- Слышь, батя? Шибко много птицы нынче! - шепчу я ответно отцу, словно он не на том запредельном свете, а сидит подле окна комнаты-боковушки. Шепчу и невольно загибаю пальцы. И чтоб не пропустил я кого-то, заперекликались по лугам перепелки и коростели, желтенькие трясогузки и черноголовые чеканы, даже сивый луговой лунь молча выказал себя и скользнул в загустевший пырей.
На тополях у бывшей водяной мельницы с хохотом и уханьем расшумелись кукушки, а у нашего ночлега по черемушникам затеяли суды-пересуды любопытные сороки. И утки вон запокрякивали, а где-то на не видимом глазу озерце по-стариковски откликнулись отрывистым "кашлем" буроголовики; с раздолья реки Исети принес ветерок беззаботную болтовню куличков:
- Толя, Толя, Толя…
- Ну где же нас трое? Троицей-то и не пахнет! - обращаюсь я к петушку, и он признается:
- Сбились, сбились, сбились…
- И добро, что ты со счету сбился, и хорошо, что нас шибко много! - жмурюсь на солнце и закидываю удочку к солнечной маковке кубышки. - Пусть нас будет много на русской земле! Вон не ударил же по скворцам сокол и промахнулся окунь, не бросилась на мальков-шалунов щучка, и я не огорчусь, ежели сорвется с крючка рыбина.
Пусть будет нас еще больше - и сегодня июньским утром, и завтра, и всегда.
Зайкина радость
И вовсе ничего приятного не сулило нам моросливо-туманное майское утро: ни у речки Ольховочки, ни в лесах и на луговинах. Однако птицы не молчали, а на все голоса выманывали из морока и солнце, и теплую синь безбрежного неба. Потому и не сменяли мы с сыном Ольховочку на недальнюю реку Исеть, где куда интереснее пытать рыбацкую удачу.
Сели на извороте у круглого омута и стали слушать, как тренькает пеночка, по-ребячьи тараторят-"посмеиваются" синицы-лазоревки, а где-то на разливах озера Прозорово даже загоготал пролетный табун диких гусей. Временами поигрывает всплесками плотва, но ни единой поклевки.
- Хоть бы соловей, что ли, спел, - вздохнул сын. Я не успел ему ответить, как черемуховый куст на правобережье "вздрогнул" соловьиным свистом.
- Споем, споем, споем! - звучно и сочно вывел соловей, второй из черемухового колка за пашней обрадованно согласился:
- Запоем, запоем, запоем!
- На весь день, на весь день! - скромно и тонко тренькнула, как на балалайке-однострунке, кроха-пеночка с кучерявой ольшины.
Пока мы разыскивали ее в листве, незаметно испарился морок и во все небо разулыбалось солнце. И тогда еще дружнее загагали гуси, а на луговине заголосили восторженно малые веретенники.
- Кулига Олегу, кулига Олегу! - затянул не видимый глазу кулик, очевидно, обещал подарить кочковатую кулигу какому-то Олегу, но его "перепели" остальные собратья. Веретенники хором завели одно и то же:
- Кулига, кулига, кулига…
Обласканная земля задышала теплой зеленью, отовсюду заголосили птицы, и мы смотали удочки - захотелось уйти в леса, чем бесполезно глядеть, как дразнит сытая плотва.
- Ничего не привезем домой, давай, папа, нарвем хоть цветов эвон на том взгорке, - указал удилищем Володька на полянку между сосенкой и забелевшим черемуховым кустом. Я глянул туда и ахнул: не полянка, а как бы само солнце улеглось передохнуть на землю. Вся она густо-густо сияла и желтела кустами прострела и стародубки, словно кто-то со всей округи собрал и перенес весенние первоцветы.
Совсем немного и постояли мы, онемевшие и удивленные цветочной гущиной, как на полянку выпрыгнул из-за черемухи серый зайчишка. Прыг-скок и сунул мордашку в нежно-кремовый букет прострела. Одни уши и торчали и подрагивали от того, что зайка во все легкие тянул в себя запахи. После прострела он затонул в стародубке, и она одурманила зайца тягуче-стойким ароматом.
Ошалевший, ни дать, ни взять подгулявший накануне мужичок, закружил-закуролесил зайчина поляной. Он то мотался из одной стороны в другую; то, пошатываясь, ложился в цветы; то взыгрывал и резво подпрыгивал; то начинал быстро-быстро кружить по взгорку.
- Смотри-ка, цветолюб какой! - восхищенно зашептал сын. Чего про Володьку говорить, коли я за свои полста лет впервые видел не жирующего на зелени зайца, а именно цветолюба. Интересовало одно: долго ли он будет дышать цветами, не заболит ли у него голова от стародубки? Бывало, поднесешь к носу всего-то один цветок, и тут же одурманит он тебя до головной боли.
- Понюхай, понюхай! - посоветовала зайцу вездесущая большая синица, но сама не задержалась на черемухе - пропорхнула в березняк вдоль полевой дорожки.
Цветолюб кружнул поляной еще раз-другой и, как будто оса его ужалила, рванул мимо черемухи в прогалинку, перемахнул дорожку и уселся на пахоте. Может быть, нам послышалось, но чихнул, взаправду чихнул матерый заяц! Видно, все хорошо в меру, а он в радости поазартничал - решил надышаться за всю минувшую длинную зиму.
Серая ворона на березе, где она завила себе свежее гнездо, тоже услыхала зайкино чихание - качнула хвостом и трижды прокаркала:
- Будьте здоровы, будьте здоровы, будьте здоровы!
- Ишь ты, какая вежливая! - рассмеялись мы с Володькой.
- А как с букетом? - напомнил я ему.
- Что ты, что ты, папа! - обиделся он. - Да как можно, полянка-то ведь зайца, он на ней, небось, каждый цветок помнит. И вообще, зачем губить цветы: все равно они завянут и выбросим. А полянке название дадим - Зайкина, правда?
…В конце августа мы опять были на Ольховочке. Только уже не пели соловьи, не тренькала пеночка и не дарили веретенники Олегу свою родимую кулигу. Зато рыба утешила клевом и попутно набрали ведро черемухи. Выбрались на дорожку, оглянулись на ту самую полянку и… пожалуй, удивились пуще, чем тогда весной. На засвежевшей отаве столбиком возвышался - ну, конечно же! - тот самый заяц. Он скрестил на груди свои короткие передние лапки и задумчиво рассматривал аккуратный стожок сена.
Пожалуй, он знал и видел, как отсияли-отцвели прострел и стародубка, вместо них поляну затенили вязиль, поповник и другие травы. Видал, как старик-инвалид, поскрипывая протезом, выкосил и ляжину, и полянку, а затем вместе с бабкой уметали сено в стожок. И от стожка того надувал ветерок аппетитный запах разнотравья. Сейчас зайке нет нужды в сене - отаву есть не переесть. А вот как по снегу увезут стожок, воз непременно "почешется" левым боком о куст тальника и оставит навильник сена на сучьях. Тогда-то зайчина станет сумерничать возле духовитых трав с его же, Зайкиной, поляны. А новая весна придет - вернется к нему цветочная радость.
Ладно, коли жив-здоров наш заяц, жива травами его поляна, то и мы дождемся весны и одарит она нас с Володькой нетронутыми цветами и встречей с ее хозяином.
Рыжик
На зелено-нарядную ленточку борка - сосенки ровесницы моей дочке Марине - мы наткнулись совсем случайно. Искали поздние грузди в Поклеевском густолесье, незаметно выкружнули из сосен и берез на пустошку, а за ней и увидали соснячок.
- А ну как там, Марина, рыжики или маслята осенним слоем пошли, - зазвал я дочку в борок. И хоть устала она в лесу, столько поклонов отвесила груздкам, но почему-то обрадовалась и вприпрыжку пустилась пустошкой, где забурели кустики зверобоя, гроздья пижмы и шишечки кровохлебки. Пришлось и мне размашистее отшагивать, чтоб не заблудилась Марина в густяке сосенок.
Конечно, вдоль меж рядками далеко видать борком, однако рядков-то не перечесть, а иные дочкины сверстницы своенравно раскустились-разлохматились и хвойными "шубенками" перекрыли прогалы межрядья.
Дочка не ахти какая грибница, но сразу догадалась: раз нету маслят, то рыжики надо искать на травянистых пятачках среди изреженных сосенок. Там с ней мы и начали высматривать светло-оранжевые и огнисто-рыжие грибы. А высматривать особо и нечего - эвон они рассыпались, словно осиновые листья, знай режь медно-трубчатые ножки и жмурься от удовольствия. Эх, запах-то, ароматище-то какой!..
Марина проворно ползает на коленках - трава мягкая, с моховым подстилом и нигде ни сучьев, ни шишек, ни пеньков. Разве что иной раз уколется о чертополох и уткнется нечаянно лицом в заросшую душицей сосновую "лапку". Никого, ни одной живой души кроме нас, однако… Однако почему тревожится сорока с вершинки раздетой сентябрем березки. Так и выстрекачивает:
- Берегись, хоронись! Они тута, тута!
"Может, козлов стрекотунья упреждает?" - подумалось мне, но вдруг дочка поманила меня взглядом к рыжикам у низкоросло-кудлатой сосенки. И когда я осторожно подошел, повела рукой на захвоенную бороздку и прошептала:
- Папа, а там что за рыжик вырос?
И верно, рыжик, да только живой и пушистый. Ну и вдобавок лупоглазый, длинноухий.
- Зайчонок, листопадничек, дочка, - шепотом отозвался на ее вопрос, а рука невольно тянулась погладить, приласкать необычный грибок.
- Папа! - позвала дочка за спиной. - Не трогай рыжика, он же без мамы и папы, он испугается и заболеет.
Оглянулся, а Марина спятилась уже на середину полянки. А сорока все видела, и все беспокоилась-стрекотала: "Ах, берегись, ах, не шевелись!"
По корзине ядреных сосновых рыжиков подарила нам урожайная полянка. Пора в домашнюю сторону поворачивать, до города нам шагать да шагать, пущай не лесом, а песчано-чистой дорожкой. И все же, не сговариваясь, на цыпочках прокрались к приметной сосенке, где по-прежнему лежал и косил глазом зайчонок-рыжик. Он и на самом деле оказался не серым: то ли солнышко подзакатное виновато, то ли зрение наше подвело - столько времени рыжики собирали.
- Вырастай, рыжик, и пусть тебя никто не обижает! - попрощалась Марина с зайчонком и заторопилась следом за мной к лесной дорожке, где и "рыжиками", и "лисичками", и "сыроежками" разукрасил ее щедрый листопад. Слева в круглой тальниковой болотине заприметили алые кисти калины, и до чего хотелось обрать чудом уцелевшие ягоды, но куда? Рыжики больше не появятся, того и жди белых мух, а калину я и по другим лесам сыщу.
…Порошила, мела-заметала поля и леса долгожданная зимушка. И бураном разыгрывалась, и сине леденила холодом ясное небо. Однако выдался как-то добродушный, с теплинкой денек и вспомнилась нам калина. Мы с дочкой на сборы скорые: лыжи в руки и на автобус. Там, у поселка, с конечной остановки до борка напрямую не так далеко.
Пересекли Поклеевский лес и пустошкой прокатились до поляны в соснячке. Я первым обрадовался заячьим тропкам из борка на жировки в осинник за дорожкой, а Марина взяла да и повернула по малоснежью междурядья. И опять, как тогда осенью, на березе завертелась сорока, и не застрекотала, а даже заверещала.
- Папа! - не то испуганно, не то обрадованно закричала дочка. - Заяц, заяц на тебя поскакал!
Дочка не успела еще протиснуться сквозь гущину сосенок, а на дорожке уже возник белый столбик. Видать, не очень-то беспокоили здесь зайца, иначе бы он давно сиганул в осинник, где непроходимо теснились по пересохшей болотине таловые кусты.
Зайчишка смахивал на нескладного подростка и до настоящего беляка ему было еще ой как далеко! Пока он ловил ушами шорохи из борка, дочка выбралась на чистинку и ахнула:
- Так это же наш Рыжик! Только почему он перекрасился?
- Э-э, Марина! - рассмеялся я дочкиному удивлению. - Рыжиком зайчонок был, когда рыжики росли, а теперь снега кругом, страшно ему оставаться рыжим на белом.
Мы повернули туда, где ярко багровели калиновые кисти. Зайчишка и тут испетлял снежок вокруг куста, словно караулил ягоды для нас.
Воронята
К обеду ветер согнал за угорья неуклюжие тучи, высокое солнце задышало июльским жаром и густо засинели над увалом дальние березняки и сосновый бор. А нам в затишье черемухи по извилистому берегу речушки Боровлянки стало вольготнее обирать тяжелые блестяще-черные ягодные кисти. И совсем бы славно, если б не орали надсадно из берез у замелевшей запруды молодые вороны. Беспрерывное карканье надвисло над речкой протяжно-голодным, то плаксивым, то угрожающим воплем:
- Жррать, жррать, жррать…
- Ну, чего, чего им надо? - недоуменно поморщилась дочка, и мы одновременно оглянулись на березы за плотиной. Я только-только собрался объяснить Марине, почему до хрипоты надсадной кричит нынешнее семейство воронят, как над запрудой сверкнула белым крылом озерная чайка. И стоило ей подняться над водой с лягушонком в клюве, березы зашумели, из них ринулись на удачливую охотницу четыре грязно-серых птицы. Однако чайка ловко увернулась от воронья, привычно, на лету, проглотила добычу и снова вернулась к единственному стеклышку воды по пересохшему руслу речушки. Уж если занесло ее бог весть откуда, - за десятки километров в округе нет ни озер и ни болот - стоило ли ей так вот, ни за что, за всяко просто, с пустым зобом улетать отсюда?
Опять чайка выхватила из воды лупоглазого лягушонка и на виду наседавших ворон отправила его в свой зоб.
- Жррать! Отдай, отдай! - заблажили те со всех сторон, норовя отнять у нездешней птицы дармовой корм.
Чайка молчком ускользнула от разбойной оравы и пыталась еще поохотиться на запруде, кишевшей лягушками, но вороны, видимо, смекнули и решили прогнать слишком умелую и слишком белую птицу. С коротким и злобным карком воронье насело на чайку, и она, подобно реактивному истребителю, взмыла в небо, в недоступную для тех высь.
Когда над водой не осталось ни одной живой души, кроме бабочек-траурниц и лазоревых стрекоз-стрелок, воронята расселись по берегам и уставились туда, где только что незваная гостья доставала себе еду. Свесив к воде толстоклювые башки, они силились понять, где же есть те самые лягушата?
В неожиданной тишине ягодную гущину черемушника снова начала веселить славка, а из березняка за просекой донесся удалой посвист иволг. Да не долго довелось их послушать: воронята, не сумев ничего разгадать, с досады и голодухи снова затянули:
- Жррать, жррать, жррать…
А дочка меня поняла с полуслова, хотя и удивилась пуще прежнего. Как же так? Вороны выкормили птенцов до слета, опекали, пока не окрепли у них крылья, и учили, как самим добывать еду, а они и по сей день требуют готовой пищи?
- Неужели и у птиц, как у людей бывает? - огорчилась Марина, принимаясь за ягоды. - Натеребить бы нахлебников за хвосты, наклевать бы их, пустоголовых…
- Как бы не так! - откликнулся дочке я. - Родители и показываться им на глаза боятся. Видала, как протурили чайку?
С полным ведром черемухи мы оставили запруду, где выкаркивали "жррать" воронята, и стали подниматься песочной дорогой на угор. Внезапно с опушки березовой грядки за нашими спинами захлопали чьи-то крылья, и к речке вдоль дороги, взволнованно крякая, низко полетела кряква.
Где же запали ее поздыши-утята? Дочка попросила поискать их, и я чуть было не побежал, если бы не вынырнувшая из листьев ворона.
- Нельзя, Марина, - сказал я дочке и показал на ворону. - Вон кому они достанутся, ежели найдем!
Ворона хищно вертелась над ленточкой березняка обочь дороги, пережидая людей. И переждала бы, но воронята заметили ее и хриплое "жррать" снова начало приближаться. Может быть, эта ворона и не родитель обезумевших от голода воронят, однако она, задевая снежно-кружевные метелки лабазника, проворно улизнула в таловые кусты.
С угора мы напоследок оглянулись и не могли не потешиться над растерявшимися воронятами: они сновали туда-сюда, разыскивая старую ворону. Только отсюда уже не слыхать было ихнего крика.
Груздяные караульщики
Опередили нас грибники на машинах, пока топали мы с сыном в гору с электрички к урожайным березнякам за речкой Боровлянкой. Да еще с час потратили на черемуховый кустик возле дорожки - уж больно ягоды на нем крупные и сладкие, ну никак нельзя мимо пройти. А попутно я дорвался до зверобоя, ожелтившего нескошенную пустошку. Полный рюкзак натузил целебной - от ста болезней - травы и лишь тогда вспомнил о груздях. Их же, по словам друга Венушки, напрело видимо-невидимо и среди недели в самый раз поазартничать на веселых мшистых взгорках.
Ополоснули студеной водой из омутка, затененного смородиной, лицо и руки, вдоволь напились вкусно-прозрачной воды, перешли по бревнышку через Боровлянку и - вот они березнячки с редкими осинами и соснами. Вовка заранее складешек изготовил, а я достал из чехла грибной нож и попутно подумал: малы ведерные корзины, впору выкидывай лекарственное "сено". Эвон как пахнет груздями из леса!
Сунулись прогалинами на заветный бугорок у одинокой сосны и… загрустили. Там и сям торчали свежие пеньки: корешки все ядреные, без единой червоточины. Прощупали мшистые "пятачки", редкую траву-волосник и еле-еле с десяток груздков срезали. А дальше и вовсе пусто, как будто угодили на вырубку-делянку.
- А может, за ручьем никто не побывал? - робко предположил сын.
- Сейчас выследим, - сказал я. - Ручей почти пересох, но русло топкое, и если кто-то пересек его - стало быть, и там не наше счастье.
Дно ручья было сплошь истолочено дикими козлами, однако в узком месте заметили следы человека. Все, делать нам нечего и за ручьем, придется пытать надежду на бугре за речкой, где в березовой дуброве бьют ключи и лес тот почему-то окрестили Червоток. Уж куда-куда, а к Червотоку на машине не подступиться!
Пересекли усыхающий ручей и ближе к опушке двинулись последним березнячком. Совсем перестали под ноги смотреть, а больше всего на деревья глядим - нет ли где чаги? Вдруг над нами грозно и басовито, словно бомбовоз, что-то прогудело к ближней осине. Не успели разглядеть пролетевшее крупное насекомое, как наплыл сплошной угрожающий гул. Невольно присели и несмело подняли головы: чуть выше нашего роста к осине летели и летели буровато-полосатые шершни. А из расщелины в осине сыпался желтоватый опил и приличные куски мозгловато-красной сердцевины. Там, в осине, шла горячая работа: шершни точили и грызли нутро дерева для своего гнезда. А снующий рой "бомбовозов" - яснее ясного! - носил с берез-сухостоин то, из чего получается гнездо, похожее на серую оберточную бумагу.
- Самые древние бумагоделатели! - шепчу я сыну, а он толкает меня в бок и торопливо радуется:
- Ты смотри, смотри, папа, груздей, груздей-то сколько!
И верно ведь, верно! Вся поляна взбугрилась груздями и наверху их полным-полно, от волнения аж во рту пересохло.
М-да, небось те грибники "на колесах" тоже губы облизывали на грузди, а приблизиться к ним побоялись. Крылатые караульщики особо злы, когда строят гнездо, и задень ненароком одного - всей стаей набросятся на кого угодно.
Потихоньку, на корточках, спятились мы подальше от осины и в сторону, где не гудят шершни. Сели под толстой березой комлем в наклон и стали размышлять. Конечно, по лесу на Червотоке вряд ли встретятся шершни, но и вряд ли там груздей наберем. Здесь их вон сколько, на всю зиму насолить можно. Однако, однако страшно даже слушать, как гудят шершни, а уж как они жалят - с детства помню. Не просто жалят, а как будто кто-то колом сшибает тебя с ног.
- Что делать-то, папа? - растерянно спрашивает сын, а сам крутит в руке складешек и глаз не сводит с недоступных груздей. Понимаю, как ему жаль оставлять грузди и тащиться куда-то с пустой корзиной.
- Что делать? А вот что: до сумерек поищем смородину по речке, а как свечереет - сюда вернемся. Но только домой ехать придется ночным поездом.