- В этом нет ничего удивительного, - заметил Монбар. - Чтобы попытаться высадиться на перешейке, Лорану следовало сперва подняться до широты мыса Горна, где крейсировал Тихий Ветерок, увидеться с ним и объяснить ему наш план, а потом уже вернуться назад. Путь не близкий. Заметьте, что он снялся с якоря второго января в Пор-де-Пе - правда, в тех морях это летняя пора, - а сейчас уже десятое марта.
- Положим, но…
- Лоран вполне предвидел задержки и трудности предстоящего ему плавания, когда назначал десятое марта датой вербовки, если мы не получим от него предварительно известий, а вам известно, господин губернатор, что отсутствие вестей - уже прекрасная весть для нас. Если бы Лоран потерпел неудачу, он уже давно вернулся бы сюда.
- Мне тоже так кажется, - подтвердил Медвежонок, - я вполне убежден, что Лорану удался его план, он человек необыкновенный, его самые безумные, казалось бы, предприятия, в сущности, обдуманы с величайшей тщательностью, он никогда ничего не упускает из виду и почти не оставляет места случайностям.
- Знаю, все это знаю, но знаю также и то, что из всех предпринятых вами экспедиций эта - самая безумная, просто можно сказать сумасшедшая! Такая отчаянная смелость наводит на меня ужас, хотя испугать меня, сознайтесь, господа, совсем не легко.
- Мы ценим вашу храбрость по достоинству, - ответил Польтэ, - но вы забываете, что мы Береговые братья, то есть люди, для которых невозможного не существует; опасность для нас - приманка, а экспедиция тем привлекательнее, чем менее одолимы кажутся трудности, которые надо преодолеть.
- Согласен; я умолкаю, ведь я сам разрешил вам эту смелую попытку, не брать же теперь свое согласие назад.
- И поздно было бы, - вмешался Питриан, - вам должно быть известно, что я три дня назад вернулся с Ямайки.
- Нет, не знал. Что же, успешно вы съездили?
- Вполне! При мне обязательство, подписанное Морганом, в силу которого он соглашается участвовать в экспедиции на равных правах в дележе добычи, принимает звание вице-адмирала под непосредственной командой Монбара и изъявляет готовность подписать договор, как скоро станет на рейде со своей эскадрой в Пор-де-Пе.
- Сколько у него будет судов?
- Семь: пять корветов, один фрегат и посыльное судно, а на них девятьсот человек экипажа, за каждого из которых он ручается, как за самого себя.
- Видите, господин губернатор, - сказал Медвежонок, - наши силы уже обозначаются красивыми цифрами.
- Не спорю, и все же на каждого из нас приходится добрый десяток противников.
- Плюгавых испанцев? Велика беда! - презрительно возразил Польтэ.
- К тому же, - прибавил Питриан, - поскольку я не знал, какие решения могли принять на совете после меня, то предупредил Моргана, что флот, вероятно, разделится на три эскадры, и потребуется два вице-адмирала.
- Хорошо сделал, брат! - весело вскричал Монбар. - И что же он сказал на это?
- Ровно ничего; нашел это вполне естественным.
- Славно распорядился, малый! Ты далеко пойдешь.
- Если меня не повесят, - возразил Питриан, смеясь, - мать мне предсказывала это смолоду. Спасибо, Монбар, на добром слове.
Авантюристы засмеялись над этой выходкой Питриана, но так как набралось уже много посетителей разного сорта, они сочли благоразумным переменить разговор и завести речь о посторонних предметах.
В этот утренний час обыватели, слуги, ремесленники и всякого рода люд, перед тем как открыть свои лавочки или приняться за дневной труд, приходили один за другим выпить рюмочку, поболтать о делах колонии или посплетничать о соседях, и каждый, проходя мимо стола, у которого сидели известные всем шестеро авантюристов, снимал шляпу и кланялся с оттенком уважения и дружелюбия, которые свидетельствовали о том, как высоко ценили этих скромных героев. Впрочем, им по большей части и были обязаны колонисты своим благоденствием.
Авантюристы и сам д'Ожерон отвечали на поклоны несколькими дружескими словами, улыбкой или рукопожатием.
Вскоре явился трактирщик с докладом, что завтрак подан, и повел их в одну из комнат верхнего этажа, где у отворенной на балкон двери с видом на море стоял накрытый стол, весь уставленный вкусными кушаньями и разнообразными бутылками.
- Сядем, господа, - весело сказал д'Ожерон, - сегодня, с вашего позволения, я хозяин. Надеюсь, вы окажете честь предлагаемому мной скромному завтраку.
- С удовольствием и признательностью, господин д'Ожерон, - ответил Монбар от имени всех.
Все уселись за стол и проворно принялись за завтрак, как обычно удовлетворяют свои физические потребности люди деятельные.
Звенели стаканы, и бутылки опорожнялись с такой быстротой, что весело было смотреть.
Только Медвежонок, по своему обыкновению, пил одну воду, что не мешало ему быть веселым и со своими четвероногими друзьями, скромно улегшимися у его ног, делиться по-братски всеми угощениями, которые поочередно перебывали на его тарелке.
Авантюристы до того привыкли видеть Медвежонка неразлучным с его собаками и кабанами, что предоставили ему полную свободу, совершенно не обращая на него внимания. С его стороны все это казалось им очень естественным, тем более что его вообще любили и уважали - известно было, сколько он выстрадал и с каким мужеством вынес горькие испытания - и, разумеется, остереглись бы чем-нибудь нанести ему неприятность. Причуды знаменитого авантюриста уважались не только всеми присутствующими, но и всеми Береговыми братьями.
Сидя за столом, флибустьеры могли наблюдать восхитительный вид: прямо напротив окна был порт, вдали раскинулось море, сливаясь на горизонте с небосклоном, направо черной точкой виднелся Акулий Утес, знаменитый в истории флибустьерства, налево тянулись гористые, поросшие лесом берега Черепашьего острова, колыбели грозного Берегового Братства.
Утренний ветерок вызывал легкую рябь на поверхности моря, и каждая струйка, отражая в себе солнечные лучи, горела, как алмазный убор.
На судах всех видов и размеров, стоявших на якоре в гавани и пришвартованных к пристани, сушили паруса или возились около снастей, словом, исполняли все ежедневные обязанности моряков по боцманскому свистку или под грустное монотонное пение матросов.
Воздух был пропитан тем острым и едким запахом, который бывает только в гаванях и по которому тоскуют моряки, когда подолгу живут в городах в глубине материка и не могут вдохнуть его полной грудью.
Был великолепный день, всюду солнце, жизнь и движение. Гости д'Ожерона расположены были видеть все в розовом цвете, поддаваясь этому благотворному влиянию, вдобавок усиленному превосходным и обильным завтраком, сдобренным изысканными винами.
Когда подали ликеры и кофе, - заметим мимоходом, что кофе, тогда почти неизвестный во Франции, давно уже был в широком употреблении в Вест-Индии, - и закурили трубки, разговор, до тех пор довольно вялый, принял вдруг в высшей степени серьезный характер.
Губернатор первый придал ему этот оборот.
- Господа, - сказал он, откинувшись на спинку кресла, - теперь, если вы согласны, мы немного потолкуем о делах, но, по-моему, самая лучшая приправа к хорошей беседе или важному обсуждению - ароматный кофе, старый ликер да трубка.
- С вашего позволения, господин губернатор, у вас губа не дура, но я предпочитаю одно - хорошую резню с собаками-испанцами! - Сказав это, Питриан провел языком по губам с выражением чувственной неги.
- Эх ты, лакомка! - засмеялся Польтэ.
- Да уж каков есть, прошу не гневаться.
- Окинем взглядом наши дела, любезный Монбар, - продолжал губернатор, - что вы сделали и что намерены делать?
- Я ничего не скрою от вас, - ответил флибустьер, - и сочту за счастье воспользоваться вашим добрым советом, если совершил какой-нибудь промах, что вероятно.
- Этого я, со своей стороны, допустить не могу, любезный капитан, - вежливо возразил губернатор, - но все равно, расскажите-ка, а мы послушаем.
- Вы справедливо сказали, господин д'Ожерон, что экспедиция, к которой мы готовимся в настоящее время, самая безумная из всех предпринимаемых нами до сих пор; гренадская, даже маракайбская - были просто детской игрой в сравнении с этой.
- Черт возьми!
- Как видите, я не настаиваю на выражениях и даю вам полную свободу пользоваться этим преимуществом.
- Однако маракайбская экспедиция - славное и доблестное дело!
- В успех которого вы также не хотели верить, - сказал Монбар с легким оттенком насмешливости, - однако…
- Вы вышли победителем, и я признал свою ошибку со всем смирением.
- Так будет и теперь, господин д'Ожерон!
- Надеюсь… Впрочем, Монбар, знаете ли, бросим лучше этот разговор, я предпочитаю теперь же признать себя побежденным, потому что с таким противником, как вы, борьба мне не под силу.
- Браво! - вскричали буканьеры, смеясь.
- А что вы хотите, господа, - добродушно продолжал д'Ожерон, - долгие годы я изучал жизнь; казалось бы, я отлично знаю, сколько энергии, мужества, упрямства и терпения может заключать человеческое сердце, даже самое необыкновенное, а с вами… провались я сквозь землю, если все мои расчеты не разлетаются в прах! Вот уже ровно двенадцать лет как его величество Людовик Четырнадцатый назначил меня вашим губернатором.
- И, поставив вас во главе нашей колонии, король сделал нам великолепный подарок, за который мы искренне ему признательны.
- Во главе! Гм! Положим, что так, благодарю за комплимент. Но вот что, господа: хотите, я вам чистосердечно сознаюсь в том, что особенно обидно для моей прозорливости и моей опытности?
- Мы слушаем, господин д'Ожерон.
- Положа руку на сердце, клянусь вам честью, что знаю вас не больше, чем в первый день нашего знакомства! На каждом шагу вы поражаете меня неожиданностями, от которых у меня голова идет кругом, вы какие-то особенные, непостижимые существа, и если в один прекрасный день вам вздумается отправиться завоевать луну - провалиться мне на этом месте, если я не уверен, что вы добьетесь своей цели!
При этой неожиданных словах, которые губернатор произнес с добродушием, составлявшим отличительную черту его тонкого и наблюдательного ума, флибустьеры разразились неудержимым хохотом.
- Смейтесь, смейтесь, господа, я своих слов назад не беру и стою на своем, я считаю вас способными на все, как в хорошем, так и в дурном, люблю вас, как собственных детей, удивляюсь вашим великим и благородным сердцам и умываю руки: делайте, как знаете, мне остается только жалеть испанцев.
Хохот поднялся пуще прежнего и долго не умолкал.
- Можете продолжать, любезный Монбар, - сказал губернатор, когда наконец воцарилась тишина, - я облегчил свою совесть и теперь спокоен.
- Вот я что сделал, господин д'Ожерон, - ответил с улыбкой знаменитый флибустьер, - во-первых, я собрал все суда, способные выйти в море, как малые, так и большие; их оказалось шестьдесят пять.
- Хорошая цифра!
- Не правда ли? Эти шестьдесят пять судов, имеющие в среднем по двадцать пушек на каждом - что меньше действительного числа, - представят собой в наличности…
- Тысячу триста орудий, - перебил губернатор. - Это не шутка!
- К тому же, - продолжал Монбар, продолжая улыбаться, - заметьте, что я не считаю семи судов нашего союзника Моргана, на которых должно быть примерно около ста пятидесяти пушек.
- Я начинаю думать, что ошибочно взглянул на вопрос - точь-в-точь как и прежде.
- Позвольте далее, - вежливо остановил его Монбар. - У нас теперь, как вам известно, самое лучшее время года, то есть самое благоприятное для плавания: вот уже с полгода как не предпринималось ни одной экспедиции; стало быть, все Береговые братья на суше.
- И прямо-таки совершенно на мели, между прочим, - вмешался Питриан, смеясь, - они почти умирают с голоду и в случае нужды будут драться как черти.
- Именно об этом я и говорю, - согласился Монбар. - Сегодня по моему приказанию во всех портах и селениях Берегового Братства объявлена вербовка, сегодня же начнут записываться добровольцы, и народу у нас наберется даже больше, чем понадобится.
- Ну уж это…
- Вот увидите, господин д'Ожерон, мы будем вынуждены выбирать из числа желающих. Итак, шестьдесят пять судов с одной стороны да семь с другой, итого семьдесят два судна с экипажем, предположим, средним числом в девяносто человек, что также ниже действительной численности, и мы получаем цифру в шесть тысяч четыреста восемьдесят матросов - скажем, для ровного счета, семь тысяч, если включить экипажи на судах Тихого Ветерка и Лорана, которые мы не брали в расчет.
- Положим, семь тысяч - цифра, разумеется, великолепная, но…
- Я предвижу ваше возражение: из семи тысяч только половина может быть высажена на сушу, поскольку остальные должны оставаться на судах, чтобы охранять их.
- Именно! Далее: сперва вам надо будет взять порт, где вы высадитесь на берег, чтобы заручиться хорошим местом якорной стоянки и возможностью отступления на случай неудачи, да и в случае успеха тоже; после этого вам предстоит сделать миль двадцать по суше по неизвестному краю, где каждый шаг придется делать с боем… Сколько же, полагаете вы, останется людей, когда вы подступите к тому месту, которым хотите овладеть?
- Тысячи две с половиной. Потери убитыми, ранеными и отставшими я оцениваю в тысячу человек; достаточно ли этого, по-вашему?
- Я считаю цифру даже преувеличенной, но несколькими сотнями больше или меньше - ничего не значит. Имеете ли вы сведения о городе?
- Никаких, признаться, но Лоран нам их доставит.
- Сперва доставлю я.
- Вы?
- И очень подробные сведения, которые для вас, собственно, я и велел собрать.
- Как мы вам благодарны!
- Полноте, мне самому доставит удовольствие, если я окажу пользу вам и вашим товарищам.
- Я слушаю, господин д'Ожерон, - вернее, мы слушаем.
- Начнем с Чагреса.
- Как угодно.
- Чагрес хорошо укреплен, дорога, ведущая к нему, узка, город построен у устья реки, защищен прочной и надежной крепостью Сан-Лоренсо-де-Чагрес с гарнизоном в две тысячи человек, который при необходимости может дать хороший отпор.
- Только исполнит свой долг, - равнодушно заметил Монбар.
- Справедливо; перейдем к другому. Панама, наряду с перуанским портом Кальяо, является местом хранения богатств испанского правительства в Южном море - вам ведь это известно?
- Потому-то мы и хотим овладеть ей.
- Очень хорошо, я не буду возвращаться к вопросу, который между нами уже решен.
Монбар поклоном выразил согласие.
- Город защищен и с моря, и с суши; он обнесен большой стеной с бастионами и рвом, и два форта с моря могут встретить неприятеля перекрестным огнем, а в случае необходимости и сжечь город, над которым возвышаются.
- Это для нас не имеет никакого значения.
- Может быть, но важнейшее значение должно иметь для вас то, что в Панаме до шестидесяти тысяч жителей!
- О! Число преувеличено, будьте уверены! Испанцы такие хвастуны!
- Вы полагаете? Я допускаю и это, положим, сорок тысяч жителей, если вы хотите.
- Пусть сорок.
- И так довольно внушительное число, как мне кажется.
- Да, но ведь из него надо выкинуть женщин, детей, стариков, священников, монахов и Бог весть кого еще! Верных три четверти населения.
- И это я допускаю, останется десять тысяч человек, что все еще составляет весьма и весьма порядочную цифру.
- Разумеется, если бы они дрались все! Но ведь по большей части горожане - трусы и крикуны, которые трясутся за свое имущество, за дома, за жен и детей, да мало ли за что еще, которые при первом же выстреле кинутся со всех ног по своим норам, словно крысы, или укроются в монастырях и церквах! Положим, в крайнем случае, - и это предположение совершенно произвольное, - что найдется тысячи две-три людей настолько храбрых, чтобы взяться за оружие, - это будет только несчастьем для них самих и их друзей.
- Почему?
- Потому что эти достойные мещане, не имея никакого понятия о войне, даже не умея владеть оружием, ослепленные дымом и потеряв голову, окажутся ни на что не способны; их усердие даже повредит маневрам регулярных войск, затруднит его действия и посеет в них смятение, вот увидите… Виноват! Вы не увидите, но увидим мы и расскажем вам по возвращении. Единственный противник, с которыми нам предстоит борьба, - это войско, то есть гарнизон.
- Очень хорошо. А знаете ли вы численность этого гарнизона?
- Признаться, нет.
- Двенадцать тысяч человек!
- Только-то? Я полагал, он сильнее! Согласитесь, большая неосторожность со стороны испанцев держать такой незначительный гарнизон в таком важном пункте.
Монбар говорил так спокойно и уверенно, что д'Ожерон, хоть и привыкший ничему не удивляться с подобными людьми, был совершенно озадачен.
- Наконец, знаете ли вы, - продолжал губернатор после минутной паузы, - что это за люди, из которых состоит гарнизон?
- Солдаты, полагаю.
- Само собой разумеется, но это остатки старых испанских войск, прославившихся во Фландрии как лучшая пехота во всей Европе! Эти не бросятся бежать; надо будет убить их всех до последнего, чтобы выйти победителем.
- И убьем, будьте спокойны! Ей-Богу! Я искренне вам признателен, последнее сведение - самое лучшее. Мы встретим достойного противника, это приводит меня в восторг; еще раз спасибо вам, господин д'Ожерон.
В это мгновение, как бы для того, чтобы придать больше выразительности странной речи флибустьера, грянул залп из нескольких орудий, словно громовой удар, и за ним последовало несколько других.
- Что это? - вскричал губернатор с изумлением.
Авантюристы бросились на балкон и стали смотреть.
Несколько судов, и первое из них с поднятым на грот-брам-стеньге брейд-вымпелом, входили в порт и салютовали городу на пути к месту якорной стоянки под защитой форта, который отвечал на их салют залпом из всех орудий.
- Это Морган! - вскричали флибустьеры в порыве восторга.
ГЛАВА Х. Флибустьерский флот снимается с якоря
Действительно, это был Морган. Верный слову, данному Питриану, он спешил присоединиться к флибустьерскому флоту. Семь его отлично вооруженных судов входили в эту минуту в Пор-де-Пе. Поразительное зрелище представляла собой эта маленькая эскадра, которая с завидной четкостью и точностью производила необходимые маневры, направляясь к якорной стоянке под прикрытием форта.
В Пор-де-Пе ликовали. Все население высыпало на берег и приветствовало вновь прибывших радостными криками и рукоплесканиями.
Как только английские суда бросили якорь и взяли на гитовы паруса, от адмиральского судна отчалила шлюпка и направилась к берегу.
В шлюпке находились Морган и главные лица его штаба. Когда шлюпка причалила к пристани, Морган и его товарищи были встречены Монбаром и другими предводителями флибустьеров. Дружески поздоровавшись, флибустьеры все вместе направились к дому губернатора, окруженные толпой, которая провожала их восторженными криками.