Прежде семьи Сент-Эрмин и Сурди были дружны, и, как водится в благородных семьях, воспоминание об этой дружбе осталось драгоценным для обоих домов. Таким образом, с тех пор, как случай привел молодого Сент-Эрмина в Париж, он никогда не забывал нанести визит вежливости графине де Сурди, вернувшейся из колоний, но эти визиты так и не привели к более близкому знакомству.
Несколько месяцев назад молодые люди встретились в обществе. Но, кроме обычного приветствия, которым они обменялись, они немного успели сказать друг другу, особенно молодой человек, всегда отличавшийся удивительной сдержанностью.
Но если вслух было произнесено мало, то много было сказано глазами. Несомненно, Гектор меньше владел своими взглядами, чем словами, и каждый раз, находя Клер, его глаза говорили ей, что он восхищен ее красотой и что она та, о ком мечтает его сердце.
При первых встречах Клер была взволнована столь выразительными взглядами, которые он бросал на нее. Сент-Эрмин казался ей идеальным кавалером, и она также позволила себе смотреть на него и надеялась, что на первом же балу он будет танцевать с ней, и, быть может, к этим взглядам прибавится слово или пожатие руки. Но, как ни странно, в то время, когда танцевали все, Сент-Эрмин, столь изящный кавалер, занимавшийся фехтованием с Сен-Жоржем и стрелявший из пистолетов не хуже Жюно или Фурнье, совсем не танцевал.
Это была еще одна его необыкновенная черта. На балах, холодный и невозмутимый, Сент-Эрмин стоял у окна или в углу гостиной, вызывая недоумение девушек, задававшихся вопросом, что за обет лишил их такого изящного кавалера, который всегда одет по последней моде и с совершенным вкусом.
Клер была тем более удивлена постоянной сдержанностью с ней графа де Сент-Эрмина, что ее мать питала к молодому человеку особенную симпатию, тепло отзывалась о его семье, уничтоженной во время революции, и о нем самом. Имущественное неравенство также не могло помешать их союзу. Оба они были единственными детьми, каждый из них был наследником внушительного состояния.
Понятно, какое впечатление должно было произвести на сердце юной креолки сочетание физических и душевных качеств, таинственности и красоты молодого человека, мысли о котором занимали пока только ее ум, но вскоре должны были занять и сердце.
Гортензия скоро поведала обо всех своих надеждах и чаяниях - выйти замуж за Дюрока, любимого ею, избежать брака с Луи Бонапартом, ею не любимым. В этом заключался весь секрет, которым она поделилась с подругой, изложив его в двух словах. Но Клер не так просто было передать свое романтическое увлечение. Штрих за штрихом рисовала она для подруги портрет своего избранника, проникая, насколько могла, в окружавшую его тьму. Наконец, когда мать дважды уже позвала ее и она поднялась и уже поцеловала Гортензию, вдруг, будто в подтверждение слов г-жи де Севинье, что самая важная часть письма находится в постскриптуме, Клер, словно внезапно вспомнив что-то, произнесла:
- Кстати, дорогая Гортензия, я забыла спросить вас об одной вещи.
- О чем же?
- Мне кажется, госпожа де Пермон дает большой бал.
- Да, Лулу приезжала к нам со своей матерью, и они пригласили нас:
- И вы пойдете на бал?
- Конечно!
- Милая Гортензия, - самым нежным голосом обратилась к ней Клер, - я хотела бы попросить вас об одной любезности.
- О любезности?
- Да, попросите пригласить нас с мамой, это возможно?
- Думаю, что да.
Клер запрыгала от радости.
- О, благодарю вас, - сказала она. - Как же вы это сделаете?
- Я могла бы сама попросить письмо с приглашением у Лулу, но будет лучше, если за дело возьмется Евгений. Он очень дружен с сыном госпожи де Пермон и попросит у него то, что вам нужно.
- И я попаду на бал госпожи де Пермон? - радостно воскликнула Клер.
- Да, - ответила ей Гортензия и, взглянув на сияющее лицо юной подруги, спросила: - Он будет там?
Клер покраснела, как вишня и сказала, потупив глаза:
- Я надеюсь.
- Ты покажешь мне его, не правда ли?
- О, ты и так его узнаешь, дорогая Гортензия. Разве я не сказала тебе, что его можно узнать из тысячи?
- Как жаль, что он не танцует! - заметила Гортензия.
- А как я об этом сожалею! - вздохнула Клер. Обменявшись поцелуем, девушки расстались. Клер еще раз напомнила Гортензии о пригласительном письме. Через три дня Клер де Сурди получила его.
XI
БАЛ У ГОСПОЖИ ДЕ ПЕРМОН
Бал, куда так стремилась попасть юная подруга Гортензии Богарне, был модной новинкой Парижа того времени. Г-жа де Пермон, которой бы понадобился дом в четыре раза больший, чем тот, в каком она жила, чтобы вместить всех желавших побывать у нее в тот вечер, отказала в приглашении более чем сотне мужчин и более чем полусотне женщин. Но она родилась на Корсике и с детства была знакома с семьей Бонапарт, поэтому по первой же просьбе Евгения Богарне м-ль де Сурди и ее мать получили две входные карточки.
Г-жа де Пермон, чьи приглашения пользовались таким спросом, несмотря на ее неблагородного происхождения имя, была одной из величайших светских львиц, которые когда-либо существовали. Ее род восходил к Комнинам, давшим шесть императоров Константинополю, одного Гераклее и десять Трапезунду.
Ее предок Константин Комнин, спасаясь от мусульман, сначала укрылся на горе Тайгет, а затем на Корсике. С ним пришли три тысячи его соотечественников, последовавших за своим вождем. Купив у Генуи земли Паомии, Салоньи и Ревинды, Константин обосновался на Корсике.
Наследница императоров, м-ль Комнин вышла по любви за красивого простолюдина, которого звали г-н де Пермон. Он умер два года назад, оставив жене сына двадцати двух лет, четырнадцатилетнюю дочь и ренту в двадцать или двадцать пять тысяч ливров.
Высокое происхождение г-жи де Пермон и ее брак с простолюдином открыли двери ее салона и старой аристократии, и зарождающейся демократии, которая делала первые шаги на поприще войны, искусств и науки и должна была дать великие имена, достойные соперничать с самыми громкими именами прежней монархии. В ее салоне можно было встретить де Муши, де Монкальма, принца Шале, братьев де Лэгль, Шарля и Жюста де Ноайль, Монтегю, троих Растиньяков, графа де Голенкура, его сыновей Армана и Августа и представителей славных семей д'Орсэ, Монбретонов, Талейранов, Дюроков.
С двадцатью пятью тысячами ливров ренты г-жа де Пермон могла себе позволить жить в одном из самых элегантных и богато обставленных домов Парижа. Надо сказать, что двадцать пять тысяч франков в то время равнялись пятидесяти тысячам в наши дни.
Она любила экзотические растения, хотя в то время этот вид роскоши не был так распространен, как сейчас. Ее дом превратился в настоящую оранжерею: вестибюль был так искусно заставлен деревьями и цветами, что они совершенно скрывали стены, и так затейливо освещен разноцветными светильниками, что казалось, будто входишь в волшебный замок.
В то время, когда званые вечера устраивали именно для того, чтобы танцевать, балы начинались рано. В девять часов вечера дом г-жи де Пермон были освещен и двери распахнуты, а сама она вместе с детьми Лаурой и Альбертом ожидала гостей в гостиной.
Г-жа де Пермон, все еще по праву считавшаяся красавицей, была в платье из белого крепа, скроенном по образцу греческой туники. Ткань, складками спадавшую на грудь, на плечах удерживали две бриллиантовых пряжки. На улице Пти-Шан у Леруа, знавшего толк в платьях и головных уборах, она заказала шляпку с оборками из белого крепа, в выбивавшихся из-под оборок черных, как агат, волосах желтели нарциссы, такими же нарциссами было украшено и платье. Из других украшений на ней были только серьги в виде бутонов с бриллиантами, каждый стоимостью в пятнадцать тысяч франков. Рядом в вазе стоял огромный букет живых нарциссов и фиалок. Шляпку, изготовленную, как мы уже сказали, у Леруа, к волосам г-жи де Пермон приколол знаменитый Шарбоннье. Цветы - от мадам Ру, лучшей парижской цветочницы.
Туалет Лауры де Пермон был скромнее. Ее мать считала, что в шестнадцать лет она должна блистать своей красотой, а не поражать гостей роскошью наряда. Она была одета в платье из розовой тафты, того же покроя, что у матери, с белыми нарциссами по подолу. Венок из белых нарциссов украшал и ее волосы. Пряжки на платье и серьги из жемчуга дополняли наряд.
Но блистать красотой на этом вечере, неофициально устроенном в честь семьи Бонапарт и на котором обещал быть первый консул, предназначалось г-же Леклерк, любимице г-жи Летиции и, как поговаривали, ее деверя - Бонапарта. Ничто не должно было помешать ее триумфу, поэтому она попросила у г-жи де Пермон разрешения одеваться к балу у нее дома.
Платье г-жи Леклерк было сшито у мадам Жермон, кроме того, она пригласила Шарбоннье, который трудился и над прической г-жи де Пермон. Г-жа Леклерк готовилась появиться в гостиной, когда начнут собираться гости, - в самый благоприятный момент для того, чтобы произвести впечатление и быть увиденной всеми.
Г-жи Мешен, де Перигор и Рекамье, блистательные красавицы той эпохи, уже прибыли, когда в половине десятого доложили о г-же Бонапарт с сыном и дочерью.
Г-жа де Пермон поднялась и прошла навстречу гостям до половины залы, хотя никому из гостей до сих пор не оказывала такой чести.
Жозефина была в венке из маков и золотых колосьев, эти же цветы украшали и ее платье из белого крепа. Гортензия также была в белом платье, единственным украшением которого были букетики фиалок.
В это же время вошла г-жа де Сурди с дочерью. Мать - в желтой тунике, украшенной анютиными глазками, дочь, волосы которой уложены в греческую прическу, - в тунике из белой тафты, расшитой золотом и пурпуром.
Клер удивительно шел ее наряд, а пурпурные и золотые ленты великолепно сочетались с черными волосами. Витой пояс из золотых и пурпурных шнуров стягивал талию, которую можно было обхватить двумя ладонями.
Заметив Клер, Евгений Богарне по знаку сестры бросился к вновь прибывшим и, подхватив под руку графиню де Сурди, подвел ее к г-же де Пермон. Та поднялась навстречу и усадила гостью слева от себя. По правую руку от нее сидела Жозефина. Гортензия подала руку Клер и села с ней неподалеку от г-жи де Сурди и своей матери.
- Ну что же? - с любопытством спросила Гортензия.
- Он здесь, - отвечала Клер, дрожа.
- Где? - спросила Гортензия.
- Следи за моим взглядом, - ответила Клер. - Он стоит посреди вон той группы, во фраке из бархата цвета граната, замшевых панталонах и туфлях с маленькими бриллиантовыми пряжками, на его шляпе такая же пряжка, но большего размера.
Гортензия посмотрела в сторону, которую ей указала Клер.
- Ах, ты права, - сказала она. - Он прекрасен, как Антиной. Но, послушай, мне кажется, он не так мрачен, как ты говорила. Твой таинственный красавец очень любезно улыбается нам.
В самом деле, лицо графа де Сент-Эрмина, который не спускал глаз с м-ль де Сурди, едва она появилась, озарила тихая радость. Заметив, что взгляды Клер и ее подруги обращены к нему, он скромно, но без неловкости приблизился к ним и поклонился:
- Не будете ли вы так добры, сударыня, не согласитесь ли вы танцевать со мной первую réelle или первый англез?
- Первую reelle, о да, сударь, - пролепетала Клер. Она смертельно побледнела, когда увидела, что граф направился к ней, теперь же чувствовала, что краснеет.
- Сударыня, - продолжал Гектор, поклонившись Гортензии, - я ожидаю вашего приказа, выберите для меня свободный танец.
- Первый гавот, сударь, если угодно, - ответила Гортензия.
Она знала, что Дюрок не танцевал гавот, хотя и был прекрасным танцором.
Поблагодарив Гортензию, граф Гектор удалился и небрежно присоединился к свите прибывшей г-жи де Контад, красота и туалет которой привлекли всеобщее внимание.
В эту минуту восторженный шепот ознаменовал появление новой претендентки на звание королевы красоты. Ограждение с бархатными шнурами в зале для танцев было еще открыто, хотя танцы должны были начаться только с появлением первого консула.
Ужасной соперницей, вызвавшей такое восхищение, была Полина Бонапарт, которую дома называли просто Полетт. Она была замужем за генералом Леклерком, который 18-го брюмера немало помог Бонапарту.
Г-жа Леклерк появилась из комнаты, где переодевалась к балу, и с точно рассчитанным кокетством, войдя в гостиную, начала снимать перчатки, открывшие ее великолепные белые руки, украшенные золотыми браслетами с камеями.
В тот вечер ее голова была убрана лентами, напоминавшими цветом пятнистую шкуру пантеры, ленты удерживали золотые виноградные гроздья. Это была точная копия камеи, изображавшей вакханку. Черты лица г-жи Леклерк были настолько правильны, что она по праву могла соперничать с оригиналом. Платье из тончайшего индийского муслина, сотканное из воздуха, как сказал бы Ювенал, по подолу было расшито золотыми полосами шириной в четыре или пять пальцев и пурпурным орнаментом. Скроенное как греческая туника, оно облегало стройный стан; на плечах ткань удерживали две бесценные камеи. Манжеты необыкновенно коротких рукавов в легкую складку также застегивались камеями. Пояс полированного золота с пряжкой из великолепного резного камня стягивал тунику сразу под грудью, как на античных статуях.
Во всем этом наряде была такая удивительная гармония, что, как мы уже сказали, восхищенный шепот встретил г-жу Леклерк и сопровождал ее, когда она шла по залу.
- Incessu patuit dea, - сказал Дюпати, когда она проходила мимо него.
- Что за оскорбление произнесли вы на языке, которого я не знаю, гражданин поэт? - с улыбкой спросила г-жа Леклерк.
- Как, - отвечал Дюпати, - вы - римлянка, сударыня, и не говорите по-латыни?
- Я забыла ее.
- Это стих из Вергилия, сударыня, когда Венера явилась Энею. Аббат Деллиль перевел это так: "…по походке видно богиню".
- Подайте мне руку, льстец, вы будете танцевать со мной первую réelle, это ваше наказание.
Дюпати не заставил себя просить дважды. Он подал г-же Леклерк руку и позволил увлечь себя в небольшую гостиную, где она остановилась, сказав, что здесь не так жарко, как в других залах. Истинной же причиной, по которой она выбрала эту комнату, было огромное канапе, на котором божественная кокетка могла расположиться, демонстрируя все великолепие своего наряда.
Проходя мимо, она с вызовом взглянула на г-жу де Контад, которая была самой красивой, или, точнее будет сказать, самой очаровательной дамой до появления г-жи Леклерк, и с удовлетворением отметила, что все, кто только что толпился возле кресла соперницы, бросили несчастную, чтобы собраться вокруг ее канапе.
Г-жа де Контад до крови кусала губы. Но в колчане мести, который есть у любой женщины, она тут же нашла одну из тех отравленных стрел, которые наносят смертельные раны. Она подозвала г-на де Ноайля.
- Шарль, - обратилась она к нему, - подайте же мне руку, я хочу посмотреть на это маленькое чудо красоты и портновского искусства, которое увлекло за собой всех мотыльков.
- Ах, - воскликнул молодой человек, - и вы дадите ей почувствовать, что среди мотыльков есть и пчелы. Жальте, жальте, графиня! - добавил он. - Все Бонапарты слишком недавно стали аристократами, и время от времени надо указывать им на то, что они тщетно втираются в ряды старой знати. Хорошенько рассмотрите эту выскочку, и, держу пари, вы найдете печать ее плебейского происхождения.
Молодой человек, смеясь, повел г-жу де Контад, ноздри которой раздувались, словно она шла по следу.
Они приблизились к группе поклонников, окруживших прекрасную г-жу Леклерк, и энергично проложили себе дорогу в первые ряды.
Г-жа Леклерк улыбнулась, увидев г-жу де Контад, решив, что даже ее соперница вынуждена воздать ей должное. Действительно, та начала свою речь, присоединив свой голос к хору восхищавшихся новым божеством.
Но вдруг, словно заметив нечто ужасное, она воскликнула:
- Ах, Боже мой, какое несчастье! Почему же это уродство портит один из шедевров природы! Воистину, в этом мире нет ничего совершенного! Боже мой, как это грустно!
Услышав это неожиданное восклицание, все повернулись сначала к г-же де Контад, затем к г-же Леклерк и снова к г-же де Контад. Все, очевидно, ожидали объяснений, но г-жа де Контад лишь продолжала сетовать на несовершенство нашего мира.
- Но что же вы увидели? - спросил в конце концов ее кавалер. - Что же такое вы видите?
- Что я вижу? А разве сами вы не видите огромные уши по обе стороны этой прелестной головки? Если бы у меня были такие, я бы обрезала их на три-четыре линии, это тем легче сделать, что ушная раковина без завитка.
Не успела г-жа де Контад закончить, как все повернулись к г-же Леклерк, но уже не для того, чтобы восхищаться ею, а для того, чтобы с любопытством рассмотреть ее уши, на которые до сих пор никто не обращал внимания.
Уши Полетт, как называли ее подруги, и в самом деле были необыкновенные - белые хрящи, похожие на раковину устрицы, которые, кроме того, как верно заметила г-жа де Контад, природа забыла снабдить завитком.
Г-жа Леклерк даже не пыталась ответить на это дерзкое замечание. Она вскрикнула и упала в обморок. Это сильное средство, к которому прибегают женщины, когда они не правы.
В это время стук подъехавшей кареты, топот лошадей и возглас "Первый консул!" отвлек внимание гостей от невероятной сцены, разыгравшейся у них на глазах.
Г-жа Леклерк вся в слезах скрылась в комнату, где переодевалась к балу, и в то время как первый консул входил в гостиную через одну дверь, г-жа де Контад, понимая, что одержала победу чересчур грубым способом, и не осмеливаясь пожинать ее плоды, выскользнула в другую.