- Кулаки… Слово-то какое-то противное, оскорбительное, а на самом деле означает сильные работящие руки, - глядя ка свои костлявые, войны и всякого труда испробовавшие руки, протянул Слава. - Долго рассказывать про тех мужиков, раскулаченных и выселенных. И у нас под Ялуторовском, и здесь по округе эти кулаки сами себя зверски изводили на работе, семью не жалели. Если нанимали чужих, то кормили от пуза и платили по совести. Конечно, были ловкачи, хитрые и лукавые, без стыда и совести. А разве ныне их нету? Еще на каких постах они недавно сидели! Сколько же нынешние мироеды присвоили народного добра, народного труда?!
- Слава, ты конкретнее из прошлого, а что у нас на глазах произошло - всем известно, - попросил Николай. - Врагами были кулаки или нет?
- Нет! - твердо заявил Слава. - По недомыслию они сами добровольно не раскулачивались и не торопились в колхозы. А кто совершал что-то против власти, тех-то и надо было судить за содеянное по советским законам. А то всех под одну гребенку, а то скольких наши активисты отправили на погибель в отместку за личные обиды, из зависти. Дядька мой участвовал в коллективизации, милиционером служил, он много чего порассказывал мне…
Стояла на угоре за селом ветряная мельница, общая была, общественная. За плату, установленную сходом, работал на ней засыпкой, мельником значит, многодетный мужичок. Как его выжили? Ночью пьяные дядька с председателем сельсовета заявились к нему, наган в ухо и допрос учинили. Где, контра, закопал золото? А как дядька угнал в соседнее село пировать, мельник той же ночью посадил свою семью на телегу, барахлишко с узлами, коровенку привязал сзади и уехал куда-то. Все хозяйство бросил. Домишко его потом в поле на культурный стан увезли, да там он и сгорел. Мельница стояла-стояла пустой, а за войну ее на дрова ночами раскурочили и вытаскали до бревнышка.
- Да… - невесело покачал головой Феликс. - Теперь чуть не всю страну раскулачивай, кроме пьяниц, тунеядцев и бичей. Даже цыгане подойдут под раскулачивание - из-за одного золота.
- Вопрос ребром ставили: кого завтра пропивать станем? И начинали припоминать, кто кому-то из актива не дал взаймы на чекушку водки или еще в чем-то отказал. Страшная штуковина - произвол и беззаконие! - горячо закончил Слава.
- Ну вот, а ты вчера Сталина защищал! - ухватился за свое Вадим.
- Да какой я ему адвокат! - заволновался Слава. - Вы-то из печати о жертвах культа узнаете, а я их своими глазами сколько перевидел, поровну лагерную долю делил. Помню, загудели гудки, когда Сталина хоронили, они одно и то же твердили: "Братья! Это гудки свободы!" И потом одних генералов у нас из лагеря немало самолетом отправили на Большую Землю.
Правильно наше руководство заявило: такие преступления не прощаются! Но меня другое волнует - надо назвать и тех, кто по всей стране творил расправу. Зря, что ли, шли разговоры про "железного наркома" Кагановича: где он появлялся - там летели невинные головушки.
- Точно, точно, Слава! - оживился Николай. - У нас в деревне Петро Китаец братьев Мальгиных Егора и Николая врагами народа сделал. Сперва Егора засадили из-за того, что его жена Лидия поморговала Петром и замуж вышла за Егора.
Дело было как: Егор кузнецом в колхозе работал, золотые руки у мужика. Ждал председателя в конторе вечером и машинально на чистом листе начеркал карандашом слово "Я пастух, я пастух". А бумага-то оказалась непростая - с портретом Сталина на обратной стороне. Донос - и сбрякал Егор на десять лет в звании врага народа.
Осенью с молотилки под Морозовой кто-то украл приводной ремень. Милиционер приехал искать вора, а Петро на всю контору: "Чего голову ломать, брат врага народа украл, чтобы сорвать молотьбу". Упекли парня. Узнали и кто украл, но раз уже посадили врага народа, назад покойников не таскают.
Во как запросто делали врагов!
И еще люди говорили, как первого большевика, первого председателя Уксянского сельсовета и первого директора МТС Кротова подвел под расстрел некий Арсентий Пестов, а после сам стал директором.
Кротова реабилитировали еще при Хрущеве. Но ведь имя доносчика не объявили публично. Коли правду говорить народу про культ, то надо до конца ее сказать. И вытащить на белый свет специалистов по "врагам". Если их нету в живых - Петро давно умер, исчах от туберкулеза и Пестов, но пусть люди знают негодяев.
- Родственники ихние обидятся, - вступил Иван. - Жаловаться станут, мы де при чем?
- Хмы! - возмутился Вадим. - Жаловаться! А что же делать родственникам тех, погибших, они-то сколько десятилетий жили проклятыми всенародно? Справедливость не должна быть однобокой. Не бывает в жизни, чтоб волки сыты и овцы целы. Не будет полной правды - не поверит народ в себя, в свои силы. И демократию и гласность отдать народу, а не кучке людей, иначе любое добро можно загубить. Правильно вчера Слава сказал: с моим характером я при больших правах начал бы ворочать не лучше его дяди-милиционера. Психованный я, меня от пустяковых непорядков трясет, как в лихоманке.
- Ну, Иван, отдавай приказы деткам и айдате к старухам! - поднялся Слава. За ним последовали Вадим, Феликс и Николай.
Дождик не брызгал, но все небо, воздух и земля отдавали весной, сыростью, с озера доносилось гаганье домашних гусей, сытое покрикивание домашних уток. Городские охотники приехали в резиновой обуви, и Славе понравилась крестьянская предусмотрительность мужиков. "Славные ребята, хотя разные характерами, возрастом и судьбами!" - думал он, выбирая покороче путь к избенке Федосьи. На полдороге их нагнал Иван, и все они впятером ввалились в чистенькие хоромы старушки. Сапоги, конечно, сняли в сенках.
- Проходите, проходите в красный угол! - захлопотали Федосья с Марией. - А мы и не ждали такой прибыли, одного Славу выглядывали в окна. Да чем городских-то гостей нам потчевать?
- Какие они городские! - усмехнулся Иван. - Все из деревни вышли, вся Россия с деревень начиналась.
- Правильно! - загудел великан Феликс, касаясь притолоки головой. - Когда я после училища в литейке работал, у нас ни одного коренного горожанина не было, все в прошлом деревенские. Возьмите Ивана - он и шофер, и тракторист, и слесарь, и кочегар, и агроном. Какая разница между ним и городским? Иван везде найдет работу!
- Эдак оно, конечно! - согласилась Федосья с лестной характеристикой зятя. - А все же и ноне колхозникам на часики рано заглядывать, в сезонные работы и выходных не бывает. Уйди Иван из колхоза, все его двадцать пять годков стажу на ветер. До самой пензии быть ему колхозником!
- Зять - сельский труженик, круглый год на свежем воздухе, калачи, молоко, мясо и овощи - все свое! - рубанул ладонью за окно Вадим.
- Ой ли на свежем! - засмеялась Мария. - Чего ж мало охотников до этого свежего воздуха? На фермах вон иной раз хоть противогаз напяливай, а на тракторе, по радио баяли, вреднее и тяжельше работать, чем в шахте. А за молочком, мясом и яичками топать да топать надобно круглый год. Бабам ныне не до стряпни, чуть свет на ферму бегут, а то и в потемках. И своя животина на бабе, и мужа да ребятенок кто кормить да обихаживать станет за нее-то? Ладно, эти годы мужики не стали чураться женской работы, а нам во как досталось.
- Эксплуататоры мужчины, да? - улыбнулся Феликс.
- Что ты, что ты, дитятко! - воскликнула Федосья. - Какой ни на есть, а мужик! Ужо я намаялась без мужа и сгорбилась раньше других. Первого на лесозаготовках лесиной пришибло, со вторым счастье узнавать только начала - война. Тамо-ка они с сынком и сложили головы…
Федосья подняла глаза на портреты, туда же смотрела и Мария. Ей ли забыть первого мужа Петра, погибшего на войне, второго суженого Федора, отнятого войной в мирные годы! Федосье вдруг припомнилась корова Жданка. Будь бы мужик в доме, разве рассталась бы она с коровой? Сама помогала заготовителю и шоферу загнать Жданку в кузов автомашины, а как закрыли задний борт кузова, как увидела испуганные глаза коровы и как та дрожмя дрожит, завыла в голос и будто кто перешиб у нее ноги в коленках…
Рассказать бы городским мужикам, сколько ночей не спала, все блазнила Жданка: мычит ночью за оградой и пытается рогами открыть воротца. Соскочит Федосья - и к окну, а там никого не видать. Да и как бы она сбежала из машины от заготовителя? Это вон у Марии однажды кабан выскочил на полном ходу из машины и к вечеру приперся домой. Пришлось заготовителю опять нароком снаряжать машину, а сосед Аркаша (вечный тюремщик, там и загинул где-то в колонии на принудиловке) смачно матерился по заулку:
- Лопухи деревенские! Я бы ему, падле, перо в бок и в дело. Всю зиму шамал бы мясо с салом да водярой заливал!
Охо-хо, теперь вот попивает чаек, если у дочери корова отдаивает! Хорошо, хоть сахара вдоволь, не все же его, как Настюха у кума Славы, изводят на бражку. Ужо добалуется, ожгут штрафом да опозорят на старости лет - не поманит домотканое зелье варить! Они ходят с Марией по ягоды - смородину, клубнику, вишенье и черемуху носят. Одна и забота, как бы заморозки не погубили ягодники, как бы остатки клубничника не вытоптала колхозная скотина. Уж больно не в меру много скота развели: ни пасти, ни прокормить, то и дохнет молодняк почем зря…
- Эгей, девки, чего загрустили! - окликнул старух Слава и растянул меха гармони. Снова, как и вчера, празднично заголубело в комнате, и вот уже первым негромко, а так душевно и ладно заводит песню Феликс:
Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком.
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о чем, - тянутся к песне все мужчины и Федосья с Марией.
Только что Федосье думалось, до чего они собрались здесь все разные, а запели - водой не разольешь, печалятся одной и той же печалью, разве что одни больше, другие чуть поменьше. А вообще-то всем досталось на веку-волоку…
Остановились передохнуть и услыхали радио. Какой-то старичок довольно быстро рассказывал, где и как ему приходилось воевать в гражданскую. "Руби шашкой, коли штыком, урра, товаришши!" - командирским голосом оглушил он умолкшее застолье.
- Смотри-ко, - задумчиво сказала Федосья. - Престарелый, а какая память! Слова от зубов отлетают… А покойный сват Василей еще молодым двух слов связать не мог. Восемнадцатилетним ранило и контузило его на гражданской, еле живого отец Филипп Степанович привез из Тобольска. Инвалидом первой группы на всю жизнь остался. Однорукий да кособокий. Не любил о войне говорить. Наведывался к нему майор из военкомата, к награде хотели представить, только зря пытал он свата. Окромя матерков ничего не понял, на том и распрощался. Мол, за матюки, дедушка, наградной лист не заполнишь.
- А вон Степан Гашев с три короба наврал и медаль получил, сказывали, - вставила Мария. - Люди-то, когда моложе я была, говорили, что он по кустам скрывался, с белыми уходил и только в конце гражданской сдался красным.
- Да на хрена он нам дался, все одно на том же кладбище, где и Василий Филиппович! - оборвал старух Слава. - Споем!
Эх, в Песковском-то колхозе
Да цыпушки развелись!
Колхозну кассу расклевали,
До госбанка добрались!
- Местное сочинение, - довольный собой объяснил Слава. - Мы же на третий круг специализируемся. Сперва свиней развели, потом на крупный рогатый скот перешли. Свиней сдали всех к лешаку, опять не ладно - пасти скот негде, одни Талы. В чужом районе отказали, своих девать некуда. Кинулись на птицу, денег страсть много извели, ссуду в банке взяли. Не вышло с индюками и цесарками - передохли.
- Нынче как? - поинтересовался Николай.
- Теперь, - ответил за Славу Иван, - снова всего понемногу. Есть свиньи, коровы и птичник. Председатель у нас новый, без орденов и званий, однако башковитый и денежки считать учит каждого.
А то дошарахались, в долгу по горло у государства. Техники навезли - какая и для чего - никто не знал. Так новую и резали сваркой, план по металлолому выполняли. Гречку сеяли - три года не могли сдать зерно. Пытались сами обработать на крупу для детсада, но тут РАПО организовалось и помогло нам очистить склад от гречки.
- Опять двадцать пять! - закричал Слава. - Опять политика, ять твою ять, да ведь праздник!
- Напраздновались на тыщу лет вперед, - хмуро сказал Иван. - Вчера вон видали, как бродят неприкаянные обломки всенародных пьянок и на чем свет стоит кроют новые порядки. У меня в бригаде на агрегат витаминной муки кроме дебилов некого послать, а этим только вино подавай. До охвостья извели сами себя, ни семьи, ни кола ни двора. А за ум взяться им неохота, им вынь да положь коммунизм!
- Черт знает что! Кто-то рвется на запад, а наших паразитов ничем не выжить. Матерят, свое все подряд, но знают - у капиталистов им хана!
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым, -
вполголоса оживал молчание Слава, и снова все забылись, отдались песне.
"А ведь кое-кто может подумать, что у Федосьи гулянка. Привыкать стали, раз песня - значит, пьянка", - размышлял Николай, осторожно открывая дверь. Его потянуло домой, и нужен удобный момент, чтобы позвать приятелей на вечерний рейс автобуса. Завтра им не уехать, народ повалит из деревень в города валом. Разманила жизнь деревенских по сторонам, а никак ни единого выходного дня не могут многие жить без родного уголка. Может быть, когда-то снова поедут на вечное поселение туда, где вместо деревень пашни и пастбища? Ну если не нынешняя молодежь, то ихние внуки. И дождется тогда земля своего истинного праздника, незачем будет ее сыновьям и дочерям мотаться между двух берегов, середины все равно нет у жизни. Людям придется выбрать единственный берег - правый или левый.
ТРИ ЖИЗНИ
Повествование в новеллах
Три жизни
Воз на тракторную тележку наложили-натоптали плотно, сено "тяжелое" - пырей и мятлик: голубой "Беларусь" еле-еле стронулся с места, утопая ребристыми колесами в торфяную землю.
- Что тебе свинец, а не сено! - выкрикнул тракторист из кабины леснику, а тот поспевал сбоку и повторял на бегу:
- Ловчее, Петя, ловчее выруливай, не помни деревце!
- Трущоба же! - отчаянно выискивал прогалины тракторист.
И совсем было вырвался на единственную лесную дорогу, если бы не "зарезало" правое колесо тележки. Тяжесть воза мотанула ее на самосевом выросшую здесь сосенку, лесник с женой не успели и ахнуть, как она, толщиной в прослежину, хрустнула и сшумела на крушину к молодым березкам.
- И-и-эх! - простонал лесник. - Я-то ее берег, сердешную, я же, дурень плешатый, и сгубил.
- Да не рыдай ты о какой-то сосенке! - психанул и сам расстроенный донельзя тракторист. - Экая прорва лесу кругом, сколь разов сминал - отросли за милую душу. Не садить же на брюхо трактор с тележкой. Затемнеет - никакая сила, даже нечистая, не вытащит нас отселева. Тут же болото было… Ты бы, Афанасий, хотел и сенца отхватить на корову с одной ляжины, и чтоб вывезти его, как по асфальту.
- Погинула, погинула соснушка, - продолжал твердить лесник и вытирал потное лицо скомканной форменной фуражкой. А жена его лишь провела по расщелинам у комля сосенки, да тут же и уронила с уголков рта капельки слез.
Конечно, сено - прокорм коровы на всю длинную-длинную зиму, и лесин у ее мужа в обходе не пересчитать, и бор спелый по обе стороны ихнего кордона. Однако одним махом не стало веселого по любой погоде деревца, выросшего из слабенькой вихрастой крохи в настоящую сосенку.
…Много лет минуло с того осеннего дня. И сено лесник с женой косили все там же, но стожок метали у самой дороги, а запавшую в крушину сосенку обходили стороной. Похоронили они ее для себя. А она, сосенка, оказывается, жила да здравствовала. Здешний гончатник случайно наткнулся на нее и при первой же встрече с лесником рассказал о необычном явлении. Сбитая с корня, заросшая травой, малинником и крушиной, сосна продолжала свою жизнь. И не просто ветками и сучьями: на посыхающем дереве поднялись выше березок две сосенки - стройные, как свечки. Питала их соками земли поверженная мама-сосенка, так и не достигшая возраста, не выспелившая на себе ни одной шишки.
- Быть того не должно! - не поверил лесник, и по пути в лесхоз ноги сами понесли его влево через бор, в талово-березовую низину Канаша. И лесу, и себе твердил одно и то же:
- Не должна ожить сосенка. Вон лось скусит верхние мутовки - и конец всему деревцу. А коровенки, ежели пастух прозевает, сколь беды натворят в посадках.
Однако не верить Дмитрию Васильеву тоже нельзя, пущай и три десятка лет водит поезда. Все свободное время по лесам бродит, гончих натаскивает, уму-разуму учит. Ну и с тестем на этом же кордоне жил, а Евгений-то Жуков лесником и помер. Не-ет, знает природу и лес Дмитрий, понапрасну не сболтнет, чего ему разыгрывать соседа.
Обогнула тропка озерцо и нырнула в березнячок, где на самой старшей березе подрастает чудный кап, как есть живая белка полезла на лесину. А вон и ляжина по-за тальником, ивами-бердинами распушилась, как снегурками или невестами. Чуть правее - в колею-колдобину угодил раненой ногой - аж в глазах потемнело.
Перевел дух, растер занывшее бедро и сунулся сквозь посохший лабазник к поваленной когда-то сосенке. Всего-то пластиной в треть ствола "кормилась" она у матери-земли. И не себе брала соки, а тем двум веткам, что выправились и потянулись к солнцу прямоствольными сосенками.
- Чудеса да и только! - всплеснул жилистыми руками Афанасий. - Ишь какие красавцы, елкам не уступят.
Присел на корточки возле живой валежины и долго водил по коре ладонью, словно хотел разгладить шершаво-морщинистую кору. И как будто могла сосенка его услышать, просил-выспрашивал:
- Да как, как же ты, родимая, ожила? И помочь тебе нечем, и боязно шевельнуть тебя. А как да ненароком надломишься совсем и открасуются твои детки…
Присел лесник на забытый навильник сена, и война заглянула в память: изуродованные железом леса под Ленинградом, искалеченные бойцы-однополчане воскресли через сорок с лишним лет мирной жизни. И сестру Анисью вспомнил с зятем: три похоронки принесли им на сыновей. Это какую же силу, какое сердце надо иметь, чтобы разум не помутился и руки снова поднялись на работу?!
Сказывали ему соседи сестры, как она причитала и боли не чуяла - русые косы так и остались в сжатых пальцах. На четвертое утро глянули Павел с Анисьей друг на друга и не признали сами себя: добела выстудило горе ихние головы.
Не забыли земляки сыновей Павла и Анисьи, улицу назвали именем братьев Зайковых. И три тополя вознесли к солнцу зеленые кроны, словно богатыри-братья.
Уже не бедро, а левую половину груди до боли растирал жесткой ладонью лесник Афанасий. И вдруг не поверил, что он жив и война отстала на полжизни позади. Не поверил, если бы не густели хвойно сосенки, если б по ним не попархивали звонкие гаечки и большие желтовато-зеленые синицы. Три жизни дерева слились воедино с его человеческим житьем, с жизнью ушедших и живущих на родной земле.