ничего не сделается, - успокоил его отец Ролан, выкидывая пятидесятифунтовый ящик со сливами.
Теперь до Дэвида донеслись звуки: крики мужчин, адский визг собак и все покрывавший лай лисиц.
Внезапно промелькнул фонарь, затем другой, третий; какой-то бородатый человек с суровым разбойничьим лицом побежал за вагоном. Последний ящик и последний мешок были выброшены, и кондуктор прокричал Дэвиду:
- Прыгайте!
Лицо и фонари остались позади, вокруг было абсолютно темно, когда Дэвид не без страха выбросился из вагона. Он грузно упал в рыхлый снег. Подняв голову, он увидел, как отец Ролан вылетал из вагона. Кондуктор помахал фонарем; паровоз ответил резким свистком, и поезд умчался. Только тогда, когда фонарь последнего вагона стал походить на красного светлячка, Дэвид поднялся на ноги. Отец Ролан уже встал, а вдоль пути к ним быстро приближались два или три фонаря.
Все происшедшее показалось Дэвиду необычайно занимательным, и он внезапно почувствовал, что начинает совершенно новую жизнь - жизнь, о которой ему приходилось читать, о которой он иногда мечтал, но с которой никогда не соприкасался.
Лай лисиц, визг собак, мелькавшие на дороге фонари, ночной мрак, живительный запах хвои, разлитый в морозном воздухе, который он глубоко вдыхал своими легкими - все это заставляло сильнее биться его сердце; а ведь всего несколько часов тому назад он считал себя конченным человеком! У Дэвида не было времени разобраться в своих новых ощущениях: он только испытывал необычный трепет.
Подходили со своими фонарями Торо и индеец. Через несколько мгновений, взглянув на освещенное фонарем лицо француза, Дэвид подумал, что этот человек - живое воплощение того нового мира, в который он, выпрыгнув из багажного вагона, ныне вступал. Торо имел очень живописный вид: обрамленное темной бородой лицо, белые, точно слоновая кость, зубы, яркая, трехцветная, обшитая красной каймой шерстяная куртка Гудзоновой компании и причудливая шапка из меха водяного кота - все это произвело на Дэвида сильное впечатление. В придачу ко всему голос Торо гремел, когда он, мешая французский язык с индейским, выражал свою радость по поводу того, что отец Ролан не умер и наконец приехал. Позади француза, напоминая таинственного бронзового сфинкса, стоял закутанный индеец с неподвижным темным лицом. Но его глаза засияли, когда отец Ролан поздоровался с ним, - засияли так, что Дэвид был им сразу очарован.
- Счастлив с вами встретиться, мсье, - проговорил француз.
Нация, к которой он принадлежал, сохраняла свою вежливость даже в лесах. Пожатие Торо походило на пожатие отца Ролана - таких рукопожатий Дэвиду не приходилось испытывать при встречах со своими городскими друзьями.
Затем отец Ролан произнес:
- Это Мукоки, который служит мне уже много лет.
Дэвид протянул индейцу руку. Несколько секунд Мукоки смотрел ему прямо в глаза, затем его плащ распахнулся, и тонкая темная рука высунулась наружу. Получив урок от отца Ролана и француза, Дэвид вложил в пожатие всю свою силу. Никогда в своей жизни Мукоки не удостаивался такого теплого пожатия белого человека, если не считать его хозяина, отца Ролана.
Тем временем отец Ролан успел справиться насчет ужина. Торо что-то ответил по-французски.
- Он говорит, что хижина напоминает начиненную вкусными вещами большую жареную утку, - со смехом сказал отец Ролан. - Идемте, Дэвид! Наши вещи заберет Мукоки.
После непродолжительной ходьбы Дэвид увидел хижину. Она стояла под защитой темных сосен. В двух окнах, выходивших в сторону полотна железной дороги, приветливо светился огонь. Когда путники приблизились, Дэвид услышал зловещий лязг цепей и скрежет зубов. Лай лисиц прекратился, а вой и рычание собак стали еще более яростными. Пройдя еще несколько шагов, они очутились перед дверью. Открыв дверь, Торо отступил назад.
- Сперва вы, сударь, - улыбнувшись, сказал он по-французски Дэвиду. - Если бы я вошел в свой дом раньше гостя, это принесло бы мне несчастье, быть может, все мои лисицы подохли бы.
Дэвид вошел в хижину. Спиной к нему, склонившись над столом, стояла индеанка. Она была стройна, как тростинка; ее блестящие черные волосы двумя длинными тяжелыми косами спускались вдоль ее спины. Через мгновение индеанка повернула свое круглое темное лицо; ее глаза и зубы блеснули, но она не промолвила ни слова. Торо, согласно своим понятиям, счел излишним представить Дэвиду свою жену, походившую на дикий лесной цветок. Отец Ролан, потирая руки и смеясь, что-то сказал женщине на ее родном языке, и та застенчиво засмеялась. Ее веселость оказалась заразительной: Дэвид улыбнулся, лицо отца Ролана от удовольствия покрылось маленькими морщинами, зубы француза так и сверкали. В большой печи трещал огонь.
Чудесная перемена стала медленно происходить в Дэвиде. Эта сколоченная из грубых бревен хижина своим весельем подействовала на него возбуждающим образом. Его тело, ослабевшее под бременем долгих душевных и физических страданий, казалось, наполнилось новыми силами.
Мари что-то сказала своему мужу; тот, распахнув дверцу духовки, вытащил громадную сковородку с жарким, при виде которого отец Ролан вскрикнул от радости.
- Утка, откормленная рисом, и кролик, мой любимец кролик, зажаренный с луком и хорошо поперченный, - пожирая глазами сковороду, объявил отец Ролан. - Разве есть на земле лучшее блюдо, чтобы вдохнуть жизнь в человека? А кофе, Дэвид! Кофе, приготовленный Мари! Ведь это настоящая амброзия, настоящий эликсир юности! Снимите пиджак, Дэвид, и будьте, как дома!
Снимая пиджак, а вслед затем воротник и галстук, Дэвид думал о своем чемодане, полном изящных костюмов, пикейных рубах, высоких воротничков, замшевых перчаток и почувствовал, как загорелись кончики его ушей. Он сейчас жалел, что отдал отцу Ролану квитанцию от этого чемодана.
Дэвид и отец Ролан сели за стол. Торо сел с ними за компанию, а Мари осталась стоять позади. Вначале Дэвид недоумевал, как приступить к делу. Перед ним стояла большая оловянная тарелка, а на ней лежала трехфунтовая жирная, прекрасно зажаренная утка. Чтобы выиграть время, он засучил рукава и выпил стакан воды, вместе с тем наблюдая за голодным отцом Роланом. Тот вонзил свою вилку в грудь утки, схватил пальцами ножку и, сильно дернув, оторвал ее. Дэвид и раньше ел уток, подававшихся под изысканными соусами, но та, которую он ел у Торо, была совсем не похожа на все, которые ему приходилось пробовать. Он с опасением принялся за трехфунтовую порцию, а покончив с ней, почувствовал такое удовлетворение, какого никогда прежде не испытывал. Дэвид готов был устыдиться своей прожорливости, но заметил, что отец Ролан, казалось, только вошел во вкус: справившись с уткой, тот с жаром атаковал кролика с луком. Дэвид же ограничился тем, что выпил три чашки кофе.
Окончательно насытившись, отец Ролан откинулся со вздохом удовлетворения и вытащил из одного из своих объемистых карманов потертый кожаный мешочек. Оттуда достал черную трубку и табак. Торо и Дэвид последовали его примеру.
Мари уселась около стены и не присоединялась к их обществу. Опираясь на руку, сияющими глазами она смотрела на довольные лица мужчин. Картина, представшая ее взору, вполне вознаграждала ее за все труды. У нее был счастливый вид. Дэвид чувствовал, что в этой простой бревенчатой хижине царила радость, радость дружбы и любви, которой так сильно недоставало ему в его богатом, роскошном доме.
Немного времени спустя Торо провел Дэвида в предназначенную для него маленькую комнатку, отделенную деревянной перегородкой от комнаты, в которой должен был спать отец Ролан. Владелец лисьего питомника поставил на стол около кровати лампу и пожелал Дэвиду спокойной ночи.
Был третий час, но Дэвиду не хотелось спать. Сняв ботинки и наполовину раздевшись, он сел на край кровати и унесся мыслями к событиям последних часов. Он снова вспоминал женщину в поезде - женщину с такими прекрасными, темными глазами и изможденным лицом, и достал из кармана позабытый ею пакет. Он с любопытством посмотрел на красный шнурок, обратил внимание, как крепко был затянут узел, и долго вертел пакетик в руках прежде чем разорвал шнурок. Ему было несколько стыдно той горячности, с которой он стремился узнать, что завернуто в истрепанную газету. Он сознавал неблагородство своего любопытства, хотя и уверял себя, что сейчас, когда пакет остался без владельца, нет никаких причин не развернуть его. Дэвид не сомневался, что ему больше никогда не придется увидеть эту женщину, что она навсегда останется для него загадкой, разве только содержимое пакета откроет ему ее имя.
Спустя полминуты, газета лежала на полу; Дэвид, приблизившись к лампе, наклонился над своей находкой. Приоткрыв от изумления рот, с замирающим сердцем он внимательно смотрел.
Глава V. ДЕВУШКА НА КАРТОЧКЕ
Дэвид держал в руках фотографическую карточку девушки. Начав разворачивать газету, он увидел край серого картона и угадал, что содержалось в пакете. А взглянув на карточку, он застыл в изумлении.
Для него это была странная ночь. Какие-то неведомые силы вовлекли его в таинственное приключение и заставили забыть о самом себе. Он испытал новые чувства, встретился с новыми людьми и заглянул в новую жизнь. Он видел горе и счастье. В течение последних часов с ним случилось много неожиданностей, но самое необычайное ощущение он испытывал теперь, сидя в одиночестве на краю своей кровати.
Девушка на карточке казалась не мертвым произведением фотографического аппарата - она казалась живой! Таковы были первая мысль, первое впечатление Дэвида. Можно было подумать, что это именно он, неожиданно подойдя к ней, взволновал ее своим появлением, вызвав в ней этот взгляд - напряженный, немного испуганный и в то же время сердитый взгляд человека, застигнутого врасплох и готового к бегству. В эти первые мгновения Дэвид не изумился бы, если бы девушка стала двигаться, убегать от него и с быстротой птицы исчезла бы с картона. Ведь не могло быть сомнений, что кто-то застиг ее врасплох; испугал ее и в то же время рассердил; вызвал в ней стремление вспорхнуть, как потревоженная птица - и в этот самый момент щелкнул аппарат.
Дэвид еще ближе придвинулся к лампе и продолжал пристально смотреть. Девушка стояла на плоском уступе скалы у края маленького озерка. Позади нее расстилался ковер белого песка, а дальше виднелись скалистое ущелье и склон горы. Девушка стояла босиком. Ее руки были обнажены до локтей. Все эти детали вырисовывались перед Дэвидом поодиночке, как будто сразу охватить всю картину он не мог. Девушка слегка наклонилась вперед; ее платье спускалось лишь немногим ниже колен. И когда она так стояла, со сверкающими глазами, с полуоткрытым ртом, налетевший ветер разметал по плечам и груди ее вьющиеся волосы. Дэвид видел, как играли в них солнечные лучи. Губы девушки дрожали, словно она собиралась заговорить с ним. Среди суровых скал она выделялась, тонко очерченная, как камея, стройная, как тростинка, дикая, трепещущая, прекрасная. Она жила. Ее присутствие здесь, в комнате Дэвида, казалось таким же реальным, как присутствие женщины в поезде.
Глубоко вздохнув, Дэвид снова уселся на край кровати. Он услышал, как в соседней комнате заскрипела кровать под отцом Роланом, укладывавшимся спать. Затем раздался голос отца Ролана:
- Спокойной ночи, Дэвид!
- Спокойной ночи!
Некоторое время Дэвид сидел неподвижно, внимательно глядя на бревенчатую стену комнаты, а затем снова склонился над карточкой. Прежние черты исчезли, он смотрел на нее более спокойно, более критически, немного недовольный сам собой из-за того, что так поддался воображению. Взглянув на оборотную сторону карточки, он обнаружил надпись. Только с большим трудом ему удалось разобрать слова: "Файрпен-Крик, река Стайкайн, август…" дата стерлась. И это было все: ни одного слова, которое могло бы помочь Дэвиду узнать имя таинственной женщины в поезде или ее отношение к странной девушке, изображенной на карточке.
Еще раз попытался он найти разгадку тайн этой ночи в самом изображении девушки. И пока он смотрел, в его мозгу возникал вопрос за вопросом. Что ее взволновало? Кто ее испугал? Чем объясняется ее поза и выражение лица, в которых чувствуются одновременно и вызов и страх? Лицо девушки невольно напоминало Дэвиду о женщине в поезде, в глазах которой он тоже увидел страх и какой-то странный вопрос. Он не пытался найти решение всех этих загадок и продолжал рассматривать карточку. Девушка была очень молода: Дэвиду она казалась почти ребенком. Ей могло быть семнадцать лет, может быть, месяцем или двумя больше.
Теперь Дэвид разглядел чулки, лежавшие на белом песке, а рядом с ними какой-то предмет, похожий на туфлю или мокасин, - и у него блеснула догадка. Девушка бродила босиком по воде озерка, и кто-то ее потревожил; она обернулась, прыгнула на плоскую скалу, ее руки слегка сжались, глаза засверкали, волосы рассыпались по трепетно вздымавшейся груди. И в этот момент, когда она стояла, готовая бороться или бежать, ее образ был запечатлен фотоаппаратом. Пока вся эта картина проносилась в воображении Дэвида, слабая улыбка играла на его губах - улыбка, в которой было больше иронии, чем веселья. Сегодня он в дурацком настроении. Только глупость, болезненная фантазия могли заставить его видеть трагедию в лице незнакомки в поезде. Бессонница, душевная усталость, с которыми уже двое суток боролся его организм, притупили в нем чувства и разум. Дэвид испытывал малоприятное желание смеяться над самим собой. Трагедия! Женщина в затруднении! Он пожал плечами и с холодной усмешкой посмотрел на карточку девушки. Конечно, нет ничего трагичного или таинственного в ее позе на этой скале! Она купалась одна, вдали от всех, как ей казалось; кто-то подкрался и помешал ей: и аппарат щелкнул в тот самый момент, когда она еще не решила, пуститься ли ей в бегство или остаться и гневно обрушиться на неожиданного пришельца. Все это стало ясно Дэвиду. Всякая девушка на ее месте обнаружила бы те же чувства. Но… Файрпен-Крик, река Стайкайн… Она была дитя природы, дитя этих гор и диких скал… прекрасная, стройная, как цветок, красотой превосходившая…
Дэвид сжал губы. Не успела мысль промелькнуть в его голове как карточка перед его глазами исчезла, словно покрывшись золотой завесой; через секунду она стояла перед ним, а золотая завеса превратилась в чудесную мантию ее волос - сверкавших, рассыпавшихся волос, из-под которых виднелась голая белая рука и ее лицо - насмешливое, бесстрашное, смеющееся над ним. Проклятье! Неужели он никогда не сможет похоронить это воспоминание. Неужели и на эту ночь он не освободится от мучительного образа, образа своей жены. Девушка на скале, напоминающая стройный цветок… Женщина в комнате - похожая на златокудрую богиню… Обе застигнуты врасплох. Какое дьявольское внушение заставило его подобрать в вагоне карточку!
Его пальцы сжали карточку, готовые разорвать ее на клочки. Надорвав уже картон, Дэвид внезапно удержал свой бессознательный порыв. С карточки снова смотрела на него девушка, смотрела ясными большими глазами, удивленная его слабостью, пораженная внезапным покушением на нее, изумленно вопрошавшая его. Только теперь Дэвид увидел в ее глазах вопрос, которого раньше не замечал. Казалось, она собирается его о чем-то спросить, с ее губ, казалось, готовы /сорваться слова, слова, предназначенные ему, именно ему.
Пальцы Дэвида разжались. Он расправил разорванный конец картона, действуя так осторожно, словно то была рана на его собственном теле. Эта карточка имела много общего с ним самим: она затерялась, лишилась своего места, своего дома; как и ему, отныне ей предстоит скитаться, зависеть от милости судьбы. Почти с нежностью он снова завернул ее в газету и положил на стол.
Дэвид медленно разделся. Перед тем как завернуться в одеяло, он дотронулся рукой до своего лба: лоб лихорадочно горел. Это было в порядке вещей и не обеспокоило Дэвида. Последнее время, почти всегда ночью, его охватывало лихорадочное состояние. За ним на следующий день обычно следовала жестокая головная боль.
Он потушил свет и, вытянувшись под теплым одеялом, стал со страхом ожидать начала своих обычных мук. Они терзали его каждую ночь, постепенно лишая его последних сил. Его ослабевшие, разбитые нервы отказывались служить! Его охватывала безграничная скорбь, впереди не виднелось никакого просвета! И все из-за нее, златокудрой богини, которая смеялась ему в лицо, чей смех никогда не перестанет звучать в его ушах. Он заскрежетал зубами и судорожно вцепился пальцами в одеяло. Неужели после всего происшедшего, она, эта женщина, бывшая его женой, до сих пор держит его в своих оковах, порабощая его мысли? Почему он не может встать, пожать плечом, рассмеяться и благодарить судьбу хоть бы за то, что у них не было детей? Почему он не в силах так поступить? Почему? Почему?
Еще долго, казалось, повторял Дэвид этот вопрос. Ему чудилось, что он громко, с дикой яростью выкрикивал его. Наконец он очутился совсем близко от девушки, которая стояла на скале и ждала его. Напоминая чудесный цветок, девушка наклонилась к нему; ее руки простерлись, рот приоткрылся, ее глаза засияли. Она прислушивалась к его крику: почему? Почему?
Дэвид спал. Это был глубокий спокойный сон. Ему снилось, что он лежит около тенистого озерка; ветер нежно шелестит верхушками каких-то странных деревьев; тихо журчит прихотливый ручеек.
Глава VI. ПОБЕДА ДЭВИДА
На смену ночной буре пришел ясный солнечный день. Когда Торо встал, зимнее солнце весело сверкало в верхушках деревьев. Было девять часов. Стоял сильный мороз. Окна покрылись толстым слоем инея, золотившегося в лучах солнца. Прежде чем развести огонь в большой печи, владелец питомника открыл дверь своей хижины, чтобы посмотреть на градусник, и услышал, как трещат от мороза деревья в лесу. В это утро градусник показывал сорок семь градусов ниже нуля. Мороз изрядный. Торо вернулся в хижину и, поеживаясь, закрыл дверь. Затем он направился к печке, но, не дойдя до нее, остановился в изумлении.
Накануне отец Ролан просил его не шуметь утром, чтобы дать Дэвиду возможность поспать часов до двенадцати - ведь тот был болен, устал и нуждался в отдыхе. И вдруг Дэвид стоял на пороге своей комнаты и весело кивал головой. Казалось, что за прошедшую ночь он помолодел лет на пять.
Торо улыбнулся, обнажив зубы.
- Добрый день, - заговорил он на своем ломаном французском языке. - Мне было предписано не шуметь, чтобы не мешать вам спать.
Кивком головы француз указал на комнату отца Ролана.