Дубровский вспомнил, как выглядел этот показательный расстрел. Вместе с Рунцхаймером он приехал на плац в расположение одного из полков. Перед огромным каре выстроившихся войск вывели этих двух, приговоренных к смерти. Сам генерал Рекнагель зачитал приговор и произнес короткую, но устрашающую речь. Потом прогремел залп. Дубровский был потрясен. Впервые на его глазах немцы стреляли в немцев. Рунцхаймер был зол в тот день и твердил не переставая, что и среди немцев появились трусы, что если не искоренить эту заразу в германской армии, то она может погубить нацию.
Перед мысленным взором Дубровского вновь возникли перепуганные, искаженные страхом лица немецких дезертиров, которые с недоумением взирали на происходящее и все еще не верили, что это конец. Каждому из них не исполнилось и девятнадцати, и, быть может, потому они с детской наивностью поглядывали на генерала, ожидая после назидательной речи услышать из его уст слова прощения.
И невольно вслед за немецкими дезертирами в памяти возникли образы девчонок из Первомайки, советской парашютистки, не сломившейся на допросах у Рунцхаймера, Михаила Высочина и конечно же не по-детски серьезное лицо Виктора Пятеркина.
"Где-то ты сейчас, мой храбрый маленький друг, мой бесстрашный связной? - подумал Дубровский. - Добрался ли ты до капитана Потапова? Скоро ли подашь о себе знать?"
Со дня на день ожидал Дубровский весточки о возвращении Виктора к сестрам Самарским. Уже много новых сведений успел накопить он для передачи через линию фронта. Потому-то с таким нетерпением ждал своего связного. Но война сурова и безжалостна. Люди гибли не только на фронтах. И естественно, Дубровский не знал, что больше никогда не увидит Виктора Пятеркина.
Нет; не вражеская пуля, не снаряд, не бомба настигли маленького разведчика. Невероятный, непредвиденный случай оборвал его короткую жизнь. Школьные товарищи, проживавшие с Виктором на одной улице, отыскали в степи проржавевший немецкий пистолет. Долго мыкались с ним, пытаясь извлечь обойму. Но все их старания были тщетны. В эту пору и подоспел к ним Виктор. Узнав, в чем дело, он с видом знатока вызвался помочь друзьям. Взяв пистолет в руки, он авторитетно заявил:
- Перво-наперво его надо поставить на предохранитель, чтобы не выстрелил.
Но передвинуть предохранитель было тоже не просто. Ржавчина уже изрядно въелась в металл. Прилагая неимоверные усилия, чтобы передвинуть защелку, Виктор долго вертел пистолет в руках. И наконец защелка сдвинулась с места и со скрежетом приняла нужное положение.
- Во! Теперь он ни за что не выстрелит, - сказал Пятеркин и, взведя курок, протянул пистолет одной девчонке: - На! Стреляй хоть в меня… Не бойся, ничего не будет.
Девочка подняла пистолет на уровень глаз и спустила курок. Раздался оглушительный выстрел. Виктор Пятеркин двумя руками схватился за грудь и словно подкошенный повалился на землю. Как выяснилось впоследствии, патрон уже был в канале ствола, а найденный ребятами пистолет стоял на предохранителе.
Виктора Пятеркина хоронили с почестями. И сегодня одна из улиц Ворошиловграда носит имя этого храброго паренька. А Дубровский ждал, ждал…
Был душный майский вечер. Дубровский прилег на кровать и задумался: "Сегодня тридцать первое мая. Сколько же можно еще тянуть? Ведь Светлана Попова, вероятнее всего, уже на той стороне - вершит свои черные дела. Чего я стою, если капитан Потапов до сих пор не знает о ней, не знает, где я, чем занимаюсь? Необходимо немедленно подыскать человека. Надо вместе с новым донесением о себе повторить старое, то, что было послано с Пятеркиным. Жалко, если Виктор погиб. А может, ранен? Но откладывать нельзя. А кого послать? Алевтина Кривцова, вероятно, откажется - у нее на руках дочка. А если рискнуть и связаться с Михаилом Высочиным? Нет. Этот вряд ли поверит мне. Да и где его теперь сыщешь? Наверно, скрывается по тайникам. А что, если махнуть самому на ту сторону? - От этой мысли Дубровский даже съежился. Он представил себе суровое лицо капитана Потапова, его осуждающий взгляд. И сам себе ответил: - Что же ты? Столько сил, столько выдержки и старания потрачено на внедрение к немцам, да еще в гестапо, и все это ради одного донесения?! Не слишком ли дорого? К тому же война еще в самом разгаре. Нет, Потапову я нужен здесь, а не там. Надо выждать еще несколько дней. А попутно искать подходящего человека для перехода через линию фронта".
Приняв окончательное решение, Дубровский заставил себя уснуть. Разбудил его громкий стук в дверь. Леонид открыл глаза, присел на кровати. Непотушенная керосиновая лампа излучала со стола желтый, тусклый свет.
- Кто там? - громко спросил Дубровский, протирая глаза.
- Это я, Макс! Ты что, спишь?
- Уже не сплю! Заходи, Макс!
Дверь со скрипом приоткрылась, и Макс Борог переступил порог комнаты.
- Сейчас только половина одиннадцатого. Я не думал, что ты так рано уляжешься спать, - оправдывался он, вглядываясь в сонное лицо Дубровского. - К тому же у тебя горит свет, а твой сосед, как мне известно, в Таганроге.
- Ничего, ничего, Макс! Проходи, присаживайся.
Макс Борог неуверенной походкой подошел к столу, медленно опустился на стул.
- Ты где-то успел уже выпить? - спросил Дубровский.
- Да! Я этого не скрываю.
- Где же? И по какому поводу?
- Зашел в гости к одному чеху. У него нашлась бутылка шнапса. Мы ее вдвоем осушили. Жаль, что тебя не было.
- По-моему, вы и без меня с ней хорошо управились…
- Ты, Леонид, все шутишь. А мне гадко. На душе гадко.
- А что случилось?
- Вспомнили мы с приятелем Прагу. Вспомнили, как встретились там в мае прошлого года. То были тяжелые времена для чехов.
- Расскажи, я не могу припомнить.
- В мае было покушение на Гейдриха. А потом полились реки чешской крови. Сегодня мы с приятелем припомнили приказ Карла Германа Франка. Он тогда так написал в приказе. Слушай, Леонид, внимательно: "Предписываю в служебное я неслужебное время обязательно применять огнестрельное оружие при малейшем подозрении на оскорбительное отношение со стороны чеха либо при малейшем сопротивлении при аресте. Лучше десять чехов мертвых, чем один оскорбленный или раненый немец!" Вот как. Я этот абзац из его приказа наизусть, помню. На всю жизнь он в моей памяти останется. Ровно год назад этот приказ вышел. Вот мы с моим другом, Франтишеком, и выпили по этому поводу.
- А вы что в Праге делали? В отпуск, наверно, ездили?
- Нет. Я в ту пору в криминальной полиции служил. А потом, после покушения на Гейдриха, меня на фронт в полевую жандармерию назначили. Понятно, в Праге чехов на немцев стали менять.
- Постой, постой, Макс! Как это чехов на немцев менять стали? - не понял Дубровский.
- Это просто. Долго не могли обнаружить убийц Гейдриха, - продолжал Макс Борог. - За их поимку даже десять миллионов крон обещали. А как их поймаешь, если неизвестно, где они прячутся. А немцы думали, что чехи в полиции их покрывают. Вот и решили, чтобы в полиции побольше судетских немцев было. Чехов - на фронт, а немцев - в полицию. Понял теперь?
- Теперь понял. Что ж, так и не поймали тогда убийц Гейдриха?
- Почему не поймали? Поймали. Только они живыми не дались Кто в перестрелке погиб, а кто пулю в висок - и готово. Ты не думай, чехи тоже умирать умеют. Смотря за что, конечно.
- А за что бы ты мог умереть, Макс?
Осоловелыми глазами Макс Борог уставился на Дубровского. Какое-то мгновение он сидел молча, туго соображая, о чем его спрашивают. Потом икнул и погрозил Дубровскому пальцем.
- Если тихо, то можно! - членораздельно проговорил он.
- Что "если тихо"?
- Ты Ярослава Гашека знаешь?
- Конечно, читал. А при чем тут Гашек?
- Я хочу напомнить тебе слова Швейка…
- Ну давай, Макс. Послушаю, как у тебя это получится.
- Так вот, однажды у Швейка спросили: "Здесь стрелять можно?" И знаешь, что бравый Швейк ответил?
- Нет. Не помню.
- Он ответил: "Если тихо, то можно!" Теперь тебе ясно, почему я так сказал?
- Теперь ясно.
- Вот и хорошо, Леонид. Спасибо тебе и твоей даме зато, что вы познакомили меня с хорошей русской девушкой. Она мне действительно понравилась. Давай встретимся с ними еще раз, а то мне одному неловко.
- Ну, раз такое дело, завтра же договорюсь с Алевтиной - и пойдем вместе в кино. Говорят, новый фильм стали показывать.
- Да-да! "Моя любовь" называется.
- Вот видишь, и название подходящее. Только бы Рунцхаймер другую работу нам не придумал.
- Нет. Я сейчас заходил к дежурному. Там телефонограмма есть от полицайкомиссара Майснера. На завтра Дылду к пятнадцати часам вызывают в Сталино. По какому-то срочному и важному делу. Поэтому можешь считать, что вечер и ночь наши.
- Значит, договорились.
Со двора послышался радостный лай Гараса. Засидевшийся пес опрометью носился от гаража к воротам и опять к гаражу. В ответ ему откуда-то издалека тявкнула какая-то собачонка, но громкий лай Гараса заглушал все.
Под окном захрустел гравий. В луче тусклого света показался Рунцхаймер. Подойдя поближе, он заглянул в оконный проем:
- Господин Дубровский, а что, наш Алекс еще не вернулся из Таганрога?
- Никак нет, господин фельдполицайсекретарь! Я думаю, он сразу доложил бы вам о своем прибытии! - Леонид подошел к окну.
- Вероятнее всего, он сделал бы именно так. Но вы с кем-то разговариваете, и я решил, что это Алекс.
- О нет, господин фельдполицайсекретарь! Это я, фельдфебель Борог! - Макс вскочил со стула и отошел от стены, за которой Рунцхаймер не мог его разглядеть.
- А почему вы здесь?
- Просто так, зашел к господину Дубровскому поболтать перед сном.
- Ну что ж, каждый отдыхает как ему вздумается.
Подбежавший к окну Гарас встал на задние лапы и, упершись передними на подоконник, облаял Дубровского и Макса Ворога. Поэтому ни тот ни другой не расслышали последних слов, произнесенных Рунцхаймером. Но оба одобрительно закивали в знак согласия.
- Спокойной ночи, господа! - произнес Рунцхаймер, отогнав от окна Гараса.
- Приятного сна, господин фельдполицайсекретарь! - почти одновременно проговорили Макс Борог и Дубровский.
Через несколько минут и Гарас, и его хозяин скрылись в своей обители.
- Не понимаю, - задумчиво проговорил Борог, - как можно любить собаку и так ненавидеть людей. Только добрый человек умеет любить животных.
- Знаешь, Макс, а я думаю, что Дылда не любит Гараса. Он почитает в нем силу и преданность. И гордится им, как любой офицер может гордиться хорошим солдатом.
- Почему ты так думаешь, Леонид?
- Я уверен в этом. Доведись Гарасу, к примеру, сломать ногу, Дылда его лечить не станет. Он сам пристрелит его, чтобы не обременять себя лишними заботами.
- Пожалуй, ты прав, Леонид. Теперь я совсем по-другому понял самую любимую поговорку Рунцхаймера.
- Какую поговорку?
- Он часто любит повторять: "Хорошо, когда собака друг. Но каково, когда друг - собака!"
- Что ж, это к нему очень подходит! - улыбнулся Дубровский, уже слышавший ранее эту поговорку. - Таким образом, нам осталось определить, кто же из них собака.
Неожиданно он осекся на полуслове, поймав себя на мысли, что болтает лишнее и чересчур доверяется Максу, который столь открыто высказывает свою неприязнь к немцам. И хотя Дубровский готов был поверить в искренность Макса Ворога, внутренний голос предостерегал его. Правда, выдержка из приказа Карла Германа Франка, которую запомнил и процитировал Макс Борог, красноречивее всяких уверений говорила о кровной обиде чеха.
Тусклый свет керосиновой лампы еле освещал комнату. Крохотное пламя едва удерживалось на кончике фитиля.
- Керосин кончается, а долить нечем, - сказал Дубровский. - Надо завтра наполнить лампу.
- А нам пора спать. Гаси свет и ложись. Я тоже пойду к себе.
Макс Борог направился к двери. Приоткрыв ее, он обернулся.
- Значит, завтра вечером пойдем в кино с нашими дамами?
- Обязательно, Макс. Как договорились.
Но не только в кино, даже встретиться с Алевтиной Кривцовой Дубровскому так и не довелось. На другой день, уже вечером, когда Леонид и Макс намеревались отправиться в город, вернулся Рунцхаймер. Еще не выходя из автомобиля, он крикнул подбежавшему с рапортом дежурному:
- Немедленно собрать по тревоге всю команду! Выполняя приказ, дежурный объявил общее построение.
- Такого еще никогда не было, - сказал Макс Борог Дубровскому. - Видимо, случилось что-то важное.
Через несколько минут во дворе ГФП выстроились следователи и переводчики, водители грузовиков и охранники. Пробежав хмурым взглядом по лицам своих подчиненных, Рунцхаймер обратился к ним с краткой речью:
- В это напряженное время, когда по приказу фюрера наши доблестные войска готовят сокрушающий удар по врагу на Восточном фронте, гехаймфельдполицай семьсот двадцать один поставлена ответственная боевая задача. Концентрированными усилиями мы должны очистить тылы наших войск от партизанских банд, вражеских лазутчиков и диверсантов. Если мы не выполним эту задачу, то тем самым мы не выполним свой священный долг перед фюрером и фатерландом! - Он умолк. Вновь оглядел шеренгу, оценивая, какое впечатление произвели его слова. Потом, заложив руки за спину, прошелся вдоль строя. И вдруг вскинул голову и, приподнявшись на цыпочки, закричал низким фальцетом: - Но мы помним о своем долге, и мы с честью выполним его! Мы клялись в верности нашему фюреру Адольфу Гитлеру, который думает о нас и который приведет великую Германию к полной победе над ее врагами! - Опустившись на пятки, он продолжал: - И сегодня каждый из нас должен внести свою лепту в эту победу. Каждый на своем посту. Фюрер призывает нас безжалостно искоренять все, что мешает установлению нового порядка на этой освобожденной нами от большевизма земле. И мы сделаем все, что зависит от нас. Каких бы усилий это ни стоило.
Именно поэтому полицайкомиссар Майснер приказал в кратчайший срок перебросить нашу внешнюю команду из Кадиевки обратно в Сталино. Здесь мы уже сделали все, что было в наших силах. А там, в Сталино и его окрестностях, вновь поднимают головы партизаны. Не далее как вчера неподалеку от Сталино они вырезали семь метров подземного кабеля, который связывает ставку фюрера с командованием группы армий "Юг". И это в то самое время, когда ставка готовит решающий удар на советско-германском фронте!
Полицайкомиссар Майснер сообщил мне, что надеется на нашу команду, и приказал перебазироваться в Сталино за сорок восемь часов. Четыре часа я потратил на обратный путь. Столько же потребуется, чтобы добраться туда. Таким образом, на все сборы в нашем распоряжении остается всего сорок часов. Но это предел. Я рассчитываю прибыть в Сталино хотя бы на час раньше назначенного срока. Вот почему я собрал вас по тревоге. Вот почему с этого момента я запрещаю кому бы то ни было отлучаться из расположения команды без моего ведома. Необходимо каждому собрать все документы, папки, протоколы допросов, за которые он отвечает. Неоконченные дела завершить этой же ночью. И помните, лучше расстрелять десять невиновных, чем упустить хотя бы одного бандита. История не простит нам слюнтяйства и мягкотелости. Мы и так проявляем излишнюю доброту. Поэтому я призываю вас к твердости. Будьте безжалостны к врагам рейха, к врагам фюрера, а значит, и к нашим врагам.
Господ следователей и переводчиков прошу остаться. Остальные отправляются по своим службам готовить технику и имущество к перебазированию.
Словно кубики из пирамиды, рассыпались три ровные шеренги людей. Лишь чуть более десятка из них остались возле Рунцхаймера. Наиболее доверенных и приближенных Рунцхаймер пригласил к себе в кабинет.
- Господа, - обратился он к ним, когда все расселись, - полицайкомиссар Майснер сказал мне, что мы с честью справились с нашей задачей здесь, в Кадиевке. Он просил меня подготовить представление к наградам наиболее отличившихся. И я это сделаю сегодня же. Но, господа, это поощрение не только за ваши прежние заслуги, это своеобразный аванс на будущее. Полицайкомиссар Майснер надеется на вашу хорошую работу в Сталино. Он сообщил мне, что, к сожалению, не может в ближайшее время привлечь для работы в Сталино внешнюю команду фельдполицайсекретаря Брандта, которая так отличилась в Таганроге.
Люди Брандта действительно проявили мужество, находчивость и оперативность. В начале мая они схватили небольшую группу бандитов. В ходе следствия они кое-что выявили и сумели внедрить в партизанские отряды своих людей. И результат не заставил долго ждать. В руки внешней команды ГФП в Таганроге попал неплохо организованный партизанский отряд насчитывающий более двухсот человек. Судя по донесению Боандта с которым меня ознакомил полицайкомиссар Майснер этот отряд был хорошо вооружен. Во время ареста партизан люди Брандта обнаружили у них в тайниках большое количество винтовок, автоматов, пистолетов, гранат и патронов. Можете себе представить, что мог натворить такой отряд в Таганроге, если бы внешняя команда ГФП не обезвредила его вовремя.
Полицайкомиссар Майснер высказал предположение, что точно такие же партизанские отряды орудуют в Горловке и в Сталино. В этом шахтерском районе можно всего ожидать. Именно поэтому нас перебрасывают в Сталино, поближе к центру шахтерского края.
Почти всю ночь и весь следующий день сотрудники Рунцхаймера трудились в поте лица, готовясь к отъезду. Сам Рунцхаймер ездил за отчетами на биржу труда, инструктировал начальника русской вспомогательной полиции, подгонял следователей, которые не успевали закончить допросы, и тут же подписывал смертные приговоры. За сутки успели расстрелять более семидесяти человек. Многие из этих людей не были ни в чем виноваты, и беда их заключалась в том, что они числились за ГФП-721.
Через тридцать шесть часов после возвращения Рунцхаймера из Сталино три крытых грузовика, переполненные сейфами, ящиками с документами и протоколами допросов, кроватями и матрацами, поверх которых восседали солдаты, выехали за ворота опустевшего двора и, рыча дизельными моторами, покатились к шоссе, ведущему в Сталино. На выезде из Кадиевки их обогнал "мерседес" Рунцхаймера. Рядом с водителем сидел Леонид Дубровский. Сам Рунцхаймер полулежа дремал на заднем сиденье. Гарас покоился у его ног.
13
Донецкая земля встретила Рунцхаймера и его команду проливным дождем. Еще в районе Горловки, на полпути к Сталино, разглядывая мрачные терриконы, возвышавшиеся то по одну, то по другую сторону дороги, Дубровский приметил над горизонтом небольшую свинцовую тучу. Но по мере приближения эта туча росла и ширилась, хмурилась, расползаясь по небу. Непроглядная хмарь опустилась на степь. Величественные терриконы уже не казались такими огромными.
Впереди показался город. Все стихло перед грозой. И вдруг рванул сильный, порывистый шквал. Он пронесся над пересохшей степью, поднимая с земли тучи пыли, разгоняя в разные стороны клубки перекати-поля, срывая зеленые листья с редких деревьев. Этот шквал упругого ветра с такой силой стеганул по "машине, что Дубровскому на миг показалось, будто, "мерседес" врезался в густую вязкую массу.
- В чем дело? - прозвучал над ухом сонный голос Рунцхаймера.
И, словно в ответ, по ветровому стеклу стукнули первые крупные капли, затем они расползлись по пыльной поверхности неровными струйками, но в тот же миг были смыты целой лавиной дождя, обрушившегося на автомобиль.
Водитель притормозил, включил "дворники".