…Слякиша и холода опять свалили дядю Прокопа на кровать. И когда Витька не пришел в школу, мы сбежали к нему домой с уроков. В настуженной избе тесно от народу. Из горницы причитали проголосно бабы, а у стола на лавке сидел без шапки председатель колхоза и свертывал цигарку за цигаркой. Взрослым было не до нас, и Витька на печи за трубой не видел и не слышал нас. И мы тоже оглохли, сели на нижний голбец и, не стыдясь друг дружки, заревели. Давились, всхлипывали и, стуча зубами, шептали:
- Дядя Прокоп, дядя Прокоп, чо ты не дождался груздей, чо не дождался…
Юра Артист
Третий день морочает над желтыми лесами с той стороны, где идет война, и Нюрка с Кольшей торопятся сегодня посуху докопать бабушкину картошку. А мы с ней топим баню, что притулилась к пряслу огорода Ивана Яковлевича Юровских. Сперва натаскали воды из колодца: бабушка на коромысле, а я двумя маленькими ведерками. Когда банная посуда - три кадки и бадья для щелока - запростана, начинаем носить дрова.
- Васько, ототкни-ко дымоход! - наказывает бабушка и затопляет каменку. Я лезу на полок и вытаскиваю прокопченную тряпичную затычку в стене над каменкой, куда вытягивает дым из бани.
Сейчас остается следить за жаром и вовремя греть воду раскаленными круглыми гирями. Их бабушка выхватывает из подтопка клюкой и кидает в кадки, откуда гулко ударяет густой белый пар. Тут только успевай убираться за порог, иначе можно ошпарить лицо.
- Слышь, Лукия Григорьевна! - окликает бабушку из своего огороде сосед Иван Яковлевич. - Обожди, чо я те скажу: опять седни в сельсовет похоронка пришла.
- На кого?! - меняется лицом бабушка и роняет на траву шабалу, которой вылавливает угли из бадьи со щелоком.
- Не пужайся, соседка, не на твоих сыновей и не на наших деревенских.
- А на кого боле-то?
- Председатель Олександро Федорович сказывал давеча - Юра Артист погиб. Помнишь, с кином ездил к нам года два?
Дедушка Иван подходит бороздой к бане и тяжело опирается грудью на прясло. Ему не на кого больше ждать похоронные: младший сын, пограничник Дмитрий, погиб в самом начале войны, а старший, тракторист Степан, убит прошлый год под Ленинградом.
- Уж и как не помнить! С Ваньшей моим друзьями были, сколь разов ночевал у нас, сколь работы всякой переробили. Вон и баню они с Ваньшой заново перекатали… Неужто взаправду убили его?
- На войне, Лукия, взаправду убивают. Токо в кине понарошке-то…
- Пошто похоронку к нам прислали? Поди, Лизке Микулаюшкиных, с ней ить Юра похаживал, любили они друг дружку.
- В том и дело, что на сельсовет. Юра-то сиротой рос, никого у него из родни не осталось. А Юровка ему родиной стала, вот он и оставил адрес на нас. Вишь как, горе нонче выходит у всех общее.
Бабушка прислонилась спиной к бане и закрыла лицо запоном, а дед Иван глядел себе под ноги и зачем-то отковыривал ногтем большого пальца присохшую полоску коры на березовой жердине. Я сунулся в баню, сел напротив каменки и вовсе не от дыма тер кулаками мокрые глаза.
Дядя Юра… Неужели и он, как и наш дядя Андрей, никогда больше не будет живым, не привезет к нам кино, не придет ночевать к бабушке и не попарится в бане мягким веником… Кого-кого, а дядю Юру помнят и уважают в Юровке стар и млад. Вон бабушка проплакалась и с дедом Иваном вспоминают его добром, как родного…
- Что и баять, Лукия, немало памяти оставил Юра. Вот прясло у меня с твоего заулка повалилось, так он, слова не говоря, взял да и поставил перетыки. У Офимьи как-то квартировал - амбар перекрыл, куме Парасковье - сено вывез. Солдатке Настюхе печь склал - век простоит и не задымит. У кого он токо ремеслу научился! Ить молодешенек, а на все мастак.
- А кино, кино-то как показывал! Зря ли его артистом и назвали, - вздохнула бабушка. - А уж веселый да обходительный какой был! Худого слова девки не слыхивали от него, а парни при нем меж собой не дрались. Эвон сколько ломов извели на ети… как их называли-то?
- Турники?
- Аха, турники.
- А в клубе хоть бы раз кто при нем сматерился. На што уж поганый язык у хромого Ивана Павловича, однако боялся рот раскрыть при киномеханике, - продолжал дед Иван. - Макарьевцы и те не хулиганили даже.
Я подкинул поленья в каменку, сложенную когда-то дядей Юрой, и тоже вспоминал о нем. Раньше до него возил немое кино хмурый сухощавый парень, и не только ребятишки, а и многие взрослые смотрели лишь картинки на белом полотне экрана. Грамотные, даже учителя семилетней школы, и то не всегда успевали прочитать, о чем говорят люди в кинокартине. В зале слышались крики и шепотки, а после кино все долго еще расспрашивали друг друга - о чем все-таки шло кино?
До Юры безбилетников, нашего брата, и близко не допускали до дверей клуба. Ежели кому удавалось незаметно занырнуть в зал, то завклубом, однорукий Михаил Грачев, - руку ему отняли в больнице после несчастья на тракторе - вылавливал "зайцев" из-под скамеек и зло выпинывал на улицу. Однажды и я получил чугунный пинок ниже поясницы, и у меня пропала всякая охота скрытно проникнуть в кино.
Весной того года, как началась война, вместо неразговорчивого киномеханика привез кино коренастый парень в кожаном летчитском шлеме. Мы с ребятами отирались возле клуба и сразу отметили, как он здорово похож на летчика Валерия Чкалова. Может, родня и на самом деле летчик?
Вначале он не заметил нас: занес в клуб аппарат, динамо и железные банки с частями кино. И только потам весело махнул нам шлемом:
- Эй, хлопцы, айда сюда!
- На што? - отозвался за всех Витька Паршуков, сын командира-пограничника.
- Не на што, а зачем. Нечего лодырничать. Ать-два и развесить по селу оповещения о кино! Понятно? - скомандовал он, и кто побойчее, тем и достались листы бумаги с названием кино и часами показа его в клубе.
Если мой крестный дядя Ваня успевал до кино вернуться с поля, он брал меня с собой и покупал билеты на двоих. Тогда, как и все юровчане, я и узнал, кто такой новый киномеханик и почему все стали наперебой зазывать его к себе на квартиру.
Крутить динамо Юра набирал из взрослых парней команду в два раза больше, чем было частей у картины. И нас запускал в клуб тоже как "динамщиков", у каждого брал в залог фуражку. Парням он возвращал кепки-восьмиклинки после того, как кто-то из них прокрутит часть, а нам - после картины. Михаил Грачев косился на нас и по привычке норовил вышарить, но дядя Юра отрезал:
- Хлопцев не трогать! Они у меня помощники.
Артистом назвали киномеханика неспроста. Юра знал наизусть, о чем писалось в кадрах, и громко, на весь зал озвучивал немое кино. Да не просто читал, а говорил голосами героев кино. Отпала всякая нужда читать надписи, знай смотри да слушай дядю Юру! Окончится кино и все на прощание сто спасиб ему скажут и в гости позовут.
- Ну, и артист, ну и артист! Прямо-таки всяко играет голосом! И где нам нашли такого золотого парня! - слышалось на улице, когда люди расходились по домам из клуба.
Лишь однажды дядя Юра забылся, когда показывал немое кино про Чапаева. В тот момент, когда он переплывал реку Урал и белоказаки стали строчить из пулемета, Юра отступил от киноаппарата и закричал через зал Чапаеву:
- Василий Иванович! Ныряй, ныряй скорее! Убьют ведь, гады, убьют! - И он, и все мы заплакали: так жаль, так жаль стало Чапаева, так обидно, что ничем не можем ему помочь…
Днями Юра успевал кому-нибудь запаять посуду или расколоть дрова, у бабушки вот баню с дядей Ваней перекатали. Любил он париться! Так поддаст на каменку - треск стоит и на улице жара, а он крякает да хлещется веником! Потом окатится холодной водой из таза, горячий и красный, в одних подштанниках вылетает на заулок, мчится к бабушке. А там на столе пофыркивает самовар, к чаю я приносил из погреба костянику в рассоле, бабушка заставляла стол шаньгами и пирогами.
Дядя Юра расчесывал коротко стриженные белые волосы гребешком, они садились с моим лёльком чаевничать. А после кино шли вместе холостовать. И где бы ни пели парни под гармонь, я сыздали узнавал голос Юры Артиста. Оба поговаривали о службе в Красной Армии: дядя Ваня мечтал о флоте и давно носил поверх тельняшки белую морскую рубаху с большим отложным воротником, а Юра твердо решил попасть в авиацию.
Юра жил в районном селе Уксянке, оттуда он и ушел на фронт. Правда, раньше он проводил дядю Ваню и все твердил, что они встретятся на войне. Кроме дяди Вани, никто не знал, что киномеханик сирота и у него самая обычная фамилия - Морозов. И кто мог подумать, что похоронка на него придет в Юровку?
…Ночью морок накопился в длинный осенний дождь. И туда, откуда его наволокло, высоко по небу грозно гудели самолеты. Мне хотелось выбежать на ограду и закричать летчикам, чтобы они отомстили фашистам за Юру Артиста, теперь сына и брата всей нашей Юровки.
Кедр
Дедушка Егор застал нас с Вовкой Мышонком врасплох. Мы с дружком жадно дорвались до кисло-твердой мелочи крыжовника: нещадно укалывая руки, выискивали азартно пупырчики с белесым пушком в колючей зелени и забыли про осторожность. Вот и не слыхали, когда он отпер воротца в сад и возле самого прудка доковылял до кустов на скрипучей деревяшке вместо левой ноги с костылем под мышкой. Свою живую ногу Егор Иванович Поспелов, как мне сказывала бабушка, оставил на японской войне.
- Кхе-кхе, - закашлял кто-то над нами, и нас передернул испуг, словно не мы укололись, а крыжовник сам впился иголками в наши руки. Вскинули с Вовкой головы и поняли: не удрать от деда Егора, пусть он и на деревяшке, и с костылем.
Егор Иванович спокойно смотрел на нас сверху, а мы на него снизу. Я как окоченел на корточках, а Вовка мигом опомнился и сунулся было в куст. Рыжеватый, с маленькими глазками на скуластом лице, он не зазря получил прозвище Мышонок. Да как схорониться в крыжовнике, ежели руки и те в крови? Ну и дедушка костылем где хошь достанет…
Вовка наткнулся лицом на колючки и у него без всхлипа-рева потекли слезы. Еще бы! И перед дедом страшно, и больно…
- Стал быть, ягодки кушаем? - доставая из брючного кармана кисет, спросил дедушка Егор. - Крыжовник што, его с ветками не наломаешь, не черемуха, он постоит за себя, покусается. И на што вам нападать на ево теперя? Ни скуса, ни сытости, кислотье зеленое! А наспеют ягоды, хрушкие и сладкие станут. Во когда, робятки, милости просим!
Помолчал Егор Иванович, посмотрел на свой домик за прудом, на баню у воды. Все тут у него обсажено черемухой, ветлами и тополями, а в палисаднике из цветков мальвы березки тянутся к карнизу.
- Сад энтот все одно общественный, всем краем садили. Малину робята по пути из Далматово навозили, в Серебряковой роще под Песками она растет. Всех, сердешных, на войну проводили…
Дедушка вздохнул и ловко наугад завернул козью ножку из полоски газетки, сыпнул в нее щепотку самосада и стал кресалом высекать искру из черной гальки на проваренный трут. Вот он густо пыхнул дымом и медленно опустился рядом с нами.
- Чего вы, как зверьки ужались? - спохватился Егор Иванович. - По-людски садитесь-ко подле меня.
Молчком пододвинулись мы с Вовкой к нему и тоже уставились на прудок. Вода чистая, без ряски, не как в прудах на Одине. Сюда по логу Шумихе течет ручей, а собирается он из ключей, и где они выбиваются с глуби, там земля зыбкая и студеная даже в летнюю жару.
- Сад, сад, - вновь заговорил дедушка. - Какие тут фрукты-ягоды! Черемуха родится и крыжовник, а смородинник застарел, малинник переродился и трава его задавила. Огораживаю-то я сад вовсе не от людей, а от скота. Животина завсегда лезет к деревьям. Кажись, какой бы вред от овечек? Не огложут они тополя, однако насыхают тополины с овечьего помета.
- Робята, - повернулся к нам Егор Иванович. - А пошто я сад берегу? Трудодни мне колхоз не отмечает за него, их я зарабливаю за починку сбруи, ну и грабли да вилы к сенокосу лажу. Не знаете?! Из-за кедра я сад оберегаю.
- Какого кедра?! - осмелели мы с дружком.
- Покажу, покажу!
Дедушка потушил окурок о деревяшку и, ухватившись обеими руками за костыль, трудно поднялся на ноги. И мы следом за ним пошли в тополя.
- Эвот он, мой воспитанник! - похлопал дед бугристой ладонью темно-коричневый ствол незнакомого нам дерева. Раньше мы замечали его, особенно зимой. В школу мимо Егорова сада я три зимы протопал. Только поближе разглядеть хвойное дерево и некогда: на уроки бы не опоздать и на бегу греешь ноги в старых ботинках. Видно, что не сосна и не елка. Сосны растут на другом краю Юровки, у фермы и в огороде Степана по прозвищу Рева, а ели на Одине, возле дома Настасьи Семифонихиной.
- А как он посажен? - дотронулся Вовка до кедра.
- Как? Семилеткой кедренка привез я из Красноярска. Раны там заживляли мне, япошки-то не токо ноги меня лишили. Подпортили кожу и в иных местах. С тамошним солдатом вместе лежали, он и дал мне на память кедр. Говорит, долго кедр живет, и ежели отрастет, то и я буду жить, и дети мои, и деревня наша не переведется. Так я и заветил кедр не только на себя и на сыновей Мишу с Иваном, а на всю деревню Юровку. Зарастет-приживется он - значит, деревне родной века вековать. А што, ерманца того и гляди победим, сынки покуда живы на фронте. Михаил-то вон капитан, а Ваня на море сражается. И деревня тоже у нас живая.
Дедушка долго гладил шершавую кору своего кедра и рассказывал, почему он зовется чудо-дерево. Смола его раны и ожоги затягивает, иголками ревматизм лечат, а орехи и подавно лекарственные. Масло постное из них свое, не покупное.
- Вот и вы, робятки, берегите кедр. Сам я не могу, а вы осенью залезьте на него. Должны быть шишки. Орешки в них сладкие, не чета крыжовнику. Ладно?
Мы с Вовкой никому не проболтались про кедр, чтобы ненароком не обломали его наши же деревенские ребята. Детдомовцы - те не признавали юровских садов. "Ха, нашли сады! - издевались они над нами. - С каких пор ваши тополя и ветлы фрукты стали родить? Может быть, на них калачи вырастают?" - "А черемуха!" - не сдавались мы. "А пошли вы с ней туда!.." - непечатно ругались детдомовцы, однажды с голодухи испытав вязкое свойство черемуховых ягод. Только в мае, когда она белела живыми сугробами, приезжие ребята с тоской смотрели на нее: поди, вспоминали неведомые для нас яблоневые сады в Лебедяни…
Снег в тот год не выпадал долго на застывшую землю, и было все равно нечего делать нам после уроков. Мы случайно вспомнили про кедр у Вовки дома, а жил дружок недалеко от сада. Эх, прозевали шишки! Кинулись в сад, перемахнули прясло и к кедру. Холодно, но не лезть же в ботинках! Разулись с Вовкой, и сперва я, потом и он забрались до вершины. Сучья у кедра крепкие, не сравнишь с сосновыми, да вот, где шишки? Начали обыскивать хвою, и Вовка аж взвыл от радости:
- Васька! Нашел, нашел!
- Шишки? Неужто есть!
Вовка не ошибся: он и верно отыскал три здоровенных шишки. А больше, сколько мы ни искали, шишек не оказалось. Спустились на землю, обулись и сговариваться нечего - побежали к дедушке Егору. Он сидел в натопленной малухе-избенке и чинил колхозную сбрую.
- Шишки! - заволновался дед, хотел вскочить с лавки, но деревяшка была отстегнута и валялась на полу.
Больше нашего Егор Иванович радовался шишкам своего кедра.
- Всем по штуке! - молвил он и стал повторять: - Спасибо, спасибо, робятки! Не думал я дожить до шишек, а вот и дождался…
Дома я положил шишку в печь, как советовал дед, она подсохла и ощерилась чешуйками. Из-под каждой выглянули бурые орешки. Их мы поделили между собой - мамой, сестрой Нюркой и братом Кольшей. Мама ахала и дивилась:
- На-ко, у нас в Юровке орехи растут! Ране-то на базаре покупали их к праздникам, из Сибири их возили к нам.
А мы с Вовкой загадали: на будущую осень родится много шишек и можно сказать всем ребятам, угостить всех кедровыми орехами.
…Когда в колхозах начали молотить рожь, в Юровке впервые за войну появились грузовые машины. Одну из них мы приметили на мостке через ручей возле села. Почему она шла с Одины - непонятно. И нам еще издали стало не по себе. Неспроста она там остановилась, неспроста.
- Васька! А если машина застряла на мостике, он же худой, по нему и на конях-то никто не ездит, - догадался дружок, и мы побежали под горку к саду.
Возле кедра в саду мы увидели мужика, он со всего плеча рубил топором не тополину, а… кедр. Не успели рта раскрыть, как кедр зашумел вершиной и грохнулся на прясло. Нет, нам не верилось, что среди белого дня кто-то может срубить кедр дедушки Егора, один кедр на всю Юровку! Мы с дружком остолбенело глядели, как мужик быстро отрубил от кедра два коротыша и поволок их к машине на мостке. И был это не какой-то приезжий из города, а зять Никанора Глызенка. Только жил он теперь не в Юровке, а в райцентре. Заехал на Одину к тестю, видно, со стороны соседней деревни Макарьевки, напировался, поди, досыта - вишь, шатается, еле на ногах стоит, вот и понесло его на худой мостик…
Разве сунешься к нему, он и нас топором пристукнет… Эх, скорей к дедушке Егору!
Дед лежал хворый на лавке под полатями, но враз понял нас и сдернул со стены берданку-крымку, как он ее называл. Втроем и выскочили мы из ограды и заторопились к мостику. Да где там успеть… машина взревела мотором и сорвалась с мостика на берег, а там и на дорогу.
- Паскуда… - прошептал дедушка, выронил берданку и с подломленным костылем упал на землю. И нам с Вовкой впервые за всю войну стало страшно за дедушку, за наших отцов на фронте, и за всю Юровку.
Военрук
Самое непростительное, обидное для нас - о его приезде в Юровку первым прознал Ванька Парасковьин, еще и дня не учившийся в школе. Правда, подле нее под окнами он постоянно отирался и зимой частенько ознабливал то уши, то конопатый шелушавый нос, поджидая меня с уроков.
Если Ванька попадался на глаза техничке Ефросинье Поспеловой и она замечала деревянно-белые пятна на лице парнишки, то ему удавалось, по ее милости, проникнуть в полутемный коридор. Сперва кривая Фроська шлепала Ваньку тяжелой ладонью по заднице, а потом добрела и вязаной исподкой, извлеченной из верхонки-рукавицы, оттирала ознобленные места. Жалости у технички хватало ненадолго: перед звонком на перемену отогревшийся у круглой печки в правом углу коридора Ванька получал оплеуху и удирал домой.
Ванька моложе меня на пять лет, и ростом, как и я, мал, а давно считается самым задушевным другом, готов ради меня на что угодно. Скажи ему, и он даже не моргнет, не заозирается, а средь белого дня полезет в огурешник или зауголками на чью-нибудь избу разорить за наличниками воробьиное гнездо…