Митька рванулся к дверям. Староста попытался удержать его, но тщетно.
- Митька, куда! - крикнул староста вдогонку. - Куда же ты?!
Калина совсем выбился из сил. Грязь, пудово налипшая на сапоги, бесконечные ныряния в кювет, промокшая до ниточки одежда и главное - ни на секунду не ослабевающее напряжение так измотали его, что он еле-еле переставлял ноги, ощущая во всем теле ломкий ознобливый жар.
Оставалось ещё немало. Ездки четыре. Километр туда - километр обратно. Потом ещё.
Какие-то красные точки плыли у него перед глазами. До смерти хотелось пить. Губы стали совсем чужими - будто из жести, потрескались, и из трещин протупала солёная кровь.
Он уже проборонил примерно до середины и потому решил перебраться на другую сторону, туда, где высился на обочине большой щербатый камень.
"Ещё камень этот, - устало думал Калина, - как его обходить? Придется каждый раз вылезать на дорогу…"
- Ничего, - прошептал он сам себе. - Как-нито закончу. Только б пронесло!
Калина дернул вожжи, и мерин опять послушно пошел по дороге - для него-то это была обычная работа, какую он сотни раз делал.
"Тебе-то что… скотина неразумная. Ничего не знаешь. Тебе-то легче! А ведь я тебя ещё жеребёнком помню! Пас я тебя. Лет уж пятнадцать прошло, - думал Калина, по-прежнему не ослабляя взгляда. - Во время было… самое лучшее…"
Недобрая примета - к Калине, как перед смертью, пришли воспоминания…
Было детство… лето… август.
Спал большой жар дня, сменился ровным теплом вечера.
Из березовой рощи потянуло сильным грибным духом.
Но мальчишки не бегут за грибами.
Их из ручья не вытащишь!
Узок ручей, но глубок. Воду от солнца бережет длинная повалившаяся трава, лоснящаяся и густо-зеленая. Ручей, выбежав из рощи, петляет к Безымянке, но на пути у него ещё овражек, а там - ставок. Глубокий и в любую жару ледяной.
Калинка по горло стоит в ставке. В здоровой руке у него скользкий верткий налим. Калина что есть силы сжимает пальцы: уйдет налим - тогда берегись. Выгонят мальчишки из ставка и по шее ещё надают. Они уже с час ныряют под камни, а поймали всего одного налима и поэтому злятся, орут друг на друга:
- Ныряй справа, хряк!
- Сам ты хряк-то! Не учи!
- Возьму лесину да по загривку!
- Вот он, ну! Держи, держи, говорю!
Калинка сунулся посмотреть, и в это время хитрый налим, подкараулив момент, отчаянно дернулся и выскользнул из пальцев.
- Утёк… уте-ек! - испуганно заревел Калинка.
Мальчишки ринулись к нему. Есть на ком сорвать злость.
- Эх, ты, сухорукой! Вот тебе!
- Всю рыбалку загубил! На-ка ещё!
- Сухорукой!
Вечером мать, найдя на печи плачущего Калинку, стала гладить его по волосам и приговаривать:
- Ах ты, горюшко мое. Всю-то жизню у тебя из одной рученьки вываливаться будет! Потому и не вяжись ни во что. Будь тихоньким, смирнехоньким. Тише воды. Ниже травы. Пусть уж другие скачут. А ты у меня увечный. Что ж поделать-то. Живи тихонько, глядишь и ничего - жизня и пройдёт!..
- Зачем он перебрался? - спросил водитель.
- Все равно! - ефрейтор поглядел на часы. - Пора кончать! Скоро надо открывать движение. Там уже машины подошли, - кивнул он подбородком в сторону развилки.
- Придётся им подождать, - с иронией ответил водитель, - Или пусть едут! Если очень торопятся на тот свет!
- Я всегда говорил, что капитан Штубе - умница! Он построит аэродром точно в срок! Никакие партизаны для него не помеха!
- Я бы так не смог, - кивнул водитель, показав вниз на Калину. - Нормальному человеку это не по силам!
- Кто говорит, что они нормальные! У них вот здесь, - ефрейтор показал на голову, - притупление! Только мы - арийцы - люди до конца. Остальные ближе к животным.
- И с другой стороны скапливаются машины, - заметил водитель. - Сегодня мы провозились.
- Всё из-за этого конюха! Я давно замечал, что он - скользкий тип! Наш капитан гениален, но всё же мягковат. Ему не хватает твердости господина обер-лейтенанта.
- Да, это верная мысль! Я тоже так думал.
- Но вообще-то, мне кажется, там ничего нет. Партизаны уже все пронюхали. Недаром вчера ничего не было! - заключил ефрейтор. - Я не сомневаюсь, что дорога чиста!
На развороте борона зацепилась обо что-то, вильнув, съехала в кювет.
- Ах, черт! Но-но, милай!
Борона выскочила назад, перевернувшись зубьями вверх.
- Вот леший!
Калина украдкой бросил взгляд на бугор. Один немец сидел в коляске, закутавшись с головой, другой вышагивал по бугру, глядя совсем в другую сторону.
- Даже не смотрят, как я тут убиваюсь. Уверены! Вот так бы и ехать… Все одно следа-то не видно, грязью замывает.
Калина переводил взгляд с бороны на бугор и обратно. Не видят или не догадываются…
- Нет уж, лучше как надо, - он снова повернул борону на зубья, радуясь, что немцы ничего не заметили. Всё-таки метров сто проехал на полозках!
Он снова спустился в кювет и, чтобы не думать о смерти, стал вспоминать свою Катю. Это было его лучшее воспоминание…
Он был уже большой. Все его сверстники уже встречались с девчонками. Ходили на гулянки.
- Куды тебе! - отговаривала мать. - Инвалид! Подрастешь ещё - оженю на Таське!
Таська - деревенская пьяница - была вдовой. Длинноносая, тощая, сутулая, как старуха. Ни кожи, ни рожи…
- Не вздыхай! - говорила мать. - Таська ему плоха! Видели! А сам-то лучше, что ль? У неё и дом, и корова…
- Я что… я могу, - робко соглашался Калина.
Но однажды ему передали записку. От Кати. Он не поверил. Катя была красавицей.
Он пришёл к дубу у школы - она так велела в записке. У дуба все назначали свидания. "Не придёт, смеётся, - думал он, - ну и пусть посмеется, не жалко!"
Но она пришла. Красивая, тоненькая, как солнечный лучик. Весёлая.
- Чего надо-то? - спросил он грубовато. - Зачем звала?
Она засмеялась, потом сразу стала серьезной и попросила дотронуться до больной руки.
- Трогай, - удивленно позволил он, и она тихонько дотронулась до той самой скрюченной, ненавистной ему руки, что изломала, принизила его, сделала последним человеком в селе.
- Не больно? - спросила она еле слышно и вдруг быстро, словно боясь передумать, прижалась губами к этой руке.
- Ты что?! - спросил он, потрясённый. - Зачем?
- Никому я тебя не отдам! Калинушка!
Преодолев дикое сопротивление родни, она вышла за него. И Калина стал теперь бояться вдвойне. И за себя, и за свое нежданное счастье!
- Господин ефрейтор! - окликнул водитель. - Ничего не понимаю! Странно, не видят знака!
Ефрейтор сразу открыл глаза.
- Доннерветтер! - выругался он. - Кто-то торопится на тот свет!
Запряженная двумя лошадьми, к опасной зоне мчалась повозка. Из-за кустов не было видно, кто правит.
- Живо, - приказал ефрейтор, - туда!
Сизый дым толчками запульсировал из выхлопной трубы мотоцикла
- Поздно! - ефрейтор поднял автомат над головой и дал короткую очередь.
Повозка не остановилась. Она уже въехала в опасную зону.
- Скорей! - заорал ефрейтор. - Поезжай, где уже боронил тот идиот!
Мотоцикл рванулся навстречу повозке.
- Назад! Или стреляю! - крикнул ефрейтор и осёкся, опустив автомат.
Лошадьми правил эсэсовец. На заднем борту сидел еще один эсэсовец с пистолетом в руках.
- Это ты стрелял, олух?! - с угрозой спросил он, глядя сверху на ефрейтора. - Остановись-ка, Ганс. Что ему надо?
- Но там минировано, - поспешил заявить ефрейтор, как бы извиняясь. - Впрочем, по этой стороне уже можно проехать без риска. Мы вас проводим.
- Минировано! - эсэсовец презрительно дернул плечами. - Подумаешь! Мы-то рискуем каждую минуту. Можешь полюбоваться, - он показал на повозку. - Партизаны! Видел ли ты партизан в глаза?! Показать, как они выглядят? Не намочи в штаны! - он криво усмехнулся, заметив, как вытянулось лицо у ефрейтора. - Жало уже вырвано. Но, - добавил он зло, - взорвали мост и четырех наших туда… - Он поднял голову вверх и поглядел на небо. - Туда. Ну! Полюбуйся.
Ефрейтор живо выбрался из коляски мотоцикла и осторожно заглянул в повозку. Там, неестественно вывернув голову в сторону и вверх, лежал на животе какой-то старик в изодранной одежде. Возле него боком лежал ещё один. Этот был совсем мальчишкой.
- Мальчишка, - разочарованно протянул ефрейтор и недоверчиво спросил: - Он взорвал мост? Невероятно. Где же была охрана?
- Охрана - фью! Я же сказал, что она теперь там, - эсэсовец снова показал на небо. - Если бы это был мальчишка… Девчонка! Она-то ещё жива.
- Эту взял я, - повернулся первый эсэсовец, до сих пор молча куривший. - Она лежала вот так, - он раскинул руки. - Мёртвая, и всё! Но у меня особый нюх. Я её ногой. Вот так, - он пнул кованым каблуком в лошадиный зад. - Тпрру! Да, пнул вот так, и она вскочила. Живёхонькая! Правда, ранена. В руку. И ещё вот сюда, - он дотронулся до паха. - Умело притворялась. Могла бы уйти! - с самодовольством докончил он.
- Да, да. Могла бы уйти, - понимающе поддакнул ефрейтор. - Вас можно поздравить.
- Поздравить! - разозлился второй эсэсовец. - Ещё четверо ранены! Если каждая девка будет убивать по восемь немцев… - он не договорил. - Поедем ли мы когда-нибудь! - заорал он. - Эй, Ганс!
- Я обязан проводить. Поедете за нами. Только за нами. Одну минуту! - ефрейтор повернулся к водителю. - Съезди, пусть он пока прекратит боронить.
Калина настолько обессилел, что, когда мотоциклист остановил его, показав жестом, что он может перекурить, сразу повалился набок, прямо в грязь.
- Нет, - прошептал он, - не закончу. От страха все силы потратил! Две ездки ещё… Сейчас-то самое опасное. Раз до сих пор не было, значит, здесь и жди, - он смотрел на узкую полосу дороги, которую оставалось проборонить. Щербатый камень высился как раз посредине её.
Запряженная двумя лошадьми телега двигалась за мотоциклом по другой стороне там, где он уже проборонил.
- Заездили, - пробормотал Калина. - Теперь-то не страшно им! Торопятся - не дали доборонить, а уж прутся! Везут что-то… Встать, что ли, а то заругают ещё! - начал он подниматься, видя, что они подъезжают.
Ефрейтор крикнул ему:
- Посмотри тельега! Ну, шнель! Это есть партизан! - он повернулся к эсэсовцу, правящему лошадьми. - Момент! - Тот кивнул и остановил лошадей. - Смотри! Благодарь их!
Калина стал подниматься суетливо и неловко, успел стать только на колени и так и замер.
Из повозки кто-то приподнял голову (задний эсэсовец сразу навел пистолет) и посмотрел на Калину. Нет, не на Калину, а куда-то мимо, на кусты, потому что глаза на этом страшном - сплошной синяк - лице разбегались, и заметно было, что они стараются остановиться, сосредоточиться, но это им не удается.
- Никак баба… девка! - вырвалось у Калины.
- Благодарьи её! Ну!
"Не жилец девка, - впился в неё взглядом Калина, - не жилец… Не здешняя, сразу видно. Если б была откуда поблизости, сразу б узнал. А это, видать, городская. Голова-то совсем не держится… на свет взглянуть не может. До вечера не дотянет, это уж точно. Вот дела-то! А я думал, партизаны - сила. А тут девка… Из-за неё, значит, здесь убиваюсь, смерть свою караулю!"
- О-оо, - простонала партизанка и вдруг выпрямилась, собралась с силами и в упор стала рассматривать Калину. Глаза её уже не разбегались по сторонам. Тяжелые, серые, они словно бы спрашивали: почему здесь, в грязи, на краю дорожной обочины стоит на коленях этот заросший жалкий трясущийся мужик и смотрит на неё с чувством страха и злобы.
- Эй! Скажи, где тут мин?! Покажи, где ты поставиль?! Иначе он дольжен умирай!
Она вздрогнула, перевела взгляд на борону, на понурого мерина, потом опять на Калину и всё поняла.
- Где ты ставиль мин? Показывай!
- Вот что… - выдохнула партизанка. - Мины! Тут! И ты, значит… - она не договорила, силы ей снова изменили.
- Напрасно! - сказал эсэсовец с пистолетом. - Нечего тратить время. Поехали Она всё равно не покажет!
- Но почему? Не понимаю. Он же ей - свой!
- Нно! - тронул лошадей первый эсэсовец.
Калина увидел, что партизанка хочет еще что-то сказать ему. Губы её снова зашевелились.
- Че… че… - не досказала она и упала в повозку.
"Чёрт, - решил Калина. - Городская, ясно дело! Ругаться не умеет, как надо. Ишь, меня ещё обозвала! Не сказала, где мина-то!"
Он посмотрел вслед телеге, вздохнул и стал подниматься, но поскользнулся и съехал в кювет. С трудом отыскал под ногой место потверже, вылез, обтёр рукавом лицо, и холодная жижа потекла со лба к подбородку.
- Ползаю тут, как… - обозлился он, - как… - до него вдруг дошло, какое слово не смогла досказать партизанка. - А-аа, - протянул он. - Вот что!
Вся смертная тоска, накопившаяся в его душе от обиды, боли и страха, вся нестерпимая тоска, что каким-то образом всё же уживалась в его робком сердце, в этот момент достигла такого предела, что обратилась (так бывает иногда с тихими, слабыми характерами) в бешеную ярость, и Калина, отшвырнув вожжи, схватил рукой себя за волосы и стал приговаривать, будто в беспамятстве:
- Стреляйте, не поеду! Вешайте! Червь, да, да, червь я! Она-то девка помирающая, а на неё пистолет держат! Боятся её! А я… За жизнь что терплю! Да разве это жизнь?.. Собаку ударь, дак она и то зубы покажет. А тут - хуже собаки, выходит! Не поеду! Пусть стреляют!
Он кричал, но слова его подхватывал ветер, словно пустую шелуху. Никто их не слышал. Партизанка была далеко. Немцы ещё не вернулись.
- Сколь можно мучаться-то… Неужто я слабее этой девки?
Калине вдруг вспомнился Сверлилкин Его слова о том, что в Ленинграде любой инвалид, любая женщина немцу штыком в горло упёрлись.
- Неужто я ничего не могу?
Но что он мог!
- Кончать! Шнель, шнель! - заорал ефрейтор. Они проводили эсэсовцев и уже вернулись назад. - Десять минут! Пора открывайт движений!
Калина, низко опустив голову, еле сдерживаясь от ярости, поднял вожжи.
- Нно, - хрипло выдохнул он. - Нно, нно!
- Айн момент! Дурак! - завопил ефрейтор. - Мы должны уехать!
- Ах, сволочи! - проводил Калина взглядом мотоцикл. - Шкуры свои поганые увезли, а я тут должен… Да найти бы мне мину, дак я б вас рванул, хоть бы с собой вместе! Да будь у меня две руки - горло бы перекрутил хоть одному бы, а там стреляйте!
Калина весь дрожал, но уже совсем не от страха.
- Нно, несчастный! - заорал он на мерина.
- Одна партизанка и восемь эсэсовцев! - сказал водитель, когда они вернулись на свой бугор. - Идиотство!
- А ещё мост! - проворчал ефрейтор. - Я же говорил, что они ненормальные люди! - он натянул плащ на голову. - Я совсем промок. Поставь мотоцикл немного в эту сторону. Чтобы дождь не бил в лицо.
- Но тогда плохо будет видно его.
- Да уж теперь всё равно. Сейчас он окончит. Этот - другой. Она бы не стала так!
- Да, она бы не стала, - водитель развернул мотоцикл. - Я буду всё же посматривать.
- Да-да. Обязательно.
- Машины ждут с обеих сторон. Опаздываем!
Мерин приближался к щербатому камню.
"Придется вылезать из кювета, иначе его не обойдёшь, - думал Калина. - А немцы-то на меня и смотреть перестали. Чего им на меня смотреть, куда я денусь… А вот возьму, да и переверну опять борону! - вдруг ужалила его мысль. - Переверну! Они и не увидят ничего. Я на шоссе вылезу да сбоку пойду. А если увидят… Застрелят… И пусть! Ничего я теперь не боюсь. Сейчас я…"
Он выбрался из кювета, не сводя глаз с немцев, придержал мерина и стал переворачивать борону.
- Тяжеленная, - натужился Калина. - Грязи-то на ней! Никак. Хоть опять в кювет съезжай. Черт, немцы-то увидят; как я тут… Ну, ещё раз! Авось не увидят. Нет, никак!
Если б у него было две руки! Но Калина решил не сдаваться. За камнем он возьмет влево и свалит борону в кювет, а назад вытащит перевернутой.
- Не буду и смотреть на них, - решил он. - Когда смотришь, дак страшно делается. Лучше не смотреть. Вот кончу, и домой отпустят, а тут, может, и рванет. Тогда узнают Калину! Только б мина была, - теперь он уже изо всех сил хотел, чтобы мина была. - Ничего, пронесёт. Узнают Калину! Нно, нно! Давай к камню!
- Не езди к камню! - вдруг донеслось до него. - Стой, не езди к камню!
- Что? Кто это? - вздрогнув, обернулся Калина, сразу натягивая вожжи. Но никого не было вокруг. Послышалось ему, что ли…
- Не езди к камню! - повторил невидимый голос. - Слышь!
- Да кто это? Где ты? - все страхи разом вернулись к Калине.
- Да я же, Митька! Думал, не доберусь до тебя.
- Митька, - изумился Калина. - Где ты? Чего надо-то? Ну?
- В воде я, - ответил Митька и чуть приподнялся из кювета. - У камня мина-то!
- Митька… и вправду, - опешил Калина, не веря своим глазам. - Откуда тебе известно про мину? Врёшь, поди! - Он дернул вожжи. - Нельзя стоять-то мне, увидят. И ты уходи давай. Опасно здесь! Уходи, уходи!
Митька, пригибаясь, брёл за ним по кювету.
- Не ходи туда, говорят. Рванешься! Мина возле камня.
- Ты это вправду? - что-то соображая, замедлил шаг Калина.
- Вправду! У самого камня. Глубоко, бороной-то не зацепит.
- Не зацепит? Да откуда тебе известно?
- Знаю, если говорю. Не ходи! Конь может наступить, и всё тогда! Стой, говорю, нельзя же…
- Бороной не зацепит, - медлил Калина.
- Ну! В глубине она. Если б не лошадь, дак ничего б, - Митька вдруг нырнул в кювет, - Калина, немцы смотрят!
Калина, вздрогнув, обернулся. Водитель махал ему с пригорка.
- Шнель, шнель! - донесся его крик.
- Пошли вы к черту со своим шнелем!
Митька отозвался из кювета. Голос его напряженно дрожал.
- Зови их!
- Кого это? - не понял Калина.
- Да немцев этих!
- Зачем?!
- Скажи, что мина у камня. Один выход!
- Погоди, - ответил Калина. - Надо сообразить.
- Чего тут! Скорей зови!
- Дак они спросят: откуда ты знаешь? Не видно ж там мины!
- Да скажи, что мелькнула в грязи. Пусть они из автомата стрельнут туда. Она сразу и взорвётся. Зови. А я уйду пока.
И Митька стал быстро уходить по кювету к кустам.
- Шнель! - орали с пригорка теперь уже оба немца. - Шнель! - размахивали они автоматами.
- Ну и плешь получается! - пробормотал Калина. - Значит, стрельнут, и всё… Подумать надо!
Митька добрался до спасительных кустов. Наконец-то в безопасности. Здесь его никто не увидит. Удалось всё-таки спасти Калинушку! Часа два, не меньше, пришлось ползти сюда для этого, и в любую минуту могли его немцы увидеть со своего пригорка. Но не зря же его учил Сверлилкин терпению минера и находчивости разведчика.
"Как будто знал Калина, не боронил сразу с этой стороны. Вот и жив остался, - радовался Митька. - Ещё бы мамку спасти… Ничего, я сегодня к партизанам уйду. Там Сверлилкин. Уж он-то придумает, как её вызволить!"
Митька всей душой верил в безграничные способности своего Сверлилкина.