- Добры-те отцы сусеки и лари хлеба заробили своим семьям, а наш всего и благословил оружья и капканы, - иногда, отчаявшись, ворчала мама.
Мы глотали слюнки, однако про себя не соглашались с ней. Хлеб мы, наверное, давно бы съели, а ружье и капканы кормят нас круглый год. Не-ет, не совсем уж худой наш тятя, пусть сроду не домил так, как хозяйственные мужики! Всех младших братьев поочередно таскал он с собой по лесам и болотам. С возрастом они отходили от охоты и остепенялись, а тятя из всей Микитиной породы остался бродягой-охотником.
А мы-то с Кольшей издались в тятю по нужде. Заготовитель дедушка Яков Иванович отоваривал шкурки сусликов, хомяков и водяных крыс отрубями и даже желто-серым сахаром. И пусть в крынке и мамином платке уносили мы от него расчет за пушнину, но зато была настоящая еда, был праздник за столом.
Однажды брат из-за суслика поранил верного кормильца Индуса. Побежал он к норе, где крутился вредитель в капкане, и никакие крики не могли его остановить. И вдруг завыл Индус, закружил на заднице, а брат побелел. Я и не заметил, как в сердцах Кольша бросил ножик и всадил собаке под правую лопатку.
За Индуса, как за ружье, всей семьей отвечали перед тятей головами. В каждом письме с фронта, а диктовал он их грамотным товарищам не больно и часто, тятя перво-наперво спрашивал про Индуса и ружье, а не о том, как мы живем и чем питаемся. Мама пыкает-пыкает над затасканным треугольником и ульется слезами, издали корит отца-бродягу. Но хоть и ругала его, а за Индуса отдубасила нас обоих, и мы, уревевшись до немоты, без ужина уторкались на полати.
…Как-то прибежали к сельповскому амбару, где заготовитель принимал у нас пушнину, и остолбенели у распахнутой двери. Дедушка доставал из сундука глиняные пикушки, и каждой насвистывал. Синие пташки с красненькими пятнышками сбоку весело распевали из амбара, и нельзя было отнять глаз от голосистых игрушек.
Яков Иванович щурился из-под клочкастых сивых бровей, хитро подглядывал за нами, и густая борода шевелилась улыбкой. Казалось, он не просто проверяет товар, а испытывает, подзадоривает нас с каким-то умыслом.
- Нам бы, Кольша, - заикнулся я на ухо брату, и он согласно вздохнул.
- Чего же понатащили нонче, охотнички? Сколь хлебушка упасли от окаянных вредителей? - спохватился Яков Иванович и вынул из бороды последнюю синюю пташку.
К нашей пушнине дедушка не придирался. Он благоволил к тяте и частенько грустил, что война оторвала от дела самого заправского зверолова:
- Ить только горносталя по две сотни за зиму сдавал Иван Васильевич. По две сотни! А шкурочки-то без единой помарочки, белее снега! Первым сортом на базе шли. Во как!
Мы обезжиривали шкурки тщательно, начисто. И заготовитель похваливал нас, а на других ребят хмурился:
- Портят шкурки, портачат токо. Думают, война, так она все спишет.
Дедушка для чего-то помусолил палец, вроде бы собирался отсчитать нам бумажные деньги.
- Молодцы, ребятушки, молодцы! А чем отоваривать? Есть маленько крупки пшеничной. Поди, стосковались по хлебному? Ай и чего спрашивать-дразнить!
- Дедушко, а пикушки почем? - осмелел Кольша.
- Пикушки… - Яков Иванович о чем-то задумался, и мы снова оробели, пусть и не знали, что он нам ответит.
- На пикушки хватит, робята. Дак голоднешеньки же вы. А потом… Потом чо мать-то, Варвара Филипповна, скажет? Вас напонужает, и меня отругает. Старый хрен, соблазнил-омманул малолеток. Мотрите, вы добытчики, ваша воля.
- Пикушки! - выдохнули мы с Кольшей, и у дедушки разошлась в улыбке борода. Он с аханьем махнул рукой на сундук:
- Ладно, робята! Мне тоже тятька в голодный год заместо пряника пикушку в гостинцы привез из города с заработка. Быть может, не запомнил бы я пряник, а пикушку до старости не забываю. Я ить чо их давеча перебирал? Вас растравлял, да? Не-е, детки, самого себя поминал и тятю-покойника. Кажись, не был я тогда пустобрюхим, а был самым богатым и сытым. Эдак-то оно, ребята…
С пикушками - синими пташками - торопились мы домой от сельповского амбара. Свистульки из тальника, когда соковели лозины под гладкой корой, все ребята ладили хорошо, а Ванька Пестов соловьем-разбойником наяривал на берестинке. А таких, как эти, нет покуда ни у кого в Юровке, и не на что их купить. А у нас есть они, распевучие пташки.
Мама услыхала, как мы затворили за собой избную дверь, и выглянула от печи с середы.
- Чего вам навешал седни Яков Иванович?
Переминаясь с ноги на ногу у порога, мы оба молчали с Кольшей.
- Чо не сказываете? Я кого спрашиваю?
- Да вот чо… - промямлил Кольша и разжал кулак. На ладони засинела потная пташка.
У меня забилась в руке, как живая, точно такая же синяя пташка. А если дать деру к бабушке или в коноплище на меже? Отойдет мама и тогда… А то вон как стемнела лицом и крепко сдавила ухватище. Ка-а-ак трахнет им…
Ладонь у Кольши ходила ходуном, и птаха, казалось, спорхнет с нее, но не взлетит, а стукнется на половицы. И останутся черепки, никому не интересные черепушки…
Мама уронила ухват и отвернулась от нас, а когда поднимала его с пола - то ли дым пахнул из печи, - завытирала глаза запоном. Потом она долго сморкалась на середе.
Мы шмыгнули на полати.
В потемках завернула попроведовать соседка Антонида Микулаюшкиных. Посудили они с мамой громко об отцах, о войне, о работе и зачем-то перешли на шепот.
- До чо, Тоша, война нас, матерей, довела, - услыхали мамин голос. - Совсем в робятах дитенков перестали различать. Давеча чуть не излупила я своих. А за што? Взяли на шкурки у заготовителя по пикушке. Только хотела ухватом хлестнуть, а с глаз-то вроде што-то спало. Прозрела я, смотрю на них, а ить дитенки оне, совсем дитенки. Одежонка - заплата на заплате, руки-ноги - в цыпушках. Зверьков-то ить не просто наловить. Господи, думаю ето я, да за чо, за чо их бить собиралась?! Сено сами косят и на корове возят, до полночи маются в лесу одни, ежели воз развалится. Дрова пилят и себе, и чеботарю Василью Кудряшу за обутки. И ягодники, и груздяники они у меня. В нужде и горе забываешь о них, как с ровни спрашиваешь. А тут глянула и сердце кровью облилось… Ребятенки, детки еще оне. Ни еды не видывали, ни игрушек. Эдак и детства не узнают, останется в памяти работа, голод и нужда.
…Нам было душно и жарко под окуткой, кашель давил дыхание, но боялись шевельнуться. Скрипнет полатница и оборвется мамин шепот. А откуда знать, насовсем ли она раздумала не понужать нас за самовольство? Пожалела мама - и ладно.
Ночью сбили мы с себя лопоть и, ненадолго просыпаясь, прижимали к себе синие пташки-пикушки.
Натаха и Анна
В тот день сестра Нюрка и брат Кольша пасли коров, а меня оставили домовничать, поливать огурцы и полоть на второй ряд огородную мелочь - морковь, свеклу и лук. С урочной работой я поправился до обеда и засел срисовывать на маленькие листки серой бумаги зверей из толстенной книги Брэма "Жизнь животных". Ее мне вместе с похвальной грамотой за окончание второго класса подарила любимая учительница Клавдия Никитична Рязанова.
Книгу я мог читать и разглядывать в любое время, даже на голодное брюхо. Она помогала забывать о еде, если не совсем, то все равно выти хватало до вечера. А когда пристрастился срисовывать картинки, то и вовсе не расставался с Брэмом, иной раз на игру в пряталки не удавалось ребятам выманить меня из избы. Над ней и сидел я, когда прибежал Иванко - сродный братишка из маминого села Пески.
Он тоже сунулся за стол и терпеливо смотрел, как на четвертушке листка получается толстомордый и добродушный бегемот, а сам о чем-то шевелил губами.
- Счас, Иванко, погоди маленько и мы поедим чего-нибудь, - приговаривал я и примерялся, чтобы уместить жирную тушу. Голова-то вышла, да больно много заняла места, не рассчитал как следует - вон какое пузо у бегемота!
- Ну и харя, ну и харя! - не вытерпел братишка. - У нас в Песках ни одна свинья не потягается с етим бегемотом. Мяса не переесть всем колхозом!
- Ага! Житуха неграм. Добудут одного бегемота и без хлеба сыты. А ну его, Иванко! Раз негры жрут бегемотово мясо, пущай они и рисуют! Давай лучше паужнать. Поди, дома и поесть не успел, сразу с полатей и к нам?
- Не, - признался братишка. - Тятя с поля не пришел, не шибко одной-то левой рукой набруснишь кобыляк. А мама не отстряпалась, его ждет.
- Зато у нас сегодня три листа лепешек, на четвертом с черемуховой наливкой. Шаньги! Во как с молоком натолкемся!
Мы выскакиваем под сарай, и я спускаюсь в репную яму. Ступаю на твердый глинистый пол и босые ноги начинает покалывать холод: в маленький сусек на каждое лето мы запасаем крупнозернистый мартовский снег, и поверх него на осоке караси неделями шевелятся, а молоко остудится - зубы с первого глотка ломит! Подаю Иванку крынку, и он еле удерживает ее за враз отпотевшие бока. А я закрываю устье ямы тяжелой крышкой, потом беру крынку и осторожно несу ее в избу. С холодным молоком и уплетаем жестко-зеленые шаньги, железный лист незаметно пустеет, и братишка пугается:
- Васька! Хватит есть, а то не останется тетке Варваре и Нюрке с Кольшей.
- И правда! Тогда за простые лепешки возьмемся, а ты съешь еще шаньгу. Ладно?
- Не стану один, - упрямится Иванко и разламывает пополам скрипучую шаньгу. - Хлебного бы поесть, да где он, хлеб-то, у всех только кобыляк…
Я убираю со стола крынку и кружки, про себя жалею братишку. Мне до войны пришлось поесть хлеб и всякую мамину стряпню. А когда в деревне Бараба жили, то сосед Степан Рычков наотрез отказался получать пшеницу за трудодни. И долго ругал мужиков, что самовольно выгрузили из колхозной полуторки зерно прямо на ограду. Этакий ворох пшеницы и не приснится Иванку! И где ему помнить хлеб, коли родился-то за два года перед войной. Работники у них в семье не ахти какие: дядя Василий - инвалид с гражданской, тетка Афанасья постоянно хворает, старший брат Коля - на фронте. Одна сестра Нюра и пашет на тракторе, но и сама возле железа нелишка хлебного видит. Если бы Иванко к пайку прибежал, тогда бы я его и угостил не кобыляшными лепешками…
- Иванко! - вспомнил я о своей задумке. - Знаешь, где хлебное есть и никто не заругается?
- Где-ка?
- Где, где! Знаю и все! Не бойся, не у казенных амбаров. Там новый голубинщик Иван Федорович до единой щелки заколотил полы в амбарах, ни зернышка не провалится. А мы с тобой под клубом пошаримся.
- Айда! - соскочил с лавки братишка.
Я прихватил холщовые школьные сумки - свою и Кольшину, и мы с Иванком побежали в клуб напрямик через наш огород и пожарский загон. Перемахнули дважды прясло, пересекли приклубную площадь - и вот мы с ним в клубе. Ой и давно же перестал он быть местом веселья! С зимы сорок второго до прошлого лета жили здесь детдомовцы из далекого города Лебедяни. А как увезли детдом, клуб передали глубинке под зерно.
Иванко тоскливо глянул на чисто подметенный пол в зале и загоревал. Хлебным здесь и не пахло. Все двери раскрыты, и от жары сюда набились хозяйские телята. В дальнем углу лежала пестрая корова Вани Пестова - видать, сбежала опять из пастушни, не укараулили ее Нюрка с Кольшей. Ладно хоть в клубе она и не заберут в потраву.
- Пошли! - позвал я братишку в комнату, где до войны находилась библиотека. Оттуда мы попали в гримировочную, а к ней примыкала сцена. Несколько досок сбоку сцены детдомовцы оторвали и пожгли в печках, и можно свободно пролезть через дыру из-под сцены в подпол зала.
- Думаешь, чо-то и найдем? - засомневался Иванко, продираясь следом за мной. - Эвон какая темень.
- А то как! Ты приглядись хорошенько. Видишь, где щели светятся? Все одно зерно попало, вику с овсом засыпали на зиму.
Иванко нырнул под балку и поравнялся со мной, отдышался и предложил:
- Давай, Васька, я поползу вдоль этой щели, а ты по той, которая рядом. А то располземся друг от друга и заблудимся. Страшно как-то…
- Только ты не торопись, обвыкай глазами, а руками щупай землю. Должно, должно быть зерно!
Я первым наткнулся на хлебную дорожку вдоль щели, но промолчал, сгребая вику вперемежку с овсом в школьную сумку. Пусть Иванко сам найдет и обрадуется. Он и правда нащупал зерно и больно стукнулся головой о половицу - пробовал вскочить на ноги, забыл, где мы находимся.
- Зерно, зерно! - взвыл братишка.
- Тишш-ше! - остерег я Иванка. - Чего разорался! Мало ли кто может услыхать. Полезут тогда все, а зерна-то, небось, нелишку набежало в щели.
- Ладно, молчу, - подчинился он и, поднимая брюхами пыль, мы без единого звука проползли через весь зал. Уткнулись в восточную стену и стали прокашливаться. Пыли еще довоенной нахватали в легкие, однако сумки заметно располнели. Ради хлеба стоило и не это снести, а тут ведь не в поле, а дома промышляем.
Спервоначала темно казалось, а теперь не хуже кошек видели, и свет в щели не даст сбиться. И лишь приготовились ползти обратно к сцене, как кто-то затопал на улице подле самую стену. Шли двое и негромко разговаривали.
- Зайдем в клуб, Наташа? - донеслось до нас. - Вспомним, как учились здесь, пока школу ремонтировали после пожара. Напоследок посидим, как бывало в кино или на постановке.
По голосу я догадался, кто завернул в клуб: тракторист Яша Мальгин и его подружка Натаха Грачева. Дома говорили, что Яшу берут на фронт, сам напросился добровольцем. Вот они и гуляют с Натахой по Юровке последний день. Опять одним хорошим парнем будет у нас меньше… А уж Яша-то славный и добрый, не чета другим парням. Многие всяко норовят потешиться над нашим братом, запросто нас обижают. А Яша и сам не тронет никого из ребятишек и заступится, если при нем начинают изгаляться над кем-то. Тяжело станет без Яши его матери Аграфене и братишке Вовке, моему одногодку. Тяжело… Отец у них погиб в первый же год войны…
Мы затаились с Иванком, неловко было мешать Яше и Натахе. Слышно, как они походили по клубу, смеялись, вспоминая школьные годы и своих одноклассников. Вернулись они как раз к нашей стене, встали почти над нами. Пошептались о чем-то и Яша начал упрашивать Натаху:
- А ты, Наташа, станешь меня ждать?
- Буду, Яша, буду! Кого и ждать мне, как не тебя.
- А любишь?
- Чудышко ты мое! То ли не люблю… Не ходила бы с тобой средь белого дня, не ревела бы и не сохла по тебе… Чего тут спрашивать-то…
- Если любишь, так пошли в сельсовет и распишемся. Сейчас, а? Сельсовет и всего-то через дорогу. И председатель там, и секретарь на месте. Пойдем, Наташа? Всего-навсего перейти дорогу! Никто не осудит, все давно знают, что ты моя невеста. Со школы нас с тобой дразнили женихом и невестой.
- Яшенька, тебе же на войну идти. Сам идешь, никто не неволит. Вон другие болезни на себя напускают, "бронь" добиваются, а ты… сам. Я же не осуждаю тебя, я и в невестах дождусь!
- Дождешься? - не то переспрашивал, не то не верил Яша ее словам, и мне стало не по себе. Совестно, что подслушиваем тайну, пусть и не нарочно. Как бы не помешать Яше и Натахе? И вдруг Иванко чихнул, над нами испуганно вскрикнула Натаха:
- Яш, тут кто-то есть?
- Брось, Наташа! Блазнит тебе, никого нету, даже мыши не водятся под полом. Им в войну нечего делать возле людей, мыши в поле живут, возле хлеба.
- Нет, кто-то есть! - заладила Натаха. - Выйдем отсюда.
- Куда? В сельсовет?
- На Одину или в подгору, - настаивала Натаха, и Яша уступил.
- Пошли, раз ты боишься сельсовета. Он, поди, не страшнее войны.
Стихли шаги и голоса Яши с Натахой, и мы снова остались с Иванком вдвоем на весь клуб.
- Ну, мышь, поползли! - скомандовал я братишке.
Иванко замешкался, подвинулся ко мне и зашептал:
- Васька! Врет Натаха своему парню, врет! Не дождется она его. Сестра как-то поминала, что хромой Сано Горшок высватал в Юровке какую-то Наташку. Ее, наверно, а?
- Да ну?! Ежели Натахой зовут, то ее. Нет у нас взрослых девок, кроме Грачевой. Вот какая бесстыжая, Натаха-то! - не выдержал я и громко заругался.
- Тише, Васька! - оборвал меня Иванко.
Дважды относили с братишкой полные сумки домой, высыпали в чулан на тряпицу затхлое, побелевшее от плесени зерно. На третий заход насобирали понемногу: щели ближе к боковым стенам оказались узкими, а местами и вовсе не просвечивало. Находили полуистлевшие бумажки и довоенные билеты в кино, окурки и пуговицы. Под дырой у круглой печки попал мне в руки треугольник из школьной тетрадки.
- Письмо, Иванко, нашел! Как вылезем - почитаю тебе! - крикнул Иванку во весь голос. Скрываться больше нечего, все обшарено под полом.
На полянке у черемухи в нашем огороде и распечатал я треугольник. На нем еле разобрал карандашные буквы "Маркову Степану". А чье? Кому? Ясно, что детдомовское письмо, Марковых в Юровке сроду не бывало.
"- Родненький папа! - зачитал я и братишка навострил уши. - Мама бросила меня и уехала куда-то с чужим дяденькой. А я живу сейчас в детдоме далеко в Сибири. Победи скорее Гитлера и приезжай за мной. И не станут меня больше звать сиротой. Папа, родненький, жду тебя! Твоя дочь Тамара Степановна".
У нас с Иванком навернулись слезы на глазах от жалости к Тамаре. Откуда ее знать братишке, а я вспомнил худую длинноногую Тамарку Маркову. Училась она с моей сестрой вместе в шестом классе и не раз бывала в нашей избе. Не отослала почему-то письмо отцу, и как оно попало в подпол - откуда знать. Да и все равно детдом увезли далеко от нас…
- Мать у нее тоже, как Натаха, - разозлился Иванко. - Ей ли бы не ждать Тамаркиного отца!
Нам захотелось кому-нибудь рассказать и про Натахули одну долю бабушке, к ней побежали с Иванком, понесли и свои н, и про письмо. Вику с овсом промыли в ведре и рассыпали на потолке сеней. Отделиовости.
- Баешь, Иванко, што просватали Натаху? И Яша не знает? Ох и хитра да лукава порода у нее! - всплеснула руками бабушка Лукия Григорьевна. - А у Сана Горшка в роду вечно воруют, потому и живут в сытости, как сыр в масле катаются. Натахина родня и соблазнилась. Променяла такого парня! Хвати, так ишшо и завоет завтра, как поедет Яша в военкомат. И не стыдно ее шарам-то!
- Бабушка! А если сказать Яше? - осмелел я.
- Нет, нет, Васько! Нельзя парню идти на войну с изменой в груди, нельзя! - запротестовала бабушка. - Он опосля и узнает, то легше ему снести горе. А Тамарке сиротой лучше остаться, чем жить с такой-то матерью, прости меня господь…
- Все они, бабы, такие! - по-взрослому повторил чьи-то слова братишка.
- Ой и не болтай-ко, дитятко! - усмехнулась бабушка. - Не привыкай слушать злые языки. Эвон по Юровке сколь честных женщин и девок! А матери да сестры ваши? Или взять Анну Попову. Молодехонька овдовела, чуть не со свадьбы отняла война у нее мужика, и детей нету, а ждет своего Николая и после похоронной… Красавица, загляденье! Кто ее только не сватал - всем отказ. Всех женихов отвадила, не одному нахальному мужику по роже досталось от Анны. И ты, Иванко, туда же: все такие, как Натаха и эта, которая Тамарку родила…