Вот почему наш герой целыми днями не покидал приходского дома, где он всегда был желанным гостем для хозяина, а также для всех, за исключением, быть может, одного дона Мануэля, который относился к нему довольно холодно и смотрел как-то недоверчиво на безотлучное его присутствие. Впрочем, дон Торрибио был ведь в его глазах не более, как искусный лоцман, человек, не имеющий никакого значения в сравнении с ним и стоящий неизмеримо ниже его. К счастью, мнение надменного старика нимало не интересовало молодого человека; он упивался чарующим певучим голосом и ласковым взглядом доньи Санты. Кроме нее, он никого и ничего не видел, не слышал и не замечал. С самонадеянностью, свойственной почти всем влюбленным, молодой человек решил, что и обожаемая им девушка тоже не совсем равнодушна к нему. Вывел он это заключение из того, что каждый раз при его появлении донья Санта приветствовала его самой очаровательной улыбкой, которая точно луч солнца озаряла все ее лицо.
Так прошло дней десять, если не больше.
ГЛАВА II. В которой читатель ближе знакомится с доном Торрибио
В своем любопытном труде о правах, обычаях и характерных типах жителей banda orientale, дон Доминго Франсиско Сармьенто выставляет на первый план, как наиболее любопытный, своеобразный и совершенно необычайный тип растреадора. Надо прожить долгое время в беспредельных пампасах, раскинувшихся на всем громадном пространстве от Буэнос-Айреса и до Мендосы, чтобы вполне усвоить себе значение этого слова, то редкое, ни с чем несравнимое качество, которое оно обозначает.
Все гаучо, то есть простолюдины и вольные охотники американских лесов, и все без исключения краснокожие - в большей или меньшей степени растреадоры, иначе говоря, искусные и опытные следопыты. Это, в сущности, целая наука, добытая путем многолетнего опыта, исследований, наблюдений и изучения различных особенностей следа и долголетней привычкой к своеобразному характеру степей. Но в строгом смысле слова растреадор - нечто совсем особенное. Этот сорт людей существует на самом деле только в Аргентинской республике. Растреадор, собственно говоря, почти официально должностное лицо, его слова считаются несомненными доказательствами перед судом, потому что он никогда не ошибается: все, что он утверждает, может быть без труда доказано во всякое время.
Нет такой почвы, на которой растреадор не мог бы производить своих исследований; он с одинаковой легкостью отыскивает след среди многолюдного города, как и в безлюдной степи; ничто не смущает и не вводит его в заблуждение; он входит и выходит, уходит и приходит, смотрит, приглядывается, ищет и всегда достигает цели своих поисков или исследований, как бы хитер и ловок ни был тот, который желает укрыться от него.
Так, например, Сармьенто рассказывает в своем сочинении, о котором мы упоминали выше, как некий растреадор был приглашен в Буэнос-Айрес и введен в дом, в котором ночью совершено было убийство. Преступник не оставил никаких улик, за исключением наполовину стертого уже следа ноги. Внимательно вглядевшись в этот след, растреадор твердым, уверенным шагом выходит из дома и, даже не глядя на почву, идет по следам преступника, взглядывая только время от времени на мостовую или тротуар, как если бы глаза его обладали способностью видеть рельефное изображение следа на этих плитах, на которых никто из сопровождавших не мог различить ровно ничего. Не останавливаясь, не задумываясь, он проходит несколько улиц, пересекает площади, проходит сады, потом вдруг совершенно неожиданно сворачивает в сторону, делает крюк, останавливается пред каким-то домом и, указывая на находящегося там человека, произнес: "Это он, берите его!" И что же? Оказывается, что это, правда, преступник: он даже не стал отрицать своей виновности.
- Не очевидно ли, что человек, который может делать нечто подобное, должен быть одарен редкой, необычайной способностью - чем-то вроде чутья?
Из бесчисленного множества различных более или менее необычайных рассказов, передаваемых Сармьенто, мы приводим один - о знаменитом растреадоре Калибаре, рассказ почти невероятный.
Однажды Калибар отправился в Буэнос-Айрес; в его отсутствие у него выкрали его любимого коня. Жена накрыла след поленом. Два месяца спустя растреадор вернулся домой и нашел уже совершенно изгладившийся след, не заметный
для другого человека, но совершенно ясный для него. Увидав этот след, он даже не сказал никому ни слова об этом деле. Полтора года спустя Калибар шел, опустив голову вдоль улицы одного из предместий Буэнос-Айреса; вдруг он останавливается перед одним домом, идет прямо в конюшню и находит там своего коня, уже заезженного и не пригодного к службе: он отыскал след похитителя два года спустя после похищения!
Какой тайной обладают эти растреадоры, в чем заключается секрет их ремесла? Какой особенной силой и проницательностью отличается зрение этих людей от зрения других? - Все это такие вопросы, на которые нет ответа, нет разъяснения, это какая-то загадка!
Лет за семнадцать до начала нашего рассказа, в светлый майский вечер, часу в десятом, по узкой лесной тропинке, проложенной дикими зверями в густой и темной чаще громадного леса, в нескольких милях от Росарио, ехал шагом на превосходном степном коне всадник, в котором с первого же взгляда легко было признать гаучо, то есть степного жителя.
Это был человек лет пятидесяти, высокого роста и крепкого сложения; он казался в полном расцвете сил. Его приятное энергичное лицо носило отпечаток необычайной кротости и ясного духа, а ласковый взгляд больших черных глаз, смотревших прямо и открыто, говорил о честности и прямодушии.
Не то мечтательное, не то задумчивое выражение его лица носило легкий оттенок грусти. Он ехал медленно, задумавшись, машинально покуривая сигару, голубоватый дым которой, клубясь вокруг него, окружал его голову точно бледным сиянием.
Проехав некоторое время звериной тропой, путник выехал на распутье. Вдруг он сдержал коня: взгляд его остановился на звериной шкуре, брошенной у подножья громадного дерева. Казалось, будто под этой шкурой что-то спрятано или что-то прикрыто ею.
Наш путник бросил сигару, соскочил с коня и, закинув поводья за луку седла, подошел к этому дереву.
Невольный крик удивления вырвался у него из груди: под шкурой лежал ребенок лет шести-семи, белокурый, кудрявый, как херувим; он лежал, съежившись, чтобы защитить себя от холода, и спал, сжав кулачки, так сладко и так крепко, как спят лишь в этом возрасте.
- Что это значит? - прошептал про себя гаучо. - Бедняжка, - как он спит! - Затем, простояв несколько времени в раздумье, продолжал: - Каким образом очутился здесь этот ребенок? В такую пору, в этом глухом лесу, населенном множеством диких зверей? Тут кроется какая-нибудь тайна! - добавил он, задумчиво качая головой.
Нагнувшись к земле, он несколько минут внимательно разглядывал почву кругом того места, где спало дитя, как бы желая прочесть тайну, которая, очевидно, скрывалась здесь. Наконец, пробормотав несколько непонятных слов, подошел к ребенку и осторожно потряс его за плечико, стараясь разбудить.
Мальчуган широко раскрыл большие, умные, прекрасные глаза и взглянул прямо в лицо человека, так неожиданно прервавшего его сон.
- Что ты тут делаешь, дитя мое? - ласково спросил его спутник, стараясь насколько можно смягчить свой голос, чтобы не запугать ребенка.
- Я спал, сеньор! - улыбаясь, ответил он.
- Кто же привел тебя сюда?
- Человек с длинной бородой.
- Ты, вероятно, знаешь его, этого человека; знаешь, как его зовут?
- Нет, я его совсем не знаю! Я играл там на набережной, где так много высоких, красивых домов!
- А, в Буэнос-Айресе?
- Не знаю, может быть…
- И что же он сделал, этот человек?
- Он подъехал ко мне и спросил, не хочу ли я сесть вместе с ним на его лошадь, а другой человек поднял меня и посадил на седло впереди того человека, у которого была такая длинная борода.
- А человека, который тебя посадил на седло, ты знаешь?
- Нет!
- Человек с длинной бородой привез тебя сюда?
- О, не сейчас, не скоро; я пробыл с ним три дня!
- Ты его боялся?
- Нет! Он был добрый, шутил, смеялся, давал мне сладости, а там, на корабле, все меня били!
Собеседник ребенка немного призадумался, а затем продолжал:
- А долго ли ты был на корабле?
- Да, очень долго.
- Как тебя зовут?
- Не знаю, сеньор!
- Но как же тебя называли на корабле?
- Рубио.
Путник с досадой поморщился.
- Давно уже ты здесь?
- Да, очень давно! Человек с длинной бородой снял меня с лошади, накормил и затем сказал: "Спи, пока я пойду напоить лошадь". Затем он крепко поцеловал меня, и я увидел, что он плачет. "О чем ты плачешь?" - спросил я его; а он сказал: "Бедняжка, ты это скоро сам узнаешь; я принужден повиноваться, спи же, будь умница, Бог не покинет тебя!" Он пошел к лошади, а я крикнул ему: "Ты скоро вернешься?" - "Да, да!" - закричал он и ускакал. - Сведите меня к нему, пожалуйста!
- Это невозможно, дитя мое! - с волнением в голосе отвечал растроганный гаучо. - Но оставаться здесь тебе нельзя, тут тебя могут съесть дикие звери. Хочешь ехать со мной?
- С радостью! Вы - добрый человек, ведь вы не сделаете мне ничего дурного?
- Я? Упаси меня Бог! Напротив, я буду очень любить тебя! - И, схватив мальчика на руки, он принялся целовать его так крепко, что чуть не задушил.
- Как это приятно, когда ласкают и любят! - сказал мальчик. - Ведь если мы их встретим, тех, вы не позволите им бить меня, как они это всегда делали?!
- Не бойся, я никому не дам тебя в обиду!
- Правда?
- Да, я тебе обещаю, что никто не посмеет теперь тронуть тебя!
- Ах! - радостно воскликнул мальчик, обхватив шею своего нового друга обеими ручонками. - Как я буду любить вас за это!
Тем временем наш путник успел уже вскочить в седло, поместив перед собой ребенка; после чего продолжал свой путь, на этот раз не шагом, а полной рысью: он спешил домой.
Во все время пути ребенок не переставал болтать, а его новый друг и покровитель охотно отвечал ему, шутил с ним и смеялся. Не прошло и четверти часа, как этот рослый, сильный человек и бледный, слабенький ребенок стали лучшими друзьями в свете. Можно было подумать, видя их вместе, что они издавна знакомы: так хорошо они понимали друг друга и так глубоко сочувствовали одному и тому же.
Между тем наши путешественники успели уже выехать из леса и скакали по берегу прекрасной речки, притоку Параны.
Вдруг невдалеке блеснул приветный огонек, точно свет маяка в темной ночи. Путники наши быстро проскакали небольшое пространство, отделявшее их от огонька, и остановились у ворот ранчо, который, насколько можно было судить в темноте, был не из второстепенных.
Три или четыре огромных собаки уже давно успели возвестить громким лаем о прибытии путников и теперь с радостным визгом прыгали вокруг лошади.
Вышедший навстречу приезжим пеон взял лошадь под узды и повел ее в конюшню, между тем как гаучо с немалым затруднением пролезал в двери ранчо с ребенком на руках.
Мальчуган не только не пугался шумных ласк и громкого лая собак, прыгавших вокруг своего господина и приветствовавших его возвращение, а смеялся и играл вместе с ними.
В первой комнате ранчо находилось несколько человек мужчин и женщин. Хозяйка дома, женщина лет тридцати пяти, но все еще очень красивая, с кротким приветливым лицом, сразу располагавшим в ее пользу, увидев входившего мужа, встретила его с распростертыми объятиями. Все остальные собравшиеся здесь люди были работники и работницы.
- На, возьми, Хуанита! - сказал гаучо, передавая ей с рук на руки ребенка. - Господь послал мне на дороге это бедное, брошенное людьми создание.
- Он будет братом нашему Пепе! - сказала женщина, нежно целуя мальчика, который тотчас же обхватил ее шею руками.
- Ну, и слава Богу, - весело сказал гаучо. - Выходит, что вместо одного ребенка у нас их будет двое!
- Да, - отозвалась его жена, продолжая целовать ласкавшегося к ней мальчика, - если Господь послал нам его, значит, Он хочет, чтобы я стала ему матерью!
- Да будет воля Божия! - с чувством произнес ее муж. С этого момента несчастный покинутый ребенок обрел нежную любящую мать и семью.
Два дня спустя, предоставив обоим мальчуганам играть и кататься по траве с собаками под надзором матери, гаучо вскочил на коня и поехал в Буэнос-Айрес.
Дон Хуан Мигель Кабальеро, так звали этого гаучо, был родом из Диамантины, но в очень юном возрасте покинул семью, чтобы скитаться по пампасам, где по прошествии нескольких лет стал одним из наиболее известных гаучо и, вместе с тем, знаменитейшим растреадором. От самого Буэнос-Айреса и до Мендосы Хуан Мигель Кабальеро пользовался такой репутацией, перед которой всякий преклонялся с глубоким уважением.
Растреадоры, все без исключения, сознавали его превосходство и с гордостью именовали его своим главой.
О нем ходили самые странные, самые невероятные слухи: ему приписывали сверхъестественные познания и невероятное чутье, нечто в роде дара ясновидения.
Несмотря на то, что знаменитый растреадор вовсе не гнался ни за каким вознаграждением, все те, кому он имел случай оказать какую-нибудь услугу, спешили, по мере сил и возможности, отблагодарить его, вследствие чего он, совершенно помимо своей воли, стал богатым человеком. Конечно, настолько богатым, насколько это возможно в пампасах для человека честного. Впрочем, даже и во всяком другом месте он мог бы назваться если не богачом, то во всяком случае человеком состоятельным. Но каково бы ни было его состояние, он вполне довольствовался им и чувствовал себя счастливым в своей семье, подле жены и обожаемого им сына Пепе, в кругу нескольких близких друзей, на которых всегда мог рассчитывать в случае нужды. Чего еще желать? - Он обладал железным здоровьем и пользовался ничем не запятнанной репутацией и громкой известностью, которой всякий другой на его месте ужасно бы гордился.
Пепе не было тогда еще и пяти лет; следовательно, он был немного моложе своего названного братишки. Хуан Мигель назвал найденыша Торрибио. Пепе тоже был курчавый, только не белокурый, а смуглый и черноволосый. Оба мальчугана с доверчивостью, свойственной этому возрасту, быстро сдружились и сроднились, как если бы были на самом деле родные братья.
Отсутствие растреадора продолжалось на этот раз долее, чем он сам предполагал; он вернулся в ранчо лишь по прошествии трех недель и казался грустным, озабоченным. Крепко расцеловал обоих мальчуганов, бросившихся к нему с громким радостным криком: "Tatita! Queriedo tatita!" - как только они завидели его еще издалека. Поздоровавшись с детьми, Хуан Мигель сделал знак жене, чтобы она следовала за ним в другую комнату, где они заперлись и долго о чем-то беседовали.
Что именно было предметом их беседы, никто не знал, но несомненно, что говорили о чем-то невеселом, потому что донья Хуанита казалась после того расстроенной и опечаленной, да и сам растреадор был не такой, как всегда.
- Вон, посмотри, - сказал он, указывая жене на весело игравших детей: они возились, поминутно прерывая свои речи громким смехом, - разве они не счастливы?
- Теперь, конечно, да, дай только Бог, чтобы они всегда были так счастливы! - со вздохом сказала Хуанита.
- Да что! Никто как Бог, люди кидают своих детей, - продолжал гаучо, - но Господь хранит их: Он никогда не забывает своих созданий и всегда печется о них!
Шло время; год за годом детишки подрастали. Хуан Мигель давно уже перестал видеть в Торрибио приемыша, а Хуанита и с самого начала не делала между детьми никакой разницы. Торрибио минуло уже семнадцать, а Пепе - шестнадцать лет; как тот, так и другой прекрасно выросли и развились на славу на свежем, чистом воздухе благоухающей пампы. Это были крупные, рослые, сильные, здоровые юноши, с той лишь разницей, что Торрибио был более изящного сложения и отличался особенной изысканностью манер. Пепе с виду казался сильнее; сложение у него было более грубое, лицо не столь нежное и манеры немного угловатые. Во всем остальном оба они были добросердечные, прямодушные, честные и любящие юноши. Оба стали отменными солдатами и всем известными гаучо, ловкими удальцами во всех телесных упражнениях. Никто, как они, не мог так быстро укротить самого ретивого коня так ловко закинуть лассо и bolas, а также так искусно владеть всяким оружием, шпагой, саблей, охотничьим ножом, ружьем и пистолетом, как эти выросшие на воле юноши. Ловкость их во всем этом была поистине необычайна; что же касается Торрибио, то он положительно не имел соперников.
Недалеко от ранчо дона Хуана Мигеля стояла превосходнейшая образцовая ферма, основанная отставным французским полковником, который в числе многих других французов после беспорядков 1815 года покинул родину и искал убежище в Америке. Растреадору не раз приходилось оказывать соседу немаловажные услуги, которые нельзя было вознаградить никакими деньгами, но француз, человек находчивый, бывший ученик парижской Политехнической школы, нашел чем отблагодарить соседа. Он решил поделиться с его мальчуганами кое-чем из своих обширных знаний. Зазвав детей к себе на ферму, он серьезно занялся их образованием. Вначале, пока мальчики усваивали первоначальные знания и понятия о различных вещах и науках, оба ученика одинаково успешно подвигались вперед, но вскоре между ними проявилась большая разница: Торрибио во многом опередил своего названного брата. Впрочем Пепе это нимало не огорчало: сам он приобрел все, что находил нужным и полезным для себя, а до остального не имел никакой охоты. Пепе прекрасно читал и писал как по-испански, так и по-французски, знал арифметику, немного из географии и истории, - и этого, по его мнению, было совершенно достаточно. Его неудержимо влекло в простор лесов и необъятных саванн; мало-помалу он стал пренебрегать своими уроками и, наконец, совершенно отказался от занятий. Торрибио же, в противоположность Пепе, занимался с величайшим усердием, и чем больше приобретал разных сведений, тем сильнее разгоралась в нем жажда знаний. Чрезвычайно быстрое соображение помогало ему схватывать многое налету и разрешать верно и быстро самые трудные задачи. Его успехи и способности приводили в восхищение его преподавателя. В течение десяти лет молодой человек приобрел все те знания, на которые обыкновенно молодежь употребляла не менее пятнадцати. В один прекрасный день ученый француз объявил, что никаких других знаний он не может передать ему, так как уже рассказал своему ученику все, что сам знал.