– Не беспокойся, можешь на меня положиться; все мои мечты рассеялись в прах с того момента, как я увидел это судно… Теперь меня ужасно интересует, какой стране оно принадлежит…
– А вот смотри! Видишь, на шлюпке подняли флаг… Это английский!
– Тем лучше! – сказал Ланжале, и на губах его мелькнула насмешливая улыбка, всегда означавшая, что он задумал шутку в духе парижских гаменов, все особенности и способности которых так глубоко укоренились в Ланжале, что он никогда не мог вполне отрешиться от них.
Не получая никакого специального образования, дитя Парижа, дитя улицы постоянно сталкивается со всеми сторонами многообразной жизни больших городов; оно ловит на лету все, что поражает его слух и внимание, останавливается перед витринами книжных магазинов, перед выставками эстампов и старых гравюр, слышит чужие шутки и остроты, вглядывается в забавные карикатурные рисунки, втирается в вестибюли театров с афишами, которые он навязывает посетителям, пробирается на сцену с пудрой, шпильками и сигарами для забывчивых артистов и артисток, охотно исполняет для них всякие поручения и становится тут, как и везде, своим человеком. В целом Париже нет ничего такого, чего бы этот гражданин мировой столицы, этот парижский гамен не повидал хоть раз. Он все видел, все слышал, все знает, он ко всему относится добродушно-презрительно и добродушно-насмешливо; он побывал и на заседаниях ученых обществ, и в сотнях кинематографов, и на уличных представлениях, равно как и на симфонических концертах величайших виртуозов. И из всей этой смеси самых разнообразных впечатлений складывается его мировоззрение, его оригинальная речь, своеобразный склад ума.
Этот уличный тип Парижа, без всякого серьезного образования, нередко удивляет вас своими многосторонними познаниями во всех областях жизни, поражает вас чуткостью и тонкой деликатностью своих чувств. Словом, он является как бы конгломератом всего того лучшего и худшего, что заключается в умах, в сердцах и в проявлениях многотысячной, разнокалиберной толпы большого города, и путем особого рода атавизма улицы наследует и воспринимает все, чем живет и чем обладает эта уличная толпа, все это население большого города, эта французская толпа, о которой было сказано, что она умнее самого Вольтера.
Впоследствии такой парижской гамен, в какие бы условия он ни был поставлен жизнью, вечно останется тем, что называется истый парижанин.
XXIII
Урок. – Ряженые. – Пассажиры "Виктории". – Наряд Ланжале. – Посещение короля мокиссов. – Королевская аудиенция.
Все вышесказанное было необходимо для того, чтобы та шутка, которую намеревался разыграть Ланжале, не показалась выше способностей Парижанина. Правда, и легковерие, с каким английские гости поддались обману, в значительной степени усилило конец этой сцены.
Заручившись обещанием Гроляра беспрекословно подчиняться ему во всем, Ланжале первым делом заявил своему приятелю, что желает разговаривать со своими гостями не иначе как через переводчика, и таковым должен ему служить Гроляр, который должен был говорить с английскими офицерами на своем родном языке, который все моряки прекрасно знают.
Чтобы объяснить европейцам свое знакомство с французским языком, Гроляр должен рассказать, что свое детство и молодость он провел в Пондишери, а затем, соскучившись по своему родному острову, добрался опять сюда после долгого скитания по разным островам архипелага.
Запомнить это было нетрудно, но теперь следовало преобразиться в настоящего дикаря, и Ланжале подал пример своему приятелю, который сначала не решался подвергнуться этой процедуре, необходимой для успеха задуманного Парижанином плана.
Церемониймейстер призвал королевских татуировщиков и приказал им разукрасить короля и его друга по образцу древних королей мокиссов, когда они снаряжались для войны, заменив только настоящую татуировку соответствующим рисунком, исполненным живописью.
Первым делом они приступили к разрисовыванию Гроляра, которому следовало торопиться, так как он должен был встретить офицера, находившегося на шлюпке. Королевские татуировщики начали с того, что покрыли Гроляру лицо, шею, руки и ноги, часть груди и спины легким слоем раствора шафрана, создающего полную иллюзию естественной окраски туземцев, и на этом светло-бронзовом фоне изобразили яркой густой черной краской (чрезвычайно блестящей и с примесью сильного сиккатива, благодаря чему краска тотчас же высыхала, едва ее успевали наложить) красивые рисунки простой и скромной татуировки, которая должна была отличать родственника и переводчика короля от августейшей особы самого правителя.
Едва только "наряд" Гроляра был закончен, как английский офицер, в сопровождении восьми человек матросов, вооруженных с головы до ног, с развевающимся белым флагом, явился ко дворцу, желая быть допущенным к королю.
– Поди, друг мой, и переговори с этим Джоном Буллем! – сказал Ланжале, предоставляя себя, в свою очередь, в распоряжение татуировщиков. – Смотри, не выходи из своей роли, помни твердо, что я тебе сказал! – добавил Парижанин наставительно.
Гроляр, облаченный ради этого торжества в длинную тунику туземного покроя одного из ярких цветов и сопровождаемый несколькими придворными, вышел под аджупу, где ожидал английский офицер со своей свитой.
– Привет белому человеку от имени короля, моего повелителя, – сказал он по-французски. – Чего желаешь ты, белый человек, прибывший на наш остров со знаменем мира и доброжелательства?
Для начала это было неплохо. Но он мог бы еще долго говорить в том же тоне, не дождавшись ответа: до того англичанин был поражен, услышав из уст этого дикаря чистую французскую речь
– Белый человек, – продолжал Гроляр, – я вижу, удивлен, что перед ним стоит темный человек и говорит на его родном языке!
Гроляр умышленно сделал вид, будто он не знает различия между отдельными народами Европы.
После такого вступления он одним махом передал англичанину историю, придуманную для этого случая Ланжале, которая была принята без малейших возражений. Английский офицер был, во всяком случае, весьма рад, что имеет возможность объясниться на европейском общедоступном языке, а не одними только знаками.
– Командир этого большого судна, которое ты видишь там, послал меня засвидетельствовать твоему королю его почтение и принести ему привет! – сказал офицер, ответив на поклон Гроляра.
– Король, мой милостивый господин и повелитель, также приказал мне выслушать твои приветственные речи, поручить тебе передать твоему командиру его наилучшие пожелания и сообщить, что Его Величество король готов принять его на торжественной аудиенции сегодня ровно в полдень, со всей его свитой!
– Не могу ли я раньше быть представлен Его Величеству? – спросил офицер.
– Что же, ты думаешь, что великого Императора мокиссов может так запросто видеть каждый, кто пожелает, – ответил Гроляр с заметным неудовольствием, – ты будешь представлен королю твоим командиром, если твой чин достаточно велик, чтобы ты мог удостоиться такой великой чести!
Офицер прикусил губу, получив такой урок, но счел за лучшее не поднимать этого вопроса из опасения заслужить упрек своего начальства.
– А от имени кого должен я буду передать моему командиру сказанные мне тобой слова? – спросил он Гроляра, жалея узнать, с кем он имеет честь говорить.
– Ты ему скажешь, что с тобой говорило второе лицо в государстве – первый министр и дядя короля!
– Слушаю, Ваше Высокопревосходительство, – ответил офицер с оттенком особой почтительности, вызванной чувством собственного достоинства, с каким говорил с ним его темнокожий собеседник, – я в точности передам все моему командиру. А Его Величество также говорит по-французски?
– Нет, мой царственный племянник говорит только на своем родном мокисском языке. Но я буду служить ему переводчиком!
После этих слов офицеру оставалось только откланяться и вернуться на свое родное судно, где его рассказ возбудил всеобщее удивление и любопытство.
Фрегат "Виктория", под командой капитана Брауна, совершал свое плавание со специальной научной целью, то есть был, в сущности, в распоряжении научной экспедиции. Поэтому на нем находились ученые представители всех естественных наук и члены Лондонского Королевского Общества. Кроме того, здесь были еще один известный художник, два фотографа и несколько ученых специалистов: механиков, инженеров, геологов и минералогов, не считая доктора Даниэля Патерсона, который был выдающимся этнографом в самом широком смысле этого слова. Все эти господа заранее радовались случаю почерпнуть самые интересные сведения в незнакомой и неизвестной еще стране, где они имели счастье найти переводчика, свободно говорящего на языке, более или менее знакомом каждому из них.
Уступая всеобщему желанию, командир согласился взять с собой не только офицеров своего судна, но и десяток молодых гардемаринов. Командир ничего не имел против того, чтобы поразить дикарей многочисленностью своей блестящей свиты, затянутой в новенькие мундиры, расшитые золотом, так как, согласно его распоряжению, все должны были быть в полной парадной форме. Сорок человек матросов, со штыками на ружьях, должны были сопровождать это громадное шествие; спущен был командирский вельбот и две китобойки, которые едва вместили всех желающих съехать на берег и удостоиться чести быть представленными королю мокиссов.
За полчаса до полудня лодки отчалили, чтобы прибыть к назначенному времени ко дворцу.
Между тем Ланжале не бездействовал. Его красивое с правильными чертами лицо, покрытое бронзовой краской, разукрашенное художественными рисунками, было особенно интересно и привлекательно; волосы, зачесанные вверх и связанные одним большим пучком на макушке, были расцвечены перьями разной величины, со вкусом подобранными и расположенными наподобие короны или тиары.
Вместо одеяния он воспользовался куском дорогой великолепной ткани, которую нашел в унаследованных им сокровищах предшественника Гроляра, а вокруг стана обвил широкий пояс из тончайшей ярко-красной ткани, за который засунул свой револьвер и длинный нож с изогнутым лезвием.
В этом костюме, который шел ему как нельзя лучше и которому его манера и осанка придавали чрезвычайную грацию, он производил самое величественное и внушительное впечатление.
Все его министры были в своих лучших праздничных одеждах; две тысячи человек войска, вооруженных копьями, выстроившись в строгом порядке по обе стороны площади перед дворцом, производили также весьма внушительное впечатление.
Все были на своих местах, когда прибыли чужеземные гости. На обширной площади перед дворцом был приготовлен на возвышении трон, пока еще незанятый, но король мокиссов не заставил долго себя ждать. Торжественный марш, превосходно сыгранный на тромбоне, раздался из покоев дворца, предвещая выход короля, и едва последние звуки его смолкли, как в дверях появился молодой король в сопровождении своего дядюшки, министров, начальника своей гвардии и многочисленной свиты придворных.
При его появлении громкие крики приветствия огласили воздух – это была собравшаяся на площади за шпалерами войск толпа туземцев, которые так громко и так радостно приветствовали своего короля. И в то время как Ланжале торжественно и с большим достоинством направлялся к своему трону, войско отдавало ему честь своими копьями, отвечая на его милостивый знак громким и раскатистым криком: "Да здравствует наш король!"
По приказу своего командира английские моряки также прокричали с бешеным энтузиазмом троекратное "ура!", как они всегда это делают при посещении кем-нибудь из высочайших особ их судна. Ланжале отвечал приветливой улыбкой, полной величественности и благосклонности в одно и то же время.
Дойдя до своего трона, он взошел на две ступени возвышения и сел, имея по правую руку от себя Гроляра, а по левую – своего обер-церемониймейстера.
Встреча началась.
Первым подошел командир фрегата капитан Браун и, преклонив слегка колено, громко и отчетливо произнес следующие слова:
– Я, Джордж Браун, по воле моей всемилостивейшей королевы Виктории командир фрегата ее имени, имею честь принести Вашему Величеству мои почтительнейшие приветствия от имени моей повелительницы и моего!
На это Ланжале привстал, пожал руку командиру фрегата и стал ожидать, чтобы ему перевели его слова, – что Гроляр сделал подбором самых невероятных слогов без малейшего значения и смысла, в которых и сам он не мог разобраться. Выждав, когда он кончил, Ланжале ответил:
– Благодарю командира этого превосходного судна белых людей за приветствия, принесенные мне от имени его королевы и его собственного, и, со своей стороны, прошу принести и мои приветствия королеве Виктории и мои искренние пожелания ей счастья и удачи во всем.
XXIV
Представления. – Королевский этикет. – Рассуждение доктора Патерсона. – Разумный и мудрый ответ. – Космогония. – Добро и зло.
Наш парижанин, хотя и владел собой превосходно, но чуть было не разразился смехом, когда Гроляр стал лепетать бессмысленные слоги, не походившие решительно ни на какое человеческое наречие; чтобы вразумить его и напомнить ему, что в их распоряжении самым естественным образом находится настоящий язык мокиссов, которого эти иностранцы не понимают, он сам отвечал ему по-мокисски.
Это явилось как бы откровением для Гроляра, который чуть было не погубил всего своей растерянностью, так как вторичное бормотание тех же бессмысленных слогов, в которых он сам терялся и путался, наверное обратило бы на себя внимание англичан.
После того как Гроляр в точности передал по-французски слова короля, командир "Виктории" попросил разрешения короля представить ему своих офицеров и членов научной экспедиции, на что и последовало немедленное разрешение.
Не удостаивая офицеров пожатием руки, как бы желая отметить этим разницу положения между ними и командиром, Ланжале каждому из них ласково улыбался и говорил пару приветливых и любезных слов.
Когда пришла очередь ученых, то Ланжале снова стал подавать им руку, как бы желая подчеркнуть этим, что люди науки в его глазах стоят не ниже командира судна, и, в сущности, он даже с европейской точки зрения был прав, так как все эти господа обедали с командиром и стояли на равной ноге с ним. Но кто мог предполагать, что этому королю дикарей могут быть известны или понятны подобные тонкости?
Это возбуждало в европейцах всеобщее удивление и недоумение. Все ожидали, как отнесется король к двум фотографам, очередь которых быть представленными была уже недалека.
Перед ними подошел к королю художник, человек, имеющий громкое имя и пользующийся широкой известностью в Англии, и король милостиво протянул ему руку, как и другим, ученым и специалистам. Непосредственно за ним подошли один за другим оба фотографа; король благосклонно и ласково улыбнулся им и даже наклонил голову в ответ на их поклоны, но не протянул им руки.
– Это нечто невероятное! – не мог не воскликнуть командир, обращаясь к доктору Патерсону. – Где мог этот дикарь почерпнуть подобное тонкое понимание различий? Это, конечно, чисто инстинктивное понимание, так как видит он нас в первый раз, но чтобы не ошибиться, ему нужна была удивительно тонкая наблюдательность и знание людей!
– Да, в особенности последнее, – согласился доктор Патерсон. – Положим, эти дикари вообще привыкли к строжайшему порядку и строгой иерархии; кроме того, выражение лиц как у дикарей, так и у людей культурных одни и те же; таким образом, привычка повелевать или повиноваться сказывается в чертах человека как дикого, так и культурного, хотя у дикарей эта разница резче и заметнее. Взгляните хотя бы в этот момент на нашего знаменитого живописца Беннигстона и на лица наших двух фотографов; ведь разница в выражении этих лиц просто бьет в глаза. Итак, дикарь прекрасно улавливает эту разницу в выражении лиц – спокойная самоуверенность, чувство собственного достоинства у одних и тревожная, заискивающая любезность у других, желающих угодить и понравиться каждому.
Во время этого обмена мыслями представление королю закончилось. Тогда молодой король приказал принести кресло командиру и пригласил его сесть рядом с собой, после чего и началась настоящая аудиенция.
Браун начал с того, что объяснил королю в нескольких словах задачи ученой экспедиции, в распоряжение которой предоставлено судно, затем просил Его Величество соблаговолить указать им наиболее образованного и сведущего из своих приближенных, который помог бы выяснить и растолковать ученым некоторые интересующие их вопросы.
– Я сам буду отвечать на их расспросы, – сказал король, – потому что каждый из моих подданных знает только то, что необходимо для исполнения возложенных на него обязанностей, унаследованных им от его отца, а я один все знаю, потому что я король и должен все знать, чтобы все видеть, всеми управлять и стоять на страже наших исконных обычаев, чтобы они не изменялись, наших верований и преданий, чтобы они не забывались и не нарушались, и наших законов, чтобы они соблюдались.
– Превосходный и разумный ответ! – пробормотал восхищенный доктор.
– Сама мудрость и логика! – согласился с ним ученый Джереми Паддингтон. – Сколько европейских монархов могли бы показаться дикарями и невеждами в сравнении с этим дикарем!
– Теперь я полагаю, господа, – обратился Браун к своим ученым друзьям, – что не безынтересно было бы узнать мнение любезного монарха относительно происхождения мира, на что все единогласно согласились, и доктор, как этнограф, пожелал сам задать этот вопрос королю.
Собравшись с мыслями, почтенный доктор предложил свой вопрос через того же Гроляра, продолжавшего служить переводчиком, в такой форме:
– Будьте добры, попросите Его Величество ознакомить нас с преданиями и традициями мокиссов относительно происхождения всего, что мы видим и что существует в мире: земли, неба, солнца, звезд, животных и людей.
"Превосходно, – подумал Ланжале, – сейчас мы немножко позабавимся!" – И он начал следующий им самим измышленный рассказ, который Гроляр дословно переводил присутствующим.
– Вот что говорят наши старые предания о происхождении мира, – предания тем более достоверные, что они беспрерывно передавались из уст в уста, начиная от первого человека, жившего на земле, и до наших дней.
Вначале не было ровно ничего, кроме громадного, беспредельного пространства, среди которого носился Великий Дух Тэ-Атуа, имя которого означает "Тот, Кто Совершенно Один". Когда прошли тысячи и миллионы лет, Тэ-Атуа стал скучать в своем одиночестве и решил создать себе семью. Для этого он женился на своей "мысли", которой дал тело, созданное из его собственного, и которую назвал Че-На, то есть "Созданная Первой".
У них родился сын, который был назван Оро-Ату-Ина, то есть рожденный от Ату, Единого существовавшего, и Ины, верховной Божественной мысли.
Когда Оро-Ату-Ина был ребенком, отец дал ему два шара для игры, один золотой, другой серебряный. Но они скатились у ребенка в пространство и стали золотой шар – солнцем, а серебряный – луной. А Оро-Ату-Ина, когда вырос, создал землю, на которой живут люди, для того, чтобы у него было свое царство, и, создав ее, заставил солнце светить на землю днем, а луну – ночью.