До сумерек дядя Саша рассказывал нам не о войне, а о земле, будто направили его в Юровку вовсе не военруком, а учителем географии. Заслушались мы и забыли о войне, о своих раскопках. И не будь у него трости и наград на гимнастерке - забыли бы напрочь, что сидит с нами в Шумихе не просто учитель, а военрук. Стало даже обидно: повезло старшеклассникам на военрука, вон как он интересно говорит и сколько знает всего!
С первых дней сентября мы после уроков ходили "на колоски" и дома добавилось работы. Надо и у себя и у бабушки убрать в огородах, и нашей корове Маньке вывезти сено. С ним маеты много. Манька поперешная и своенравная, на каждой дороге найдет для себя куст боярки или таловый. В облюбованный куст и повернет круто с возом - и сена как ни бывало!
Однажды ездили мы с братом Кольшей за последней копной на угор. Воз развалила Манька в самом густяке на бывшей вырубке, и мы с братом досыта наревелись, чуть не под утро и приехали домой. В избе горела лампа, а за столом сидели рядом с мамой сестра Нюрка и бабушка. Все заплаканные и у нас с Кольшей у порога приросли-отнялись ноги. Неужели похоронная на тятю или дядю Ваню? Не о нас же они уревелись, не впервой нам до поздна ездить, и одностволка тятина с нами завсегда…
- Чего раскуксились?! - насупился Кольша, как старший в доме из мужиков.
Нюрка отвернулась в простенок и швыркнула носом, а мама, смаргивая слезы, выдохнула:
- Помер, помер, ребята, наш-то военрук…
Совсем близко, над тополями и ветлами юровской Одины в небе засветился лебединым пером народившийся месяц. Кто-то прикоснулся к моим волосам, и я вздрогнул, качнулся к земле. Бабушкин голос негромко-печально позвал:
- Пошли, Вася, домой. Босиком ить ты, в одной рубашонке, и никого на кладбище не осталось. Ишь, как тебя знобит… Захвораешь еще…
За кладбищем мы оглянулись с бабушкой, и мне почудилось, будто железная звезда над сумеречно-свежим холмиком заалела изнутри, как орден на гимнастерке военрука.
Лимон
Димка Каменских больше всех из эвакуированных ребят интересуется нашим деревенским житьем. Он хочет во всем походить на меня и на моих дружков.
Подружились мы с ним вовсе не потому, что Димкина мама, Мария Александровна, учительница и у нее в классе учится моя сестра Нюрка. А уж Димке ли бы не задирать нос! Он не откуда-то там, а из самого Ленинграда, родился там, и не будь войны - не бывать бы ему в нашей Юровке.
Одно плохо - Димка не любит рассказывать о своем городе, сразу полные глаза слез. Да мы и не расспрашиваем, знаем от взрослых: немцы второй год пытаются уничтожить Ленинград. Димку тоже бомбили фашисты, они с мамой остались живы, а бабушка и сестра погибли. Как тут расспрашивать… Вот победит Красная Армия, вернется тогда Димка домой, и мы, как вырастем, поедем к нему в гости, и он нам покажет Ленинград и все-все расскажет нам с ребятами.
Пока не шибко получается из Димки деревенский парнишка. "Чо" до "почо" он быстро научился говорить, а полез с нами в огород Онисьи Занозы - больно сладкая у нее растет морковь-коротель - тут же и попался зловредной хозяйке. Натолкала она ему крапивы в штаны, да ладно не нажаловалась матери. А то бы Мария Александровна не стала отпускать Димку с нами.
Стали дергать волосины на лески из хвоста у школьного мерина Лысана, так не меня или Вовку Барыкина, а именно Димку он ляпнул в живот - еле отпоили водой из речки Крутишки, по воду бегали с фуражкой, испугались: а вдруг Димка помрет?
Еще слаб наш дружок на простуду. Всего раз и сходил с нами весной позорить ворон и сорок, а потом долго хворал - кашлял. Мы-то привычные к чирьям и цыпкам, а если привяжется кашель - мама турнет наломать сухих крапивных дудок. Покурим их - и нету кашля. Насморк одолеет - греем лицо под лопотиной над чугунком вареной картошки. Глядишь, и выздоровели!
Однако Димка все равно тянется к нам, а не к приезжим. И я дня без него не проживу: он не явится если, то сам бегу к ним. С Димкой хорошо играть, и мама сказала как-то мне:
- Смотри, не обидь Димку, играй с ним, и не потянет на покасть. То ли вам своих овощей мало? Эвон три огуречных гряды у колодца, две гряды с морковью, и бобов полно. Своего не переесть, а вы все куда-то ползете!
После Онисьиной крапивы мы не лазили с Димкой в чужие огороды. Рвали, но куда с большей боязнью лишь зеленые стручки на колхозном гороховище. Поле охраняли верхом на конях самые злые парни, и там зевать не приходилось. За стручки плата была одна - кнут или тальниковая хлыстина.
С Димкой нас чуть не раздружило его же любопытство. Осенью после школы помогали мы бабушке выколачивать семечки из подсолнуховых шляп. Сидели на полу кухни, и Димка между делом что-нибудь спрашивал у меня. Понесла бабушка пойло корове, и он шепотом, будто Лукия Григорьевна могла услышать на улице:
- Васька, а что вон там на стене висит?
- Где? - переспросил я его, а сам уж знаю, о чем он спрашивает.
На стене, напротив печки, висела связка красного перца. Стручки здоровенные, по кулаку нашему каждый!
У бабушки почему-то всякая овощ росла крупная. Тыквы не таскали, а прямо из огорода, как бочонки, закатывали в погреб. Картошку бабушкину все соседи называли не иначе, как "поросята-ососки". И хоть многие брали на семена, собирали осенями мелкотье. "Слово какое-то знает Лукия", - решили они и перестали ходить по семена…
Мне бы и сказать Димке, что сушатся на стене стручки перца, и что до того они горько-едучие - лизнешь и враз из ума вышибает. Но захотелось похвастаться перед ним, ну и ляпнул:
- Фрукты это висят.
- Какие?
- Лимоны, - шепчу я, хотя в жизни не видывал никаких лимонов, а в какой-то книжке читал. Только там ничего не написано было - сладкие они или горькие. А раз пили в книжке чай с лимонами, то, стало быть, они, как сахар или еще слаще.
- А можно один-разъединственный попробовать? - начал просить Димка.
Как тут ему откажешь, да и не поверит он, что "лимон" этот - сплошная горечь. Обидится, скажет: "Жила ты, Васька, а дружком называешься еще! Семечки выколачивать, так помоги, Дима, а одного лимона пожалел…"
- Чего не можно!
Оторвал я самый крупный стручок и протянул Димке.
Я-то думал, что он слегка куснет и тут же выплюнет и мы вместе посмеемся. Однако Димка мгновенно разжевал "лимон", и я не успел сознаться в обмане, как дружок с воем кинулся на улицу. В сенцах он столкнулся с бабушкой, и загремела. - покатилась пустая бадья у нее из рук. Как еще дверями не ушиб он бабушку…
Следом за Димкой и я на крыльцо мимо перепуганной бабушки, да где там! Димкин рев донесся уже с Подгорновской улицы, где жили они в сельсоветском доме.
Я и не нюхал перец, а слезы сами закапали из глаз, и того пуще расстроилась бабушка:
- Што приключилось-то, Васько? Пошто Димка с ревом убежал? Чего ты без меня натворил?
- Што, што… - заревел и я. - Димку обманул, стручок перцу дал ему заместо какого-то лимона.
- Перец!.. - ахнула бабушка. - Да в своем ли ты уме?! Он ить, как огонь, палит нутро… Мне раз лепестинка на зуб случайно изгадала, в девках ишшо была, а по сих пор помню. Еле-еле молоком запила. Думала, во рту все у меня сожгет…
- На, неси Димке сметану! - скомандовала бабушка и протянула мне крынку.
- Спасибо, бабушка! - обрадовался я и побежал к дружку. Но зайти к ним побоялся: его мать вешала на прясло выстиранное белье. Поозирался по сторонам и сообразил: заулком спустился к речке, оттуда прополз лебедой к дому и, как только Мария Александровна зашла в дом, из-за угла поставил крынку на крылечко.
Бабушка умела молчать, и никому не сказала про мое "угощенье", но коли Димка не появлялся, то первой и забеспокоилась мама:
- Чего не прибегает Димка-то? Захворал, поди, а ты и не проведаешь. Еще другом называешься.
- Да так чо-то не идет, - отговорился я. - Может, матери помогает.
- Ну и беги, пособи Димке. Он ведь тоже помогает тебе, - настаивала мама.
Несколько раз я бродил возле речки или отсиживался в черемухе за бабушкиной избой, но к Димке пойти не мог. Слов для прощения всяких навспоминал-напридумывал и сам не раз поревел, пробуя в наказание себе разжевать перец, да немели ноги, как только оказывался вблизи Димкиного дома.
Выпытал у меня про Димку старший брат Кольша. Но он не бабушка: рассказал ребятам в школе и маме. Мама кивнула на отцову плеть на стене под полатями: сплел ее отец из сыромятной кожи перед самой войной для лошади, а вышло для нас - и всего-то молвила:
- Чтоб завтра Димка был у нас!
Если отец никого из нас ни разу пальцем не задел, то без него от мамы доставалось нам. И отцова плетка "ходила" не по бокам ленивого мерина Седого, а не раз ожигала нас до костей. За провинности, конечно. Вот и сознавайся родному брату…
После уроков огородной межой удрал я прямо к бабушке и рассказал, как выдал меня Кольша и что посулила мама. Она никого из них не осудила, а пообещала сходить к Марии Александровне. Когда бабушка ушла к Димкиной матери в школу, я забрался на полати, чтоб не увидела ненароком мама. Тихо лежал и потом всем телом вздрогнул, когда кто-то постучался с улицы в окно. Плотнее прижался к полатницам, но стук повторился. Осторожно глянул через брус и… не поверил. На улице под окном стоял Димка!
Минуя верхний голбец, слетел с полатей на пол, выскочил в сени и открыл дверь. Я начал что-то говорить, но дружок опередил:
- Да не сержусь я на тебя, Васька! Не сержусь! Зато знаю теперь, что такое перец. А про лимоны мама рассказала. Они, Вась, тоже не сладкие, а пахучие и потому с ними чай пьют. А еще, знаешь, - заулыбался Димка, - меня подгорновские ребята Лимоном дразнят. Сейчас и у меня прозвище есть. Теперь я, как и все деревенские. А то Каменских да Каменских!..
Манькин куст
I
Мы с братом Кольшей нежились под окуткой на полатях, когда мама побежала на работу, и только в сенях она вспомнила про вчерашнюю новость:
- Ребята! А и совсем я, было, запамятовала: вчерась директор нам сказывал, что сегодня укажут покос для детдомовских рабочих. Смотрите, никуда вечером не убегайте, ждите меня дома. Ладно?
- Ладно, ладно! - отозвалась за нас сестра Нюрка от печи, где она готовила похлебку на обед.
У нас пропала охота прохлаждаться, мы с Кольшей стали загадывать: где, на угоре или у болота Трохалева, отведут нам косить сено для нашей коровы Маньки?
Пускай мама и не наказывала ничего, однако Кольша сам достал с пятр из-под сарая литовки и начал их налаживать. Наново расклинил кольца - и пятки литовок перестали болтаться, как будто приросли к литовищам. А у тятиной полномерной литовки пятка крепится четырехугольным хомутиком с винтом, и брат аж покраснел, натуго подкручивая винт. Потом он сыромятными концами перевязал ручки, выкатил комелек-коротыш с отбойной бабкой и поплевал на лезвие тятиной литовки, прежде чем оттянуть ее отбойным молотком.
Одну за другой Кольша отбил все пять литовок и опробовал их на крапиве вдоль прясла на заулке. Самую маленькую, четвертную, протянул мне:
- На-ко, Васька, кошни! Да не шабаркни по жердям.
Я тоже помахался в охотку, оголил с заулка прясло огорода Андрея Бателенковых. Ничего, не разучился за зиму: ни разу не воткнул в землю носок литовки и по жердям не изгадал.
А брат добрался до граблей и вил, мне велел смазать дегтем ступицы, спицы, и ободья колес у телеги. Упряжь вся хранилась в чулане и была починена Кольшей давно, еще когда по первому снегу вывезли с Мохового болота накошенную осоку на подстилку Маньке.
Вечером после пастушни Манька подозрительно скосила глаза на телегу с литовками, граблями и вилами. Видно, догадалась, к чему они оказались на телеге, и тревожно дышала, пока Нюрка доила ее посреди ограды. Очутившись в заулке, Манька успокоилась и дотемна паслась на воле. И мы не ложились спать, дожидались маму: сегодня рабочие детдома дометывали зарод для казенных быков…
- Сумерничаете? - удивилась она, и мы по голосу поняли: мама довольна не только нашими приготовлениями к сенокосу, а и чем-то другим, и нам не терпелось узнать - чем?
- Не на угоре нынче станем косить, - устало заговорила мама, и мы насторожились. Мысль у всех одна: где, где же?!
- У Мохового болота вырешили покос. Оно и не ближе, зато сподручнее и травы там лучше. Не крючить по вырубкам, а идти оберучником можно. Опять же у Мохового ляжины, релки и еланки. Чистый покос, без дудок и чащи.
- Милое дело - сено-то возить, ребята! - продолжала мама. - Сколь маеты изведали с угорами: то пенек под передок телеги нагадает, то корова сунется в кусты и воз развалит, то на раскате под угор сено окатится… От Мохового много спокойнее ездить, одно и препятствие - жидкое место между болотинами. А так дорога ровная, уклон берегом не велик, воз не разъедется с телеги.
Новый покос… Леса и поля вокруг Мохового хожены-перехожены нами на сотни рядов. Еще до войны водил нас туда с собой тятя на охоту: сторожить его одежду на берегу, когда он, раздевшись по пояс, уходил к плесам-чистинам стрелять уток. Под вечер мы не столько от комаров, сколько от страха, залезали на какую-нибудь высокую сучковатую березу и смотрели-искали, где засел в скрадке наш отец. Плесины на месте горелин угадывались по таловым кустикам и зелени камыша-рогоза, а тятю находили по выхлопам огня и дыма. И уж совсем в темноте отец выходил из болота, окликал нас с Кольшей, и мы чуть ли не сваливались с лесины.
На релки и еланки бегали брать глубянку, там - два года минуло, а не забывается обида - впервые в жизни нас ограбил Санко Илюхиных. Выскочил из кустов с оравой парней помладше себя и отобрал ведро с ягодами. Глубянку по картузам, нам каждому по пинку, а пустое ведро забросил в болотные кочки. Ловко было ему справиться с нами: эвон какой дородный, осенью того же года на фронт его взяли. Теперь Санку пострашнее, чем тогда нам, теперь ему приходится воевать с немцами, а не с сопливыми и ревливыми ребятишками. И приди он вдруг домой по ранению, ясное дело - обижать никого не стал бы. На войне, сказывают, дурь шибко быстро вылетает из человека…
У Мохового позорено нами сорок и ворон и утиных яиц поискано. А грузди и ягоды всегда оттуда начинаются. Обабки здорово там растут, впору литовкой коси, таскать не перетаскать!
Ничего не скажешь - доброе, веселое место дали для покоса: с Юровкой рядом и до поскотины рукой подать.
II
Косить начали с трех ляжин, где стена стеной наросло мятлики и тимофеевки вперемежку с осокой-шумихой. Здесь сено надо взять наперед, иначе совсем затвердеет трава. А как "свалили" ляжины, утрами по росе бойко добрались до релок и еланок. Около полудня уходили крючить на лесных прогалинах листовник - мягкое разнотравье.
Стан облюбовали на бугристом мыске в редких березах. Тут и сухо, и ягоды, и грузди у самого балагана, и старый копанец-колодчик близко.
Пока косили, гребли и метали сено, Маньку гоняли в пастушню. Она отдыхала на поскотине и не знала, откуда ей доведется возить на зиму корм для себя. За три лета военных привыкла корова к сбруе и телеге с тяжелым возом. Сначала и поупрямится, не без того. Своевольная она у нас, побродяжить любит, если не встретишь ее вечером на берегу Маленького озера. Но многих коров Манька выносливее и ни разу не скидывала мертвого теленка. И слабыми не телится: бойкие и живучие у нее телята! Правда, все бродяги по матери и по огородам лазят, как и Манька…
До школы мы успели управиться с покосом, много раньше, чем на угоре. И как только выкопали картошку, спустили ее в голбец и яму, после уроков стали ездить с Кольшей за сеном. Дело привычное. Брат ловко и быстро рубит подкладки и бастрык, а я стаскиваю все к телеге. Манька на привязи в длину вожжей щиплет отаву на ляжинах. Потом брат ровными пластами начинает раскладывать воз, а я утаптываю сено на телеге. Самое трудное - крепко затянуть бастрыком воз. Весу во мне мало, и если я один висну на конце бастрыка - он почти и не наклоняется. Приходится давить его вдвоем и тут же затягивать веревку.
Вот засветло воз наложен, затянут и обобран граблями. Кольша запрягает Маньку, и оба радостно, но без волнения шепчем: "С богом!"
Все бы хорошо: воз не задевает за кусты и лесины, жидкое место замостили палками и чащой - колеса не зарезает. Да вот беда, так беда: завелась у Маньки с первого же дня вредная привычка. На выезде из последнего леса, вблизи дороги, здоровенный куст боярки соединился с таловым - гущина непролазная. В него-то и стала бросаться с возом наша "лошадь". До самого куста идет, как ни в чем не бывало. И как ни карауль ее, как ни ори - внезапно кинется в куст, пока воз не упрется - не остановится.
Первый раз не могли выпятить Маньку на дорогу, и пришлось сваливать сено и перекладывать воз. Жалко было шевелить его, наревелись с Кольшей, да что поделаешь… Переклали, еле задавили бастрыком и в потемках выехали на голый берег Мохового. Уклончик к болоту и не велик, а поползло-поехало сено на левый бок, и как ни старались мы вилами удержать воз - не смогли. На простой телеге не поедешь домой, если бы даже мама не заругалась. Совсем ночью, при одних звездах, начали укладывать сено и третий раз затянули бастрык. Пыхтеть да реветь некогда: километрах в четырех, у Трохалевского болота, заголосили волки.
Когда-то думалось нам, что это хлеб из скирды на молотилке вночную обмолачивают, а не звери воют. Однако тут себя не обманешь. И пусть тятя говорил: мол, бояться надо не тех, что слышно, а которые втихомолку рыскают, - дрожь взбулындывала нас с Кольшей не от ночной осенней остуды. Всего-то и обороны у нас - топор да железные вилы. Попробуй с этим "оружием" отстоять Маньку… И хоть бы где-нибудь человеческий голос услыхать или увидать огонек…
Около фермы у Юровки нас встретили мама с Нюркой, и мы сразу почему-то согрелись, даже захрабрились. Мама и не спрашивала, сама поняла, из-за чего припозднились. Она же и утешала:
- Главное - начин сделали, опосля гладше пойдет и Манька попривыкнет к волоку.