Олафсон распустил хвост, расхваливая свой метод лечения. Комплексная терапия, полная очистка организма плюс косметологические процедуры возвращают женщине тонус. А когда это все выполняют молодые интеллигентные красавцы ("Нэ пордель ше у меня тешевый!), то все довольны. Мальчики, врачи и массажисты, все интеллигентно. Назовите это борделем, и пациентка вам глаза выцарапает. Она и подумать не может о посещении борделя! А здесь все культурно. Женщина набирается сил, реанимирует собственную природу. Занимается физическими нагрузками, хотите, назовите это лечебной гимнастикой. А если - совершенно случайно - в ходе медицинских процедур ее настигнет бурный роман, так это ведь никогда не возбранялось. От хорошего секса еще никому хуже не становилось. Вот пациентки охотно и возвращаются на повторный курс лечения. И зачем им знать, что так же вернется и оставит в четвертьшведовой клинике кругленькую сумму из мужниного кошелька и следующая, и предыдущая, и соседка слева, и соседка справа. Конфиденциальность гарантирована ("Иначэ у мен'я пы нэ лечились шены крупнейших политикоф и писнесменов Ефропы и России").
Хоть это меня не касается! Я за это не платила. А моим "вашимдрузьям" не тонус мой, а подсознание мое вынь да положь.
Господи, только б вырваться! Наплюю на всю свою гордость хренову, засуну ее в задницу. Первое, что сделаю, позвоню Никитке в Америку! Не напишу - позвоню, чтоб голос слышать. И скажу, что все бред. Что эта его Джил силиконовая - не в смысле грудей, а в смысле долины - и без него прожить сможет, а я не смогу. Видела ее как-то на случайно висевшей на джойкином компьютере картинке. Джойка читал письмо отцовское, да так и не закрыл, в туалет вышел, а я зачем-то в его комнату зашла. С письмом висел снимок. Кит, совсем не изменившийся, разве чуточку погасший, такой ровно чадящий Кит. Рядом типично американческая вайф - в салатных шортах-бермудах и Т-шортке, и ее дочка-тинейджерка. Все семейство на фоне домашнего бассейна - реклама американского образа жизни, а не фотка. Но глаз Китовых не видно. Нет тех глаз, что на наших старых черно-белых карточках.
Позвоню. Обязательно позвоню. И разревусь. Вот только тогда разревусь. А до этого не заплачу!
Олафсон оказался буквальным. "Фашитрусья" ему платят, он продолжает. Гипноз. Какие-то вещества, из которых я выбиралась то хуже, то лучше, чем из первого наркоза.
Да не знаю я ничего, психоаналитик хренов! Неужто ты, светило медицинское, не понял. Не знаю. Пошли фашихтрусей на… Ты ж мужик. Нельзя ж так издеваться.
Хорошо, попробуем помочь вашему подсознанию. Четвертьшвед вдруг утерял свой скандииаво-балтийский акцент и заговорил с почти классическим произношением. Или это моим перепутанным мозгам стало казаться? Хотя это и некорректно в классическом исследовании, но ваши друзья требуют результата, торопят. Итак, человек, завещавший вам свою квартиру, не мог не оставить вам своей главной тайны. В него была безумно влюблена одна могущественная женщина, владевшая огромным состоянием. Я хорошо знал эту женщину. С пустыми руками она любить не умела, поверьте мне. Но Григорий был ее настоящей любовью, а не случайной связью. Вашим друзьям известно, что она оставила ему баснословное состояние. Унести его с собой в могилу он не мог. А его последней любовью были вы.
- Я не была его любовью.
- Вашим друзьям лучше знать. Вы же не хотите, чтобы мы продолжили с вашими близкими.
Я злорадно усмехнулась. Считаете, что вы всемогущи, что лучше моего знаете, кто был в моей постели, а кто нет. На здоровье. С манией величия у вас все в порядке. Но моих близких вы не достанете!
- Зря думаете, что мы не достанем, - читает мои мысли четвертьшвед. Неплохой он все же психолог, раз сообразил, о чем я думаю. - Да, сына вы спрятали, да, это реалити-шоу хорошо охраняется. Но есть и другие близкие вам люди. Ваш муж, например. Или ваш юный любовник.
- Мой кто?
- Ваш юный японский любовник. Бедный Аратка!
- Побойтесь Бога. Мальчика-то не трогайте. Мальчику двадцать с небольшим. Я на двадцать лет старше.
- Как раз. Идеальное сочетание. Мужчины в двадцать и женщины в сорок находятся на пике своей сексуальной активности и составляют гармоничные пары.
- Если б это было так, природа устроила бы брачные и любовные союзы таким образом. Ан нет, всю жизнь мужчины были старше.
- Ваш муж, например.
- Я больше десяти лет в разводе. Бывшего мужа не вижу, не слышу, знать не хочу. Он меня тоже.
- Фотографию бывшей жены, которую знать не хотят, не хранят в потайном отделении бумажника…
Они добрались и до Никиты! Ужас! Но почему вместо положенного ужаса вдруг радость, яркая такая, оранжевая радость заливает меня с ног до головы и еще чуток выплескивается через невольно нарисовавшуюся на лице улыбочку. Никитка хранит мою фотографию в бумажнике! Никитка меня хранит!
- Вы понимаете, что это не может продолжаться вечно.
- Понимаю.
- Что мы будем вынуждены принять меры.
- Конечно. Секрета великих любовных даров вы из меня не достали, потому что достать не могли - я его не знаю. Но зато я теперь невольно узнала ваш собственный страшный секрет, о пациентках ваших перетраханных. Некоторых видела в лицо, пусть на экранах, но видела. Разве мне после этого жить? - бездумно прихохатывала я. Плевать! На все плевать! Все! Устала бояться!
- Мольчат! Я сказал, мольчат!
Галантный четвертьшвед сорвался на истерику и снова заговорил с акцентом.
- Дьюра! От тепья ше ничьего не останется! Землия расвэрснитися и тепья проклотьит! Савтра ше проклотьит! Или сеходния расвэрснитися!
Разверзлась.
Вой сирен, атака, как в страшных фильмах. Грохот выламываемых замков и вышибаемых стеклопакетов. "Самок", как сосуд, наполняется камуфляжками непонятного рода. Их все больше и больше, еще чуть, и масса достигнет критического уровня. Но кто-то незаметный отмерил ровно столько, сколько в этот сосуд должно влезть. Ни больше, ни меньше. Молчат. Ни слова. Ни по-шведски, ни по-латышски, ни по-эстонски, ни по-русски, ни по-каковски. Зато четвертьшвед вопит на всех языках, какие знает. Эти, в камуфляжках, молчат. Ни медбратьев, ни клиенток не видно. Только вырубленный Китаев валяется у них под ногами - убили или "интеллигентно отключили"?
Четвертьшведа в одну сторону, меня в другую. Кто они, куда тащат? Сознание мое не срабатывает. Но понимаю, что лучше не орать, - бесполезно, да и сил нет. Соображать тоже сил нет. Если это снова "фашитрусья", заказавшие меня этому доморощенному Фрейду, то почему так перепугался и так орал сам Олафсон? И зачем вырубать его "правую руку" и крушить его "самок"? А если это не мои заказчики, то кто? Что я нахожусь здесь, никому не известно, мне и самой неизвестно, где это "здесь".
- Молчите!
Или мне показалось, что это просочилось сквозь камуфляжную маску.
Молчу. И они молчат. Молча сажают в вертолет, который приземлился почти у самого "замка", там, где мне и привиделось в первый день, разнеся весь хозяйственный двор к едреной матери.
Летим. Молчу. Вид у меня еще тот - белая униформа здешней клиники, - вот уж точно, коли-ни-ка! Как ребенок, попавший на новую карусель, жмурюсь от дикой помеси страха и удовольствия. Никогда еще не летала на вертолетах, а интересно! С уровня облаков закат такой - мамочки родные! Никогда мне больше не увидеть это слоистое малиново-серое облако изнутри и уже через него землю. Свет из облака идет в рваном ритме. Бешеная морзянка закатных лучей. Поснимать бы отсюда, с неба! Но камеры нет. Да, накачал меня четвертьшвед всякой гадостью, что я впервые за все время вспомнила, что я без аппаратуры! Где мой кофр? И камеры? И отснятые пленки и диски - мишек-то фонду природы сдавать надо? Где мои документы? И Ленкина "Волга" где? Съест же меня подруга за свою ласточку. И куда меня везут без документов?
Приземляемся на каком-то поле. Пересаживают в джип. Моя квартира, ей-богу, меньше, чем это чудо капиталистического автопрома. Три ряда кресел, столик с несколькими бокалами, которые во время езды почему-то не падают. Над столиком экран компьютера и телевизор с видео. Или, может, это снова монитор камеры наблюдения?
Чувствую себя задрипанной героиней третьесортного боевика. Хотя у третьесортного на вертолет и на джип денег никогда не хватает. В третьесортном "Мерседес" взрывается, только выехав из кадра. Мысленно соглашаюсь на второсортный боевик, попутно соображая, что лучше бы не взрываться даже за кадром. Останавливаемся. Дверца хлопает.
- Привет, Савельева!
12
Сероватая кардинальша
(Лилия, 60-90 годы)
Она была второй дочерью. А ждали сына.
Когда родилась старшая, Ирина, родители жаждали девочку, и все, что скопилось в затонах родительского счастья и родительской любви, успело вылиться на Иру. Второй раз хотели мальчика. После Иры беременность у мамы не случалась еще долгих семь лет и, как потом после рождения Лили, сказали врачи, случиться больше не могла. Надежда на сына была потеряна. Родившись, Лиля оказалась виновата в том, что использовала не свой шанс.
Она любила и ненавидела сестру, такую взрослую, такую красивую, такую любимую всеми. И такую добрую. Они были столь разными внешне, что никто не угадывал в них сестер. Ира унаследовала красоту материнского рода, тогда как Лиле достались черты отца. Что было прекрасно в мужчине, в девочке казалось чуть более резким, чем нужно.
Она не умела ласкаться, не умела столь же спокойно и искренне, как старшая, забираться на колени к родителям, говорить, как их любит. Это не значило, что Лиля любила их меньше или меньше хотела приласкаться. Просто не умела. А если и начинала пробовать, ее порыв выглядел столь неестественным, что мама или отец, подозревая младшую дочь в корысти, резко спрашивали, что ей нужно. Первый раз после такого вопроса она растерялась. Потом, если неуклюжесть искренности и прорывалась в ней, она успевала спрятать ее и просила первое, что приходило на ум, - куклу, которая говорит "ма-ма", кофточку-лапшу, пластинку Магомаева.
Родителей порой тревожила мысль о неравенстве в их отношении к дочерям, но, глядя на столь разных девочек, они успокаивали совесть повторением очевидного: ведь и девочки относятся к нам по-разному! Разве ласковую Ирочку сравнить с колючей Лилей.
Ирочка была ласкова искренне. Трехлетней крошкой она могла забраться на колени к приехавшей тетке, которую по малости лет и помнить-то не могла, и, обвив ручками ее морщинистую шею, выдохнуть в оттянутое тяжелой серьгою ухо: "Как я по тебе соскучилась!" Тетка таяла, посылочки и передачки любимой племяннице учащались, и в сберкассе уже был открыт счет, на который перекочевывало аж пять трешек с каждой теткиной зарплаты, обещая в день совершеннолетия одарить любимую внучатую племянницу неслыханной суммой в три тысячи рублей - на приданое.
Ира забирала Лилю из яслей, потом из детского сада, заплетала ей по утрам косички и читала на ночь сказки. Каким грузом на плечи маленькой девочки свалилась забота о младшей, никто и не догадывался. Ирочка и это делала без нытья и стонов, превратив тяжелую работу в забавную игру. Подружки, побросав своих пластмассовых Наташ и Кать, стояли в очереди, чтобы понести Лилю на руках до булочной, куда Иру посылали за батоном и сайками. Том Сойер с его побелкой забора перед Ирочкой отдыхал! Тем более что Том в раздаче права на покраску был корыстен, а Ирочка не была уличена в сем грехе ни разу!
Семья жила в шестнадцатиметровой комнате в коммуналке. Не то что на лишнюю кровать, даже на раскладушку места не оставалось. Переросшей свою низкую коляску Лиле пришлось спать на одном диванчике с сестрой, и она привыкла к теплу сестринского тела, как привыкают к чему-то естественному и необходимому до незаметности.
Она училась в третьем классе, когда жизнь неожиданно наладилась. То ли стараниями устроившейся работать в "Ювелирторг" мамы, то ли нежданным переводом отца, но из крошечной комнатки семья перебралась сразу в большую трехкомнатную квартиру на проспекте Вернадского. У девочек появилась "детская", хотя старшая из ее обитательниц к тому возрасту из детства почти вышла. В общей детской было достаточно места для двух чешских диванчиков, которые вместе с румынским гарнитуром для зала и гэдээровской спальней матери удалось достать совсем с небольшой переплатой, устроив в ответ директрисе мебельного набор столового серебра с позолотой на свадьбу племянницы. Но едва ли не каждую ночь Лиля перебиралась в Ирину кровать, забираясь к стенке и выталкивая сестру с ее законного места. Ирочка и здесь не жаловалась, только весело рассказывала за завтраком, как Лилька снова ее спихивала во сне.
Они долго жили почти бедно, сами того не замечая. Как вдруг - новая квартира, японские курточки для девочек, замшевая куртка для папы и плащ Chory для мамы. Мама работала в магазине, где было великое множество волшебных вещей. Иногда брала на работу дочек и, если не было никого из начальства, даже разрешала примерить простенькое колечко, кулончик, а один раз даже дорогой браслет с изумрудами.
Для мамы драгоценности были работой, средством производства. Но Лиле они казались тайнами из другой жизни. В особенности не те, одинаковые, которые стройными рядами лежали на прилавках отделов "Кольца" и "Серьги", а разномастные, что неведомыми путями попадали в отдел "Комиссионная продажа". В них, чуть потускневших, чувствовалось нечто, что затмевало все богатство ювелир-ширпотреба. Пока взрослая Ирочка помогала маме вынимать из витрин и укладывать в сейф ровные бархатные коробочки с товаром, Лиля разглядывала серьги с одутловатыми, чуть пожелтевшими, будто поддавшимися налету истории, жемчужинами - чьи уши украшали они? На каких балах сияли?
Однажды, классе в шестом, заехав к маме за забытым ключом от квартиры, Лиля увидела на пустой витрине объявление: "В продаже имеется колье с бриллиантами и сапфирами, стоимостью 35 000 руб.". Дела с математикой обстояли у Лили неплохо. Учительница Валентина Андреевна всегда говорила, что у этой девочки мужской склад ума, - посчитать - это да, а пересказы рассказывать - это не по ней. Но сейчас даже Лиля с ее пятеркой по математике никак не могла сосчитать нули. Вернее, нули-то она сосчитала, но представить себе сумму никак не могла. Даже если сложить очень хорошую мамину зарплату, 165 рублей плюс прогрессивка, и папину, который на своей неведомой работе теперь получал еще сто восемьдесят и премии, это ж сколько лет всей их небедной семье надо не пить-не есть, чтобы купить такое колье?!
Выложить на прилавок колье не решились. В объявлении был только примитивный рисунок. Не умея по-Ирочкиному ласкаться, Лиля просто попросила маму: "Покажи". Мать отмахнулась - вот еще, запрещено. Но, почувствовав что-то вроде угрызения совести - нельзя же до такой степени девочек разделять, будь на этом месте Ирочка, не только показала бы, но и дрожащими руками примерить бы дала, - мама закрыла на ключ дверь кабинета и полезла открывать сейф. Колье подрагивало в коробочке. Мамин кабинет был стиснут торговыми залами, в нем не было окна. Тусклый искусственный свет, отражаясь в таинственном свете камней, сам становился сказочным и благородным, а легкий холодок, идущий от этой невиданно дорогой вещи, сковывал пальцы.
- И кто-то может это купить?! - скорее проговорилась, чем спросила Лиля.
- Кто-то может, - устало ответила мама, забирая колье из ее рук и замуровывая драгоценность в сейф.
- В школе говорят, что в советской стране нет бедных и богатых.
Мама вздохнула. Как ребенку объяснишь? Да и разговаривать с младшей дочерью она не умела.
-Богатых нет, - согласилась она. - Есть зажиточные люди, которые заслужили свое материальное положение своим трудом. Академики, писатели, руководители…
Через несколько дней дома за ужином мама вскользь сказала отцу:
- Колье то купили. - И в ответ на его вскинутые брови пояснила: - Из вашей организации звонили. Приезжала Сама с охраной. Взяла. Я деньги, наверное, полчаса считала. Пока инкассатора дождались, чуть с ума не сошла.
- А кто такая Сама? - забыв про еду, спросила Лиля.
- Не смей вмешиваться во взрослые разговоры, - взвился отец. И, ткнув еще несколько раз в картошку вилкой, вдруг швырнул ее так, что тарелка, подпрыгнув на столе, раскололась пополам, брусочки картошки, связанные друг с другом желтой яичницей, посыпались на стол и на пол. От стука кухонной двери полетели кусочки побелки с притолоки.
Мама, собрав осколки, шепотом объяснила, что о таких вещах детям не стоит говорить. Но, чтобы Лиля не думала, что мама ей не доверяет, она расскажет: колье купила жена одного очень большого руководителя нашего государства, а ее безопасность обеспечивали сотрудники комитета государственной безопасности, которые охраняюг руководителей государства и членов их семей, чтобы не было провокаций.
- Наш папа тоже их охраняет?
- Нет, наш папа работает в другом подразделении. Но об этом никому нельзя говорить, - еще тише, почти на ухо, прошептала мама.
- Он что, разведчик? - спросила пораженная Лиля. Только вчера по телевизору показывали "Мертвый сезон". Вот здорово, если и папа, как Банионис, Тогда папа такой чужой и холодный не потому, что так хочет, а потому, что так надо, потому что иначе нельзя. Но когда-нибудь ш притянет ее к груди и скажет: прости, дочка, я должен был быть таким, я выполнял свой долг.
- Не совсем, - ответила мама. - Но если тебе так больше нравится, считай, что так.
А про невероятную цену, за которую жена руководителя купила колье, мама сказала:
- Руководители государства много работают на благо страны, и, конечно, их заработная плата больше, чему кассиров или водопроводчиков. Это нормально. - И пошла выбрасывать осколки в мусоропровод.
Но Лиле не показалось, что это нормально, - жена же не руководитель, она такая же жена, как мама у папы, но может носить такое колье только потому, что у нее очпь важный муж. Значит, врут все в школе. Не обязательно самой становиться выдающимся человеком - ученым ни спортсменом, можно просто выйти замуж за большого руководителя. И тогда можно на огромном черном "ЗИЛе" или в крайнем случае на черной "Волге" с охраной ездить по магазинам и выбирать все, что тебе нравится.
Так впервые в Лилино сознание закралась осознавя зависть (неосознанная зависть к сестре жила там столь долго, что Лиля ее не замечала).
Через год жизнь переменилась еще раз. Отца направили на работу в посольство не очень богатой, но все же европейской страны.
- Папа что, дипломат? - шепотом, чтобы не услышал сам папа, спросила Лиля у мамы.
- Да, папа будет работать на дипломатической службе, - ответила мама, устало стирая с лица пот и смешавшиеся с ним слезинки. В Москве в то лето было очень жарко. Маме не хотелось уезжать, бросать свою важную должность заместителя директора ювелирного магазина. Ей казалось, что с этой работой она обрела и достаток, и некоторое равноправие с мужем, и уважение в собственных глазах. Но приказы начальства в той организации, где работал Геннадий, не обсуждались. Едет семья. Муж, жена, дочь-школьница. Дочь-студентку придется оставить. А как же здесь Ирочка будет одна? И как же она без Ирочки?!