- Тут нечего много расписывать, и если бы не принцип, я вообще не стал бы говорить. Когда человек испытал войну с индейцами, ему не очень-то интереснны все эти вестпойнтовские сражения с ихней математикой! Так вот, возращаюсь я из разведки - хотелось, знаете, помочь ребятам, - сижу себе в фургоне, дело к рассвету, и приходит один бригадный генерал и заглядывает ко мне. Да, забыл вам сказать, джентльмены, что он с минуты на минуту ждал атаки, но мне об этом и не намекнул. "Здравствуйте, - говорит, - Джим". - "Здравствуйте, генерал". - "Не можете ли, - говорит, - одолжить мне сюртук и шляпу, у меня тут кой-какие дела с караульными, не хочу, чтобы меня узнали". - "К вашим услугам, генерал", - говорю. Снимаю сюртук и шляпу, а он тут же переодевается. "У нас, - говорит, - почти одинаковая фигура, Джим, - а сам посматривает на меня. - Примерьте-ка мои вещи и поглядите сами". И протягивает мне свой мундир с золотым шитьем и шнурками, со звездой на эполетах - ну, полную генеральскую форму, убей меня бог! А я и надел ее, как невинный младенец. Тут он сует мне еще свою саблю и пояс и говорит: "Кажется, талия у нас тоже одинаковая". Я и это надел. "Не снимайте, - говорит, - пока я не вернусь, - здесь на болоте очень сыро, и можно схватить малярию". И с этими словами ушел. Поверьте, джентльмены, не прошло и пяти минут, как вдруг загрохотало - бах! бах! трах! - и слышен рев. Выхожу из фургона, темным-темно, стрельба продолжается. Гляжу - скачет ординарец с лошадью в поводу. "Садитесь, генерал, на нас напал неприятельский арьергард".
Тут Хукер приостановился, оглядел аудиторию и мрачно продолжал, понизив голос:
- Ну, я, конечно, не дурак, а в такие минуты мозг всегда здорово работает. Я сразу все смекнул. Я понял генеральскую проделку: он смылся в моем платье, а меня оставил врагам в своем мундире. Но я не из трусливых: сел на коня и поскакал туда, где строились солдаты! Я им ничего не сказал, чтобы они не узнали по голосу, я только взмахнул саблей, и они, черт подери, пошли за мной! Через минуту мы были в самой гуще. В шляпе у меня было столько дырок, сколько в этой цедилке, мундир пробила дюжина пуль, пули сорвали с меня эполеты, но я подбадривал ребят, и мы-таки остановили южан! Да, мы задержали их, джентльмены, до тех пор, пока не услышали трубы нашей дивизии, - оказывается, она сама поперла прямо на нас этот чертов арьергард. Вот как я спас положение! Но тут мятежники набросились в последний раз, отрезали меня, и я попал в плен. И это я, который выиграл сражение!
Вокруг раздались иронические аплодисменты, а Хукер угрюмо осушил еще стакан, затем поднял руку, точно хотел показать, что не нуждается в одобрении.
- Я сказал, что меня взяли в плен, джентльмены, - продолжал он с горечью, - но это еще не все. Я добился свидания с Джонстоном, рассказал ему все, как было, и потребовал, чтобы он обменял меня на какого-нибудь генерала. Он говорит: "Убирайтесь к черту!" Тогда я написал командиру дивизии, как я спас положение у "Серебристых дубов", когда удрал бригадный генерал. В ответ: "Убирайтесь к черту!" И так меня посылали к чертям все - от последнего унтер-офицера до главнокомандующего, а когда меня обменяли наконец, то обменяли - вы только послушайте, джентльмены! - на двух мулов и разбитый фургон!.. Но я здесь, джентльмены, и я ничуть не хуже, чем был там!
- Почему бы вам не обратиться к президенту? - с деланным участием спросил один из слушателей.
Мистер Хукер не принял этот совет всерьез и в знак несогласия сплюнул.
- Очень это поможет! - заметил он. - Но я собираюсь повидаться с человеком, который держит в кармане и президента и весь его кабинет. Это сенатор Бумпойнтер.
- Да, Бумпойнтер - большой человек, - подхватил тот же собеседник. В голосе его послышалось недоверие. - Вы разве с ним знакомы?
- Знаком ли? Еще бы! - Мистер Хукер презрительно рассмеялся. - Видите ли, джентльмены, я не из тех людей, которые пользуются семейными связями, но сенатор приходится мне близким свойственником, - разъяснил он с мрачным воодушевлением, - со стороны жены.
Брант не стал слушать дальше. Хукер повернулся к стойке и дал ему долгожданную возможность скрыться. Что Хукер переменил фронт и выдумывает всякий вздор, его не удивляло: ничего другого от Хукера нельзя было ждать, и хотя Кларенс не мог уже относиться к подобным выходкам с прежним добродушием и терпением, они не могли заслонить его более серьезную тревогу. Одно стало ему ясно: Хукер не знает, что Элис была шпионкой в лагере, иначе он не удержался бы от соблазна драматически раздуть такой инцидент. А упоминание о сенаторе Бумпойнтере, чудовищное в устах Хукера, навело Кларенса на странную мысль. Он уже слыхал, что Бумпойнтер пользуется огромным влиянием, и верил, что Сюзи захочет и сможет помочь ему, Кларенсу (станет ли она помогать Хукеру - это другой вопрос). Через минуту он отбросил эту мысль и даже покраснел. До чего же низко он пал, если это могло прийти ему в голову!
Кларенс уже раньше думал о том, что надо лично обратиться к президенту и конфиденциально поведать ему часть своей истории. Он слыхал много рассказов о сердечной доброте и великодушии президента, но с этим соединялись - так гласили современные летописцы - насмешливость и резкая прямота, которые отпугивали Кларенса. Не посмотрит ли президент на его жену как на обыкновенную шпионку, а на него самого только как на одну из многих безвольных жертв женской хитрости? И на фронте и в конгрессе ходили рассказы о том, как этот беспощадный юморист при помощи подходящего анекдота или едкого примера может оскорбить самые нежные чувства или тончайшую поэзию наравне с ханжеской пуританской моралью или эпикурейской этикой. Однажды Брант даже просил об аудиенции, но в назначенный час уклонился, так и не отважившись на исповедь при виде этих темных насмешливых глаз, которые, как ему казалось, слишком снисходительно посмотрят на его дело. Бывал он и на общих приемах у президента, но тут ему претила вульгарная толпа, глазевшая на этого человека, как на своего скомороха, и атмосфера пышности, учености и торжественности, которую сам президент нарушал с таким наслаждением.
Через несколько дней в послеобеденный час Брант, сам не зная как, снова очутился в Белом доме. На этот раз президент принимал депутацию каких-то фанатиков, которые с трогательной наивностью, не уступающей его трогательной терпимости, хотели навязать ему, главе многомиллионного государства, политику ничтожной кучки людей. Брант прислушивался к его терпеливым деловым ответам, насыщенным фактами и логикой, к его простому, но энергичному языку, к заключительной шутке, которая, как понял теперь молодой генерал, была необходима, чтобы смягчить суровость отказа. Впервые Брант почувствовал решимость обратиться к президенту, но не прежде, чем уйдет делегация. Когда она удалилась, Брант задержался в приемной, рассчитывая, что президент скоро выйдет. Однако президента не было. Боясь упустить удобный случай, Брант вернулся в галерею. Президент неподвижно стоял в тени у колонны, задумавшись и рассеянно глядя на отдаленный сад. Но его добродушное, слегка насмешливое лицо казалось почти трагическим от крайней усталости. В крупных чертах его сильного, грубо очерченного лица сказывалось тяжкое бремя, под которым согнулась даже эта высокая, сухощавая, угловатая фигура, огромная, но так и не сформировавшаяся, как бескрайние просторы его родного Запада. А в темных, глубоко сидящих глазах таились смутные предчувствия пророка и мученика.
Потрясенный такой внезапной переменой, Брант покраснел от стыда. И он чуть было не нарушил минутный отдых этого усталого человека, захотел взвалить и свою маленькую ношу на плечи этого Атланта с Запада! Молча выйдя из галереи, Брант спустился по лестнице.
Но не успел он миновать толпу посетителей в одной из больших гостиных, как президент появился снова, а рядом с ним - человек внушительного вида, которому добродушный великан снисходительно улыбался. Внимание толпы тотчас разделилось, у всех на устах было имя сенатора Бумпойнтера. Брант оказался почти лицом к лицу с этим знаменитым деятелем, раздававшим должности и привилегии, - и вторым мужем Сюзи!
На него нахлынуло странное чувство - не то циническое, не то суеверное. Его бы не удивило, если бы и Джим Хукер присоединился к этой толпе, в которой, кажется, потерялась даже одинокая фигура, так недавно захватившая его внимание. Ему захотелось бежать от всего этого!
Но судьба привела его к выходу в тот самый момент, когда уезжал Бумпойнтер; этот выдающийся деятель поспешно прошел мимо него к великолепной карете, запряженной парой горячих рысаков, с нарядным негром-кучером. Это была карета Бумпойнтера.
В карете сидела хорошенькая женщина в модном платье. Ее одежда, манеры, самодовольство и простодушная самоуверенность полностью гармонировали с нарядным экипажем. Когда Бумпойнтер уселся рядом с ней, ее фиалковые глаза на мгновение задержались на Кларенсе. Щеки молодой женщины залил счастливый детский румянец, синий взгляд - узнающий и лукавый - скрестился с его взглядом. Это была Сюзи!
ГЛАВА II
Когда Брант вернулся в гостиницу, служитель с особенно почтительным видом вручил ему записку и сообщил, что ее оставил кучер сенатора Бумпойнтера. Было нетрудно узнать детский, достойный бробдингнега почерк Сюзи.
"Кларенс, это просто низость! Вы, кажется, надеялись, что я вас не узнаю. Если в вас осталось хоть немножко от прежнего, приезжайте сейчас же, сегодня же вечером. У меня большой прием, но мы где-нибудь поболтаем в антрактах. А какая я стала взрослая! Сознайтесь! О господи, что за мрачный вид у такого элегантного молодого генерала! За вами заедет экипаж, так что никаких отговорок!"
Это ребяческое письмо произвело на Бранта впечатление, несоразмерное с его тривиальным содержанием. Но ведь именно ее тривиальность, ее легкомыслие всегда и действовали на Бранта. Опять, как и в Роблесе, он почувствовал, как несовместима этика Сюзи с его собственной. А между тем разве она не права в своем восхитительном практицизме? Разве она была бы так счастлива, если бы осталась верна миссис Пейтон, своему монастырю, своей кратковременной сценической карьере, Джиму Хукеру, наконец, ему самому? И, по совести говоря, разве Хукер или он сам пострадали от ее непостоянства? Нет! Судя по тому, что он слыхал, Сюзи была для сенатора подходящей подругой жизни благодаря своей светской привлекательности, умению блистать, очаровательному тщеславию, перед которым смолкали все подозрения, и полной безответственности во всем, вплоть до политических взглядов. Никто, даже близкие друзья, не осмеливался считать, что сенатора связывают ее обещания, и поговаривали, что достойный муж весьма выигрывает от такого положения вещей. Брант решил принять приглашение, надеясь, что оно отвлечет его от мрачных мыслей.
Луна уже поднялась высоко, когда он выехал в экипаже из душных улиц по направлению к Солдатскому Приюту - лесистому предместью, где бывали и президент и министры, а достопочтенный сенатор, подобно Кубла-хану, соорудил увеселительный дворец, чтобы принимать в нем своих друзей и сторонников. Когда экипаж подкатил к дому, окна мерцали, как светлячки сквозь листву, теплую ночную тишину нарушал только военный оркестр, который играл на веранде мечтательный вальс, воздух был напоен ароматом жасмина. Брант вспомнил своих фронтовых товарищей, и ему стало стыдно. Но это настроение скоро рассеялось при виде офицеров, толпившихся в вестибюле; там были некоторые из его высших начальников. Наверху лестницы, среди блистающих орденами и лентами членов дипломатического корпуса, стояла Сюзи. На ее обнаженных плечах и шее сверкали бриллианты, лицо светилось детским оживлением. Бранта она встретила только молчаливым, значительным рукопожатием, но минуту спустя взяла его под руку.
- Вам еще предстоит познакомиться с ним, - шепнула она. - Он много о себе воображает, совсем как Джим. Но он умеет внушить свое мнение другим, а у бедного Джима это не получалось.
Она остановилась перед тем, кому только что дала такую характеристику, и представила Бранта. Да, это был тот самый человек - внушительный, способный, самоуверенный. Одного взгляда его острых глаз, привыкших взвешивать людские слабости и честолюбивые стремления, и краткого обмена несколькими торопливыми репликами оказалось достаточно, чтобы сообразить, что Брант в данное время для него бесполезен, и через минуту они расстались. Брант бродил среди толпы гостей, чувствуя почти с раскаянием, что сделал непоправимый шаг. Его ободряли присутствие двух-трех репортеров и корреспондентов, следовавших за ним по пятам, и взгляды двух-трех хорошеньких женщин, явно заинтересованных задумчивым видом красивого, изящного офицера с саркастическим выражением лица. Но через минуту ему пришлось пережить искреннее волнение.
На середину гостиной плавно вышла высокая молодая женщина, чья ленивая, но грациозная походка показалась Бранту знакомой. Когда она обернулась, он увидел ее лицо. Это была мисс Фолкнер. До сих пор ему приходилось видеть ее либо в серой конфедератской амазонке, как при первом знакомстве, либо в легком муслиновом платье, которое на ней было в "Серебристых дубах". Теперь ему показалось, что ей еще больше к лицу обдуманная элегантность вечернего туалета, что жемчужное ожерелье на прекрасной шее облагораживает и смягчает вызывающее своеволие изящного подбородка и плеч.
Внезапно их взгляды встретились; она заметно побледнела; ему даже показалось, что она оперлась на руку своего кавалера. Потом она снова встретила его взгляд, так же быстро покраснела и посмотрела на него с умоляющим выражением страдания и страха. Брант не был самонадеян, он понимал, что ее волнение вызвано не просто встречей с ним, - тут было другое. Он поспешно отвернулся, а когда через минуту оглядел комнату, ее уже не было.
И все-таки он чувствовал смутное раздражение. Неужели она считает его таким глупцом, который способен поставить ее в неловкое положение, позволив себе узнать ее без ее согласия? Или она думает, что он способен использовать услугу, которую она ему оказала? Или - мысль уже вовсе оскорбительная! - она слыхала, что он в немилости, знает причину этого и боится, что он втянет ее в расследование, чтобы реабилитировать себя? Нет, нет, так думать она не может! Скорее она раскаивается в том, что сделала во внезапном порыве великодушия, она вернулась к своим прежним симпатиям - вот почему ее так поразила встреча с единственным свидетелем ее необдуманного порыва. Ладно, пусть не беспокоится! Впредь он будет тщательно избегать ее. Но все же… да, здесь есть какое-то "все же"! Он не мог забыть - за последние три недели он вспоминал об этом чаще, чем ему бы хотелось, - что из всех людей она одна пожертвовала собой ради него, ее врага и обвинителя, человека, который едва соблюдал вежливость по отношению к ней. Стыдно было сознаться, но эта мысль приходила ему в голову у изголовья жены, в час ее побега и даже на том роковом склоне, где его настигла пуля. А теперь с этой отрадной мечтой приходится расставаться, как со всеми прочими иллюзиями: девушка, которая с такой преданностью помогла ему, стыдится своего поступка! На его лице промелькнула горькая улыбка.
- Ну, теперь понятно! Меня все женщины спрашивают, кто этот интересный Мефистофель с горящими глазами, который бродит по моим комнатам, точно высматривая жертву. Да вы улыбаетесь, совсем как бедняга Джим, когда он, бывало, изображал Кровавого Дика!
Голос Сюзи и странное сравнение заставили его очнуться.
- У меня есть все основания сердиться, - отвечал он с более мягкой улыбкой, хотя глаза у него еще сверкали, - я должен ждать, пока единственная женщина, ради которой я сюда пришел, которую я так давно не видел, уделит мне несколько минут, чтобы поговорить о былых днях, ведь все эти куклы танцуют перед ней каждый вечер.
Он говорил совершенно искренне, хоть и почувствовал легкий укор совести, увидев даже сквозь слой пудры, что ее щеки быстро покраснели, как в старину.
- Вот теперь вы совсем прежний Кларенс! - сказала она, пожимая ему руку. - Но поговорить нам сейчас не удастся. Когда гости разойдутся, мы с вами пойдем закусить и поболтаем в оранжерее. А пока бросьте ваш ужасно злой вид и поухаживайте за дамами.
Повинуясь все тому же чувству, он исполнил желание хозяйки. Его несколько развязный тон с дамами вполне отвечал демонической репутации, которую он приобрел, сам не зная как Дамы с нескрываемым восхищением прислушивались к острым, саркастическим речам красивого офицера, возбуждавшим любопытство и зависть у мужчин. Он заметил, что те перешептываются, поднимают брови, презрительно пожимают плечами, и понял, что история его немилости у всех на устах. Боюсь, что это только усилило его безрассудство и торжество. Раз ему показалось, что он видит вдали мисс Фолкнер и что она следит за ним, но он лишь удвоил внимание к своей красавице соседке и больше не оглядывался.
И все же Кларенс обрадовался, когда гости стали расходиться и громадные комнаты опустели, а Сюзи появилась под руку с мужем и кокетливо напомнила о его обещании:
- Мне хочется поболтать с вами о старине. Генерал Брант, - пояснила она Бумпойнтеру, - женился на моей приемной матери в Калифорнии, в Роблесе, в милой старой усадьбе, где я провела свои молодые годы. Так что мы почти родственники, - прибавила она с очаровательной наивностью.
У Бранта промелькнули в памяти слова Хукера, когда он хвастался своим родством с сенатором, но сейчас они вызвали у него только улыбку. Он чувствовал, что уже получил четкую роль в легкомысленной комедии, которая разыгрывалась вокруг. Зачем противиться, зачем слишком пристально всматриваться в чужую мораль?
Он предложил Сюзи руку и повел ее вниз, а она, не задерживаясь в столовой, отдернула кисейную занавеску и, многозначительно сжав его руку, увела его в залитую лунным светом оранжерею. За занавеской стоял простой маленький диванчик. Она опустилась на него, не выпуская его руки, и, когда он сел рядом, их пальцы встретились во взаимном пожатии.
- Ну вот, Кларенс, - произнесла она, прижимаясь к нему с легкой, приятной дрожью, - правда, это немножко напоминает ваше кресло там, в Роблесе? И подумать, что с тех пор прошло пять лет! Но что с вами, Кларенс? Вы изменились, - сказала она, разглядывая при луне его смуглое лицо, - или вам хочется что-то мне сказать…
- Да, хочется…
- И, конечно, что-то страшное! - Она наморщила лобик с прелестным выражением испуга. - Ну, представьте, что вы уже сказали, и давайте продолжать все по-старому. Согласны, Кларенс? Отвечайте!
- Боюсь, что у меня не получится, - ответил он с грустной улыбкой.