– Вот именно, слово в слово. Я думаю, что сердце ваше совершенно не затронуто, а то вы не стали бы тосковать об ужине. Вот я могу теперь жить без пищи целыми днями, могу терпеть всяческие лишения… Но нет, вы этого не поймете.
– Признаюсь, не пойму. Я слишком голоден.
– Вы можете забыть – да я не удивлюсь, если вы уже и забыли, – решительно все о вашей любимой, кроме того, что она блондинка с золотистыми волосами. Разве не так?
– Признаюсь, капитан, по памяти я бы мог набросать только очень слабый портрет…
– А вот я, будь я художником, мог бы запечатлеть на полотне ее черты так же точно, как с натуры. Эти крупные листья складываются для меня в овал ее лица, в блеске кокуйо мне горят ее темные глаза, перистые листья пальм ниспадают ее черными волосами.
– Стоп! Вы бредите, капитан! Глаза у нее вовсе не темные, волосы у нее вовсе не черные…
– Что вы говорите?! У нее глаза не темные? Как воронье крыло, как глухая ночь!
– У нее глаза голубые, как лазурь.
– Нет, черные! Да вы о ком говорите?
– О Марии Светлой…
– Ах, это совсем другое дело! – И мы от всего сердца расхохотались.
Снова воцарилось молчание. Тишина ночи нарушалась лишь топотом коней по твердой земле, позвякиванием шпор и бряцанием железных ножен, бившихся по седлам.
Мы пересекли заросшую кактусами песчаную полосу и подъезжали к опушке высокого леса, когда привычный взгляд Линкольна различил во мраке человеческий силуэт. Охотник сейчас же сказал об этом мне.
– Стой, – крикнул я вполголоса.
Отряд натянул поводья. Впереди, в кустах, был слышен шорох.
– Quien viva? (Кто идет?) – крикнул Рауль, ехавший впереди.
– Un amigo! (Друг!) – был ответ.
Я поравнялся с Раулем и закричал:
– Acercate! Acercate! (Подойдите поближе!) Человеческая фигура вынырнула из кустов и приблизилась ко мне.
– Esta el capitan? (Капитан?) Я узнал проводника, которого дал нам дон Косме…
Подойдя вплотную, мексиканец подал мне клочок бумаги. Я отъехал на открытое место и попытался прочесть записку при лунном свете. Но карандашные строки расплывались перед глазами, и я не мог разобрать ни буквы.
– Попробуйте вы, Клейли! Может быть, у вас глаза лучше моих.
– Нет, – отвечал Клейли, разглядев бумажку. – Я еле вижу строки.
– Esperate, mi amo! (Погодите!) – сказал мне проводник. Мы застыли на месте.
Мексиканец снял с головы тяжелое сомбреро и шагнул в темную глубину леса. Через секунду с кроны palma redonda слетело что-то блестящее. То был огромный тропический светляк – кокуйо. Он с тихим жужжанием закружился на высоте двух-трех метров над землей. Проводник подпрыгнул и шляпой смахнул его на траву, а потом накрыл его той же шляпой и, засунув туда руку, вытащил блестящее насекомое и подал мне.
– La! (Ну, вот!)
– No muerde! (Не кусается!) – добавил он, видя, что я колеблюсь взять в руки странное насекомое, похожее по форме на жука.
Я взял кокуйо в руку. Его большие круглые глаза сверкали зеленовато-золотым светом. Я поднес жука к бумаге, но его слабый свет еле отразился на ней.
– Да ведь, чтобы что-нибудь прочесть, нужно набрать дюжину таких светляков! – сказал я проводнику.
– No, senor, uno basti: asi! (Нет, сеньор, довольно и одного: вот так!) – И мексиканец, взяв кокуйо пальцами, легонько прижал его к поверхности бумаги. Насекомое сразу вспыхнуло ярким блеском и осветило на бумаге круг в несколько сантиметров диаметром.
Буквы сразу резко выделились на белом фоне.
– Поглядите, Клейли! – воскликнул я, удивляясь этой лампаде, вышедшей из рук самой природы. – Никогда не верьте россказням путешественников. Я слыхал, что если посадить дюжину таких насекомых в стеклянный сосуд, то при их свете можно будет читать самую мелкую печать.
И, повторив эти слова по-испански, я спросил у проводника, верно ли это.
– No, senor, ni cincuenta! (Нет, сеньор, и пятидесяти не хватит!) – отвечал мексиканец.
– А вот так хватает и одного! Но я совсем забыл о деле: надо прочесть записку.
И, наклонившись к бумажке, я прочел по-испански:
– "Я сообщил о вашем положении американскому командованию".
Никакой подписи не было.
– От дона Косме? – шепотом спросил я мексиканца.
– Да, сеньор! – был ответ.
– А как же вы надеялись пробраться в кораль?
– Asi! (Вот так!) – отвечал проводник, показывая волосатую бычью шкуру, висевшую у него на руке.
– У нас есть здесь друзья, Клейли! Возьмите, добрый человек! – и я дал проводнику золотой.
– Вперед!
И вновь забряцали манерки, зазвенели сабли и послышался топот копыт. Мы двинулись по лесу, проникая в тенистые заросли.
Глава XXIV. ЛЮПЕ И ЛЮС
Вскоре мы выехали на опушку, и потянулись владения дона Косме. Пышная, невиданная красота окружала нас, привыкших к суровым картинам северного пояса. Тропическая луна окутала все предметы газовой вуалью, смягчая их очертания. Кругом все спало, и только песня соловья нарушала тишину…
Когда-то здесь была ванильная плантация; там и сям попадались ароматные бобы, но на участке уже разрослись пита, акации и колючий кактус. Высохший резервуар и разрушенная acequia свидетельствовали о заботливости, с какою в прежнее время производилось орошение. Пальмовые и апельсинные живые изгороди, заглушаемые лианами и жасмином, разграничивали старые поля. Со склоненных ветвей свисали кисти цветов и плодов, и ночной воздух дышал ароматом душистого кустарника. Аромат этот дурманил, кружил нам голову. Гелианты склоняли свои золотистые головки, как бы оплакивая запущенность поля; колокольчики, цветы cereus наслаждались прозрачным лунным светом.
Проводник указал нам на обсаженную живыми изгородями аллею, ведшую к дому. Мы свернули на нее. Лунные лучи, прорываясь сквозь листву, заливали нашу дорогу. Дикая лань скакала перед нами, цепляясь гладкими боками за колючие шипы мескито…
Мы выехали на лужайку и, остановив коней за жасминами, спешились. Клейли и я прошли загородку.
Пробираясь между деревьями рощицы, мы услышали хриплый лай огромных дворовых собак и увидели перед ранчо несколько силуэтов. Тогда мы на секунду остановились и стали вглядываться.
– Quitate, Cario! Pompo! (Пошел вон, Карло! Помпо!) – Лай перешел в яростное рычание.
– Papa, mandalos! (Папа, прогони их!) Мы узнали голоса и кинулись вперед.
– Afuera malditos perros! Abajo! (Вон, проклятые собаки! Куш!) – кричал дон Косме, отгоняя разъяренных псов.
Слуги оттащили собак, и мы подошли поближе.
– Quien es? (Кто там?) – спросил дон Косме.
– Amigos! (Свои!) – отвечал я.
– Papa, papa, es el capitan! (Папа, это капитан!) – кричала, выбежав вперед, девушка. Я узнал в ней Гвадалупе.
– Не беспокойтесь, сеньорита, – сказал я, приближаясь.
– Ах, вы целы, вы невредимы! Папа, это он! – кричали обе девушки. Дон Косме выражал свою радость тем, что тискал в объятиях то меня, то моего друга.
И вдруг он отступил и с ужасом простер руки к небу.
– Yel senor gordo? (А толстый сеньор?)
– О, целехонек! – со смехом отвечал Клейли. – Он благополучно унес свою тушу, дон Косме, хотя, я думаю, сейчас он не отказался бы от тех туш, что жарятся у вас на кухне.
Я перевел ответ лейтенанта. Последнюю фразу дон Косме, по-видимому, понял как намек: нас немедленно повели в столовую, где донья Хоакина уже хлопотала над ужином.
За едой я изложил главнейшие события дня. Дон Косме ничего не знал об этих гверильясах, хотя и слыхал, что банды в окрестностях были. Узнав от проводника, что на нас напали, он сейчас же послал слугу в американский лагерь, и Рауль встретился с отрядом полковника Роули по дороге.
После ужина дон Косме вышел распорядиться насчет завтрашнего отъезда. Супруга его ушла приготовить нам комнату для ночлега, и мы с Клейли на некоторое время остались в прелестном обществе Люпе и Люс.
Обе они были превосходные музыкантши и одинаково хорошо играли на арфе и гитаре. Много испанских мелодий услыхали мы с другом в тот вечер. Не мудрено, что нас охватили соответствующие мысли и чувства. Но как разнообразны человеческие сердца в любви! Веселый, открытый характер моего товарища сразу нашел себе отклик. Его собеседница то смеялась, то болтала, то пела вместе с ним. Увлекшись веселой беседой, эта легкомысленная девушка совсем забыла про брата, хотя через секунду она могла бы расплакаться о нем. В ней билось нежное сердце – сердце легких радостей и легких печалей, сердце вечно сменяющихся чувств, приходящих и уходящих, как прозрачные тени облаков пробегают над залитой солнцем рекой…
Не таков был наш разговор с Люпе – он был более серьезен. Мы не смеялись: смех оскорбил бы охватившее нас чувство. В любви нет веселья. В ней есть радость, наслаждение, счастье, но смех не находит отклика в любящем сердце. Любовь есть чувство беспокойства, чувство ожидания. Арфа отложена в сторону, гитара лежит неподвижно: мы слушаем более сладкую музыку – музыку струн сердца. Разве взоры наши не прикованы друг к другу? Разве наши души не общаются в безмолвии? Да, они общаются без языка, по крайней мере без языка слов, ибо говорим мы не о любви. Нарсиссо, Нарсиссо! Мы говорим о брате девушки. Опасности, которые он переживает, омрачают нашу радость…
– О, если бы он был здесь! Как мы бы были счастливы!
– Он вернется! Не беспокойтесь, не огорчайтесь. Завтра ваш отец без труда найдет его. Я сделаю все, что можно, чтобы вернуть его сестрам!
– Благодарю вас, благодарю вас! О, мы и без того так бесконечно обязаны вам!
Чем сияют эти глаза? Любовью ли? Благодарностью ли? Тем ли и другим вместе? Нет, одна благодарность не может говорить так выразительно. О, зачем эта минута не может продлиться вечно?!
– Спокойной ночи, спокойной ночи!
– Senores, paean usted buena hoche!
– Senores, paean usted buena hoche! (Сеньоры, спите спокойно!) Они ушли.
Нас проводили по комнатам. Солдаты привязали коней под оливами и расположились на ночлег в бамбуковом ранчо. Только одинокий часовой всю ночь ходил вокруг гасиенды…
Глава XXV. ДУШНАЯ НОЧЬ
Я вошел в свою комнату. Смогу ли я уснуть? Едва ли. Передо мной было ложе, убранное дамасскими тканями. Я раздвинул занавес – белоснежные подушки словно ожидали прикосновения щеки прекрасной новобрачной. Ведь я не спал целых два месяца в настоящей постели. Тесный ящик в каюте торгового судна, гамак, открытый паукам и скорпионам Лобосак, одно-единственное одеяло в песчаных холмах, где я часто просыпался полупогребенный песками.
Таковы были мои воспоминания, но совсем иные перспективы радовали меня. Обстановка располагала к отдыху; и все же мне казалось, что я не засну. Невольно перебирал я в памяти происшествия истекшего дня. Нервы были напряжены. Мысли неслись молниеносно, одна за другой…
Сердце билось тревожно – были затронуты долго молчавшие струны: я любил!..
То было не первое увлечение в моей жизни, и мне скоро стала ясной причина моего необычного состояния: ад ревности начинает проникать в мои жилы!.. "Дон Сант-Яго", – произнес я уже ненавистное мне имя…
Я подошел к большому зеркалу; по обеим его сторонам висели на стене миниатюры.
Я наклонился, чтобы рассмотреть правую из них. С волнением узнал я ее черты. "Однако художник не польстил ей, – подумал я, – такой она будет лет через десять. Но сходство все же есть. Что за нелепый художник!.."
Я обратился к другой миниатюре. "Вероятно, ее сестра? Милосердное небо! Неужели мои глаза не обманывают меня? Нет, я узнаю эти черные вьющиеся волосы, дуги бровей, сжатые губы – Дюброск!.."
Острая боль пронзила мое сердце. Пристально, все еще недоверчиво рассматривал я портрет. И предположения перешли в уверенность. "Ошибки быть не может: это его черты!" Словно парализованный, упал я в кресло…
Что это значит? Неужели я повсюду, всегда буду встречать это лицо? Неужели это мой злой гений, созданный единственно для того, чтобы преследовать меня?..
Мне припомнились все наши встречи, начиная с первой в Новом Орлеане…
Я встал, схватил лампу и снова подошел к портрету… О, да, я не ошибаюсь: там – она, а здесь – он! И они висят рядом!.. Других портретов нет в этой комнате… Что же это? Может быть, они жених и невеста? Его зовут дон Эмилио… Тот женский голос на острове Лобосе называл его Эмилем… А она сегодня говорила об американце доне Эмилио, который учил ее и сестру английскому языку… Да, дон Эмилио и Дюброск несомненно одно и то же лицо… И он попал сюда раньше меня, он – этот красавец с демоническим характером. Это ужасно, невыносимо!..
Я снова поставил лампу на стол и бросился в кресло…
Где-то пробили часы…
За боем последовали тихие, приятные звуки. Серебристо-нежные звуки переливались стройными аккордами, успокаивая мои возбужденные нервы.
Я торопливо разделся и лег…
Я твердо решил не думать больше о ней, забыть ее – забыть во что бы то ни стало.
"Встану как можно раньше, – говорил я себе, – и отправлюсь в лагерь, ни с кем не прощаясь… Когда я снова буду в своей палатке, обязанности солдата изгладят из моей памяти встречу с… невестою Дюброска. Барабан и флейта, грохот пушек и треск ружейных выстрелов заглушат голос сердца…
Я старался направить мысли на что-нибудь другое. Напрасные усилия!
Наконец я все-таки заснул, заснул крепко, без снов…
Глава XXVI. СВЕТ ВО МРАКЕ
Когда я проснулся, вокруг меня стоял непроницаемый мрак. Я протянул руки и раздвинул занавес алькова. Ни один луч света не проникал в комнату. Я чувствовал себя свежим и бодрым, – вероятно, я спал долго.
Я пошарил на столике, ища часы. В это время кто-то постучал в дверь.
– Войдите! – крикнул я.
Вошел слуга-негр с лампой.
– Который час? – спросил я.
– Девять часов, сеньор!
Он поставил лампу и вышел. За ним появился другой, неся на подносе золотую чашку.
– Что это такое?
– Chocolate, сеньор! От доньи Хоакины.
Я выпил шоколад и поспешил одеться. Меня беспокоил вопрос, следует ли мне уехать, не простившись. Но все же на сердце стало легче. Утро всегда приносит облегчение страданию как физическому, так и нравственному. Я часто испытывал на себе этот закон природы. Утренний воздух успокаивает тревогу. Восходит солнце, и возникают новые планы, появляется новая надежда…
Я избегал зеркала, не смел подойти к нему.
"Нет, не буду смотреть на того, кого я ненавидел всей душой, на ту, которую любил всем сердцем! Скорее в лагерь!.."
– Мой друг уже встал? – спросил я негра.
– Да, сеньор, он давно встал.
– А! Где же он?
– В саду, сеньор!
– Один?
– Нет, сеньор, ninas (девушки) тоже там.
"Счастливый, беззаботный Клейли: его не мучают ревнивые мысли", – думал я, заканчивая свой туалет.
Я уже говорил, что Клейли и Мария де Люс вполне подходили друг к другу. Оба были веселы, беззаботны. Встретившись, они сразу почувствовали взаимную симпатию, поняли, что вместе они могут хохотать, танцевать и дурачиться, сколько им вздумается. Они способны дать друг другу слово и затем спокойно расстаться на целый год. Поженятся и заживут беззаботно; встретятся неодолимые препятствия – простятся и расстанутся, не разбивая друг другу сердца. Для таких людей любовь – легкая забава: они обмениваются записочками, смеются над прошедшим, не заботятся о будущем. Такова их любовь.
– Скажи моему другу, когда он возвратится из сада, что я хочу говорить с ним.
– Слушаю, сеньор!
Слуга поклонился и вышел.
Вскоре явился Клейли, веселый и беззаботный, как кузнечик.
– Однако вы, мой храбрый лейтенант, как я слышал, недурно проводите время, – сказал я.
– Я чудесно прогулялся. Этот сад – настоящий рай.
– Что же вы делали?
– Кормил лебедей, – засмеялся Клейли. – Между прочим, ваша красотка что-то не в духе сегодня. Вероятно, потому, что не было вас. Она то и дело оглядывалась на веранду…
– Клейли, потрудитесь приказать людям седлать лошадей…
– Как! Ехать так скоро? И без завтрака?..
– Через пять минут мы выступаем…
– Что случилось, капитан? – забеспокоился лейтенант. – Как же ехать без завтрака? Нет, дон Косме не захочет и слышать об этом!..
– Дон Косме…
Появление самого дона Косме помешало мне договорить фразу. И все же, по его настоянию, я решился остаться.
В столовой я раскланялся с дамами со всевозможной вежливостью, но холодно и сдержанно. Я заметил, что это не ускользнуло от Гвадалупе. Мы сели за стол. Горечь, отравляющая мое сердце, отнимала у меня аппетит, я едва притронулся к кушаньям.
– Вы ничего не едите, капитан? Надеюсь, вы здоровы? – спросил дон Косме, видимо, обеспокоенный странностью моего поведения.
– Благодарю, сеньор, я чувствую себя отлично…
Я избегал смотреть на Гвадалупе, притворяясь, что очень заинтересован сестрою, -обычная уловка обиженных влюбленных. Раза два я, впрочем, взглянул на нее украдкой и каждый раз встречал ее тревожный, вопросительный взгляд. Глаза у нее были заплаканные… Не мудрено – она беспокоилась о брате…
Но, кажется, на ее лице выражается упрек? Ведь вечером я относился к ней совсем иначе, – быть может, ей непонятна причина внезапной перемены в обращении… Неужели и она страдает, как страдаю я?
Встав из-за стола, я вызвал Линкольна и приказал готовиться в дорогу. Вслед за мной в сад вышли сестры в сопровождении Клейли. Дон Косме и его супруга остались в столовой.
Как бы повинуясь инстинкту, Гваделупе и я незаметно приблизились друг к другу. Клейли и Люс оставили нас одних.
Мне очень хотелось заговорить с Люпе, но я не решался начать, приготовившись к самому худшему. Мной овладело такое чувство, точно я стоял на краю бездонной пропасти и заглядывал в нее.
Что может быть хуже неизвестности, которая томит и гложет?
Я обернулся к Люпе. Голова ее склонилась на плечо: в руках она держала цветок апельсинного дерева, обрывая лепестки.
Как прекрасна была она в эту минуту!
– Художник не польстил вам! – заговорил наконец я.
Она с изумлением взглянула на меня.
О, эти слезы на чудных затуманенных глазах!
– Сеньор капитан, что вы хотите сказать? – тихо спросила она.
– Я говорю, что художник отнесся к вам несправедливо. Он верно передал ваши черты, но изобразил вас много старше…
– Художник? Какой художник? Я не понимаю вас!
– Я говорю о вашем портрете, который висит в моей комнате.
– А, о том, что висит у зеркала?
– Да, у зеркала, – нетерпеливо ответил я.
– Но это вовсе не мой портрет, сеньор капитан!
– Как, не ваш?!
– Это – портрет моей кузины Марии де Мерсед. Говорят, мы очень похожи друг на друга.
Мое сердце забилось от радости.
– А что это за джентльмен, портрет которого висит рядом?
– Это дон Эмилио… жених моей кузины… Они… они… huyron… (убежали).
Последние слова она проговорила, отвернувшись. Очевидно, ей было трудно говорить об этом.
– Это – комната кузины. Мы ничего не трогаем в ней, – заговорила она снова.
– А где же теперь ваша кузина?
– Никто не знает…