Сарацинский монарх покинул короля Ричарда и, указав ему больше знаками, чем словами, где стоял шатер королевы и ее свиты, отправился принимать маркиза Монсерратского и его спутников. Великодушный султан предоставил в их распоряжение, хотя и менее охотно, столь же роскошные помещения. Высоким гостям Саладина, каждому в занимаемый им шатер, было принесено обильное угощение, состоявшее из восточных и европейских кушаний; султан проявил такое внимание к привычкам и вкусам гостей, что приставил греческих рабов подносить им кубки вина, к которому последователи мусульманской религии относятся с отвращением. Ричард еще не закончил трапезы, как вошел старый эмир, недавно доставивший письмо султана в лагерь христиан, и принес описание церемониала на завтрашний день и правила, обязательные для участников поединка. Ричард, знавший склонности своего старого знакомого, предложил ему распить флягу ширазского вина. Однако Абдалла с печальным видом объяснил, что сейчас воздержание для него необходимо, иначе он рискует жизнью, ибо Саладин, снисходительный ко многим прегрешениям, соблюдает законы пророка и других заставляет их соблюдать под страхом сурового наказания.
- В таком случае, - сказал Ричард, - коль скоро он не любит вина, этой отрады человеческого сердца, нечего надеяться на его обращение в христианство, и предсказание безумного энгаддийского иерея - лишь пустые слова, брошенные на ветер.
Затем король занялся установлением правил поединка, что отняло порядочно времени, так как по некоторым вопросам было необходимо обменяться мнениями с противной стороной и с султаном.
Наконец условились обо всем и составили документ на франкском и арабском языках, подписанный Саладином, как судьей поединка, и Ричардом с Леопольдом, как поручителями участников. Вечером, когда эмир окончательно распрощался с королем, вошел де Во.
- Доблестный рыцарь, который будет завтра сражаться, - сказал он,
- желает знать, не может ли он сегодня явиться, чтобы выразить свое уважение царственному поручителю.
- Ты видел его, де Во? - спросил король улыбаясь. - Узнал старого знакомого?
- Клянусь Ланеркостской богоматерью, - ответил де Во, - в этой стране происходит столько неожиданностей и перемен, что моя бедная голова идет кругом. Я, пожалуй, не узнал бы сэра Кеннета Шотландского, если бы его славный пес, который одно время был на моем попечении, не подошел ко мне и не завилял хвостом; и даже тогда я признал собаку лишь по ее широкой груди, округлым лапам и лаю, ибо несчастная борзая была размалевана, точно какая-то венецианская куртизанка.
- В животных ты разбираешься лучше, чем в людях, де Во, - заметил король.
- Не стану отрицать этого, - сказал де Во. - Я часто убеждался, что они честнее людей. К тому же вашему величеству иногда бывает угодно называть меня скотом; а кроме того, я служу Льву, которого все признают царем зверей.
- Клянусь святым Георгием, ты нанес мне недурной удар, - сказал король, - я всегда говорил, что ты не лишен остроумия. Но, черт возьми, тебя нужно бить молотом по голове, чтобы оно засверкало. Вернемся, однако, к делу: хорошо ли вооружен и снаряжен наш доблестный рыцарь?
- Полностью, мой повелитель, и великолепно. Я прекрасно знаю его доспехи - это те самые, что венецианский поставщик предлагал за пятьсот безантов вашему величеству до того как вы заболели.
- И ручаюсь, он продал их язычнику-султану, который дал на несколько дукатов больше и уплатил наличными. Эти венецианцы продали бы и гроб господень!
- Теперь эти доспехи послужат самой благородной цели, - сказал де Во.
- Благодаря великодушию сарацина, а не корыстолюбию венецианцев.
- Ради бога, ваше величество, будьте осторожней, - сказал обеспокоенный де Во. - Все наши союзники покинули нас под предлогом обид, нанесенных тому или иному из них; мы не можем надеяться на успех на суше, и нам не хватает только поссориться с земноводной республикой и лишиться возможности убраться восвояси морем!
- Я постараюсь, - нетерпеливо ответил Ричард. - Но перестань меня поучать. Скажи лучше, есть ли у рыцаря духовник? Это меня больше интересует.
- Есть, энгаддийский отшельник, который уже раз исполнял эту роль, когда рыцарь готовился к смерти, находится при нем и теперь; его привела сюда молва о предстоящем поединке.
- Это хорошо, - сказал Ричард. - А теперь относительно просьбы рыцаря. Передай ему, что Ричард примет его после того, как он исполнит свой долг здесь, у "Алмаза пустыни", и тем загладит преступление, совершенное им на холме святого Георгия. Когда будешь проходить по лагерю, извести королеву, что я прибуду к ней в шатер, и скажи Блонделю, чтобы он тоже явился туда.
Де Во ушел, и примерно час спустя Ричард, завернувшись в плащ и взяв свою цитру, направился к шатру королевы. Несколько арабов попались ему навстречу, но они отворачивались и устремляли взор в землю; впрочем, как отметил Ричард, разминувшись с ним, они внимательно смотрели ему вслед. Отсюда он справедливо заключил, что они знали, кто он такой, но либо по приказанию султана, либо просто из восточной вежливости делали вид, будто не замечают монарха, желающего оставаться неузнанным.
Когда король достиг шатра королевы, он увидел стражу из тех несчастных служителей, которым восточная ревность поручает охрану женской половины дома. Блондель прохаживался перед входом и время от времени перебирал струны своего инструмента, а толпившиеся подле него африканцы, скаля белые, как слоновая кость, зубы, сопровождали музыку странными телодвижениями и подтягивали пронзительными неестественными голосами.
- Что ты тут делаешь с этим стадом черных скотов, Блондель? - спросил король. - Почему ты не входишь в шатер?
- Потому что для моего ремесла необходимы и голова и пальцы, - ответил Блондель, - а эти верные черные мавры грозили разрезать меня на куски, если я попытаюсь войти.
- Ну, что ж, идем со мной, - сказал король, - Я буду твоей охраной.
Негры склонили свои пики и сабли перед королем Ричардом и опустили глаза, как бы считая себя недостойными смотреть на него.
В шатре Ричард и Блондель застали Томаса де Во, беседовавшего с королевой. Пока Беренгария приветствовала Блонделя, король Ричард уселся в стороне со своей прелестной родственницей, чтобы поговорить с ней по секрету.
- Мы все еще враги, прекрасная Эдит? - спросил он шепотом.
- Нет, милорд, - ответила Эдит также вполголоса, чтобы не мешать музыке. - Никто не может питать вражду к королю Ричарду, когда ему бывает угодно быть таким, каков он есть на самом деле: великодушным и благородным, доблестным и преисполненным чести.
С этими словами она протянула королю руку. Ричард поцеловал ее в знак примирения, а затем продолжал:
- Ты думаешь, милая кузина, что мой гнев тогда был притворным, но ты ошибаешься. Наказание, к которому я приговорил того рыцаря, было справедливо; ибо - пусть искушение было очень велико, но это не меняет дела - он не оправдал оказанного ему доверия. Но я рад, пожалуй, не меньше, чем ты, что завтрашний день даст ему возможность одержать победу и снять с себя позор, временно запятнавший его, заклеймив истинного вора и предателя. Нет! Потомки, быть может, будут порицать Ричарда за безрассудную горячность, но они скажут, что, творя суд, он был справедлив, когда нужно, и милосерден, когда можно.
- Не хвали сам себя, кузен король, - сказала Эдит. - Они могут назвать твою справедливость жестокостью, а твое милосердие - капризом.
- А ты не гордись, словно твой рыцарь, который еще не облачился в доспехи, уже снимает их после победы. Конрад Монсерратский считается хорошим бойцом. Что, если шотландец потерпит поражение?
- Это невозможно! - уверенно сказала Эдит. - Я видела собственными глазами, как Конрад дрожал и менялся в лице, подобно презренному вору. Он виновен… А испытание поединком - это суд божий. Я сама без боязни сразилась бы с ним в защиту правого дела.
- Клянусь спасением души, я думаю, ты сделала бы это, девица, - сказал король, - и притом победила бы; ибо нет на свете человека, который с большим правом носил бы имя Плантагенет, нежели ты.
Он умолк, а затем добавил очень серьезным тоном:
- Ты должна и впредь помнить, к чему тебя обязывает твое происхождение.
- Что означает этот совет, столь серьезно преподанный мне сейчас?
- спросила Эдит. - Разве я так легкомысленна, что забываю о величии своего рода и о своем положении?
- Скажу тебе прямо, Эдит, и как другу. Кем будет для тебя этот рыцарь, если он уйдет победителем с ристалища?
- Для меня? - воскликнула Эдит, вся покраснев от стыда и негодования. - Разве возможно, чтобы он был для меня чем-нибудь большим, нежели доблестным рыцарем, заслужившим такую милость, какую могла бы оказать ему королева Беренгария, если бы он выбрал своей дамой ее, а не менее достойную особу? Самый заурядный рыцарь может посвятить себя служению императрице, но слава его избранницы, - добавила она с гордостью, - должна быть его единственной наградой.
- Однако он преданно служил тебе и много страдал из-за тебя, - сказал король.
- Я вознаградила его служение почестями и похвалами, а его страдание - слезами, - ответила Эдит. - Если бы он хотел другой награды, ему следовало бы подарить своим вниманием равную ему.
- Так ты ради него не надела бы окровавленной ночной рубашки? - спросил король Ричард.
- Конечно нет, - ответила Эдит, - как я и не потребовала бы, чтобы он подверг опасности свою жизнь поступком, в котором было больше безумия, чем доблести.
- Девушки всегда так говорят, - сказал король. - Но когда поощряемый влюбленный становится настойчивей, они со вздохом заявляют, что звезды решили по-иному.
- Ваше величество уже второй раз угрожает мне влиянием моего гороскопа, - с достоинством ответила Эдит. - Поверьте, милорд, какова бы ни была сила звезд, ваша бедная родственница никогда не выйдет замуж низа неверного, ни за безродного искателя приключений… Разрешите мне послушать пение Блонде-ля, ибо тон ваших королевских увещеваний не так уж приятен для моих ушей.
В этот вечер больше не произошло ничего достойного внимания.
Глава XXVIII
Ты слышишь битвы шум? Сошлись
Копье с копьем и конь с конем.
Грей
Из-за жары было решено, что судебный поединок, послуживший причиной такого сборища людей различных национальностей у "Алмаза пустыни", должен состояться через час после восхода солнца. Обширное ристалище, устроенное под наблюдением рыцаря Леопарда, представляло собой огороженное пространство плотного песка длиною в сто двадцать ярдов и шириною в сорок. Оно тянулось в длину с севера на юг, чтобы обоим противникам восходящее солнце светило сбоку и никто не имел преимущества. Трон Саладина стоял с западной стороны ограды, против самого центра арены, где скорее всего должна была произойти схватка. Напротив находилась галерея с закрытыми окнами, расположенными так, что дамы, для которых она предназначалась, могли наблюдать за поединком, оставаясь сами невидимыми. С обоих концов ристалища в ограде были ворота для въезда. Приготовили троны и для европейских государей, но эрцгерцог, заметив, что его трон ниже, чем предназначенный для Ричарда, отказался занять его. Львиное Сердце, который был готов на всяческие уступки, лишь бы какая-нибудь формальность не помешала поединку, охотно согласился, чтобы поручители, как их называли, оставались во время сражения на лошадях. У одного конца ристалища расположились сторонники Ричарда, а на противоположном - те, кто сопровождал Конрада. Вокруг трона султана выстроились его великолепные телохранители-грузины, а вдоль остальной части ограды теснились зрители - христиане и мусульмане.
Задолго до рассвета около ристалища собралось еще больше сарацин, чем накануне вечером при встрече Ричарда. Когда первый луч сияющего дневного светила блеснул над пустыней, раздался звучный призыв самого султана "На молитву, на молитву! ", подхваченный всеми, кому усердие в делах веры и занимаемое положение давали право выступать в роли муэдзинов. Это было поразительное зрелище, когда арабские воины, обратившись лицом к Мекке, простерлись ниц, чтобы совершить молитву. Едва они поднялись с земли, солнечные лучи, быстро разгораясь, как бы подтвердили предположение, высказанное накануне лордом Гилслендом. Они вспыхивали теперь яркими отблесками на остриях многочисленных копий, которые сегодня уже были с наконечниками. Де Во указал на это своему господину, но тот нетерпеливо ответил, что вполне уверен в честности Саладина и что де Во может уйти, если боится за свою огромную тушу.
Вскоре послышались звуки тамбуринов, и все сарацинские всадники соскочили с лошадей и припали к земле, словно собираясь повторить утреннюю молитву. Это было сделано для того, чтобы дать возможность королеве с Эдит и со свитой проследовать из шатра в предназначенную для них галерею. Их сопровождали с саблями наголо пятьдесят стражей султанского гарема, которым был дан приказ изрубить на куски всякого, будь то знатный или простолюдин, кто осмелится взглянуть на проходящих дам или хотя бы поднять голову, пока прекращение музыки не оповестит всех, что они уже разместились в галерее и недоступны для любопытных взглядов.
Эта дань уважения к прекрасному полу, неукоснительно оказываемая на Востоке, вызвала со стороны королевы Беренгарии замечания, весьма нелестные для Саладина и его страны. Однако пещера, как называла галерею царственная красавица, была надежно скрыта от взоров и охранялась черными слугами, а потому Беренгарии пришлось удовольствоваться тем, что она сама видит, и оставить всякую надежду на еще большее наслаждение, которое она получила бы, если б ее видели другие.
Тем временем поручители обоих рыцарей, как того требовала их обязанность, отправились проверить, должным ли образом они вооружены и готовы ли к поединку. Эрцгерцог австрийский не спешил с выполнением этой части церемонии, так как накануне вечером особенно рьяно приналег на ширазское вино. Но гроссмейстер ордена тамплиеров, больше заинтересованный в исходе единоборства, спозаранку пришел к шатру Конрада Монсерратского. К великому его удивлению, слуги отказались его впустить.
- Вы что, не знаете меня, мошенники? - гневно спросил гроссмейстер.
- Знаем, доблестнейший и почтеннейший, - ответил оруженосец Конрада, - но даже вы не можете сейчас войти: маркиз готовится к исповеди.
- К исповеди! - воскликнул тамплиер, и в его голосе прозвучала тревога, смешанная с удивлением и презрением. - А кому, скажи на милость, будет он исповедоваться?
- Господин велел мне держать это в тайне, - сказал оруженосец.
Гроссмейстер оттолкнул его и чуть не силой ворвался в шатер.
Маркиз Монсерратский стоял на коленях у ног энгаддийского отшельника, собираясь приступить к исповеди.
- Что это значит, маркиз? - сказал гроссмейстер. - Постыдитесь, встаньте… А если вам необходимо исповедоваться, разве нет здесь меня?
- Я слишком часто исповедовался вам, - дрожащим голосом возразил Конрад, бледный от волнения. - Ради бога, гроссмейстер, уходите и дайте мне покаяться в грехах перед этим святым человеком.
- Чем он превосходит меня в святости? - спросил гроссмейстер. - Отшельник, пророк, безумец - скажи, если смеешь, чем ты лучше меня?
- Дерзкий и дурной человек, - ответил отшельник, - знай, что я подобен решетчатому окну, и божественный свет проходит сквозь него на благо другим, хотя, увы, мне он не помогает. Ты же подобен железному ставню, который сам не воспринимает света и скрывает его от всех.
- Не болтай чепухи и уходи из шатра, - сказал гроссмейстер. - Сегодня утром маркиз если и будет исповедоваться, то только мне, потому что я не расстанусь с ним.
- Таково и твое желание? - спросил отшельник Конрада. - Не думай, что я послушаюсь этого гордого человека, если ты по-прежнему жаждешь моей помощи.
- Увы! - нерешительно сказал Конрад. - Что я могу сказать тебе?.. Прощай. Мы скоро увидимся и поговорим.
- О промедление! - воскликнул отшельник. - Ты убийца души! Прощай, несчастный человек, мы увидимся не скоро. Прощай до новой встречи - где-нибудь… А что до тебя, - добавил он, обернувшись к гроссмейстеру, - трепещи!
- Трепетать! - презрительно повторил тамплиер. - Я не смог бы, если бы даже и хотел.
Отшельник не слышал его ответа, так как уже покинул шатер.
- Ну, приступай скорей, - сказал гроссмейстер, - если тебе так уж хочется заниматься этими глупостями. Слушай… По-моему, я знаю наизусть большую часть твоих прегрешений, так что мы можем пренебречь подробностями, которые отняли бы слишком много времени, и начать сразу с отпущения. Стоит ли считать пятна грязи, если мы скоро смоем их с наших рук?
- Для человека, который знает, каков ты сам, - сказал Конрад, - твои разговоры об отпущении грехов другим - святотатство.
- Это противоречит церковным канонам, маркиз, - сказал тамплиер. - Ты щепетильный человек, но не правоверный христианин. Отпущение грехов нечестивым священником столь же действительно, как и в том случае, если бы он был святым, - иначе горе было бы несчастным кающимся! Найдется ли такой раненый, который станет осведомляться, чисты ли руки у врача, накладывающего ему повязку? Так что ж, приступим к этой забаве?
- Нет, - ответил Конрад, - я скорее умру без покаяния, чем допущу надругательство над святым таинством.
- Полно, благородный маркиз, - сказал тамплиер, - соберись с мужеством и перестань так говорить. Через час ты выйдешь победителем из поединка или же исповедуешься своему шлему, как подобает доблестному рыцарю.
- Увы, гроссмейстер! Все предвещает злосчастный исход. Необыкновенный инстинкт собаки, которая узнала меня, этот воскресший шотландский рыцарь, словно привидение явившийся на ристалище, - все это дурные признаки.
- Глупости! - воскликнул тамплиер. - Я видел, как ты смело сражался с шотландцем во время рыцарских игр, и ваши силы были тогда равны; вообрази, что это просто турнир, и никто лучше тебя не управится с ним на ристалище… Эй, оруженосцы и оружейники, пора готовить вашего господина к поединку.
Слуги вошли и стали надевать на маркиза доспехи.
- Какая погода сегодня? - спросил Конрад.
- Заря занимается в туманной дымке, - ответил один из оруженосцев.
- Вот видишь, гроссмейстер, - сказал Конрад, - ничто не улыбается нам.
- Тем прохладней тебе будет сражаться, сын мой, - возразил тамплиер. - Благодари небо, которое ради тебя умерило жар палестинского солнца.
Так шутил гроссмейстер, но его шутки уже не оказывали влияния на смятенный ум маркиза; и несмотря на все старания тамплиера казаться веселым, мрачное настроение Конрада передалось и ему.
"Этот трус, - думал он, - потерпит поражение лишь по робости и слабости духа, которую он называет чуткой совестью. Я сам должен был бы сразиться в этом поединке, ибо меня не смущают ни призраки, ни предсказания и я тверд, как скала, в достижении своей цели… И если ему не суждено победить, что было бы лучше всего, то да будет воля божья, чтобы шотландец убил его на месте. Но как бы там ни было, у него не должно быть другого духовника, кроме меня: у нас слишком много общих грехов, и он может покаяться не только в своей доле, но и в моей".
Между тем как эти мысли проносились в голове гроссмейстера, он продолжал наблюдать, как одевали маркиза, но уже не говорил ни слова.