- Это очень долго. Заставьте своего секретаря поработать так, чтобы пакетбот мог отплыть завтра после полудня... вернее говоря - сегодня, потому что уже четыре часа утра.
- Хорошо, пакетбот отправится сегодня в шесть часов вечера, ваше превосходительство.
- Очень благодарен. Покойной ночи, сеньор Спринг, - произнес диктатор, слегка наклоняя голову.
Отвесив несколько поклонов, посланник удалился.
- Корвалан, проводите сеньора Спринга! - приказал диктатор.
- Сеньор! Что это вы приказали сделать с еретиком? - закричал мулат, очнувшись от своей дремоты. Ему показалось, что английского посланника повели на казнь.
Но Розасу было не до разговоров, сев на свое место, он положил перед собой на стол письмо, подпер руками голову и стал внимательно перечитывать его, вдумываясь в каждое слово. По мере того, как он читал, глаза его наливались кровью, на лбу напрягались жилы, а лицо, попеременно, то бледнело, то краснело.
Немного спустя, он грубо выгнал мулата, заперся в своем кабинете и принялся шагать от одной двери к другой. Он скрежетал зубами, потрясал кулаками, топал ногами, проявляя порывы самого необузданного бешенства.
Глава XI
ДОННА МАРСЕЛИНА
Утро пятого мая было ясное, и свежий ветерок, пропитанный запахом фиалок и жасмина, в изобилии росших на песчаных равнинах Барракаса, разгонял густой и сырой ночной туман.
В течение всего апреля шли проливные дожди, как будто сама природа хотела способствовать невзгодам, обрушивавшимся на аргентинский народ, и пятое мая было первым хорошим днем за длинным периодом ненастья.
В городе все еще было тихо, хотя ослепительно-яркие солнечные лучи давно уже заливали его. Аристократический Буэнос-Айрес, по справедливости прозванный Афинами Южной Америки, еще спал, точно желая как можно дальше отодвинуть от себя заботы дня.
В глубине его широких и прямых улиц, под навесами зданий, кое-где еще виднелись последние тени, но вскоре перед победоносно наступавшим на них ярким дневным светом должны были исчезнуть и они.
По бирюзовому небу плыли легкие перламутровые и золотистые с розовыми краями облачка, отражавшиеся в зеркальной поверхности Ла-Платы.
Но вот послышался глухой, монотонный стук тележек пригородных поставщиков, привозивших продукты на рынок, начали открываться лавки, зашмыгала прислуга вперемежку с другим мелким людом: город просыпался и приступал к своей обычной деятельности.
Из одного дома на улице Виктории вышел высокий, худой и желтый человек лет пятидесяти и направился к рынку, тяжело опираясь на толстую палку, без которой, казалось, он не мог сделать ни шагу.
Он двигался медленно, с видом человека, вышедшего только подышать свежим утренним воздухом, полюбоваться на давно уже не виданное ясное небо и, кстати, показать свой новый ярко-красный жилет и свои федеральные значки, красовавшиеся у него на груди и на шляпе.
Руки этого человека, очевидно, были очень слабы, потому что он то и дело ронял свою индийскую трость с набалдашником из слоновой кости, которая каждый раз откатывалась назад, так что ему нужно было постоянно оборачиваться, чтобы поднять ее, причем он быстро оглядывал все пройденное им пространство.
С чисто ангельским терпением, подобрав чуть не в тридцатый раз злополучную трость, выскользавшую из его дрожащей руки, старик остановился перед домом дона Мигеля дель Кампо.
На минуту старик в изнеможении прислонился к стене дома, вытащил из кармана платок и начал отирать им свои ввалившиеся щеки и лоб, все время не переставая зорко оглядываться по сторонам. Дав пройти двум разносчикам и женщине с пустой корзиной в руках, он подошел к двери дома и, не воспользовавшись великолепным бронзовым молотком в виде львиной головы, осторожно стукнул в дверь три раза тростью.
Между тем хозяин дома, дон Мигель, уже встал и одевался с помощью своего верного Тонилло, успевшего выполнить все поручения, данные ему ночью его господином.
- Донна Аврора сама приняла от тебя цветы? - спрашивал дон Мигель, расчесывая свою темно-русую бородку, разделенную пополам на подбородке, согласно предписаниям федерации, старавшейся установить однообразие даже в наружности своих членов.
- Сама, сеньор, - отвечал Тонилло.
- А письмо?
- Письмо она тоже приняла вместе с цветами лично.
- А ты не заметил выражения ее лица: довольное оно было или нет?
- Кажется, довольное сеньор. Но письмо ее сильно удивило, и она спросила, что произошло.
- Бедняжка!.. Как она была одета? Говори мне все... Что она делала, когда ты явился к ней?
- Сеньорита стояла во дворе перед жасминовым боскетом и разворачивала свои папильотки...
- О милая кокетка! Ну, а потом?
- Потом... да больше ничего, сеньор.
- Как ничего! А в чем она была одета? Я же тебя именно об этом и спрашиваю.
- В белом с зелеными полосками пеньюаре, накинутом на плечи.
- А!.. Ну, теперь я ясно могу себе представить ее и счастлив на весь день... Она восхитительна в белом! А потом что?
- Более ничего, сеньор.
- Ты дурак, Тонилло!
- Но, сеньор, на донне Авроре, право, более ни чего не было.
- Этого быть не может. Ножки ее во что-нибудь были обуты... в туфельки или в ботинки? А на шее у нее, наверное, была какая-нибудь косыночка, ленточка или, вообще что-нибудь в роде этого, что обыкновенно надевается молодыми доннами. Ты должен был все заметить: ведь ты знаешь, что я заставляю тебя передать мне в точности каждую подробность, касающуюся донны Авроры.
- Виноват, сеньор, я...
- Ну, хорошо, оставим это и перейдем к другому… Кого ты еще видел у нее в доме?
- Ее горничную и дона Кандидо.
- А! Моего учителя чистописания, доброго гения моих ученических тетрадей! Говорил ты с ним, Тонилло? Узнал, зачем он туда приходил?
- Говорил. Он сказал мне, что ему очень нужно было вас повидать и что он был здесь в шесть часов утра, но не достучался; потом он заходил в семь часов, но опять не мог достучаться. Теперь он ходит по окрестностям, выжидая, когда можно будет видеть вас.
- Черт возьми! Очевидно, он еще не бросил своей привычки мучить меня... Хотел поднять меня в шесть часов, чтобы поболтать! - Когда он опять придет, попроси его в кабинет, а донну Марселину можешь ввести сюда.
Сделав это распоряжение, дон Мигель надел синий шелковый халат, который очень шел к нему.
- Ввести ее сюда? - спросил Тонилло, боясь, что ослышался.
- Да, именно сюда, мой целомудренный дон Тонилло. Я кажется, говорю с тобой на понятном языке. Когда донна Марселина придет, смотри, чтобы и эта дверь была хорошо затворена, и дверь в кабинет... Да вот и она! Пойди, встреть ее, - добавил дон Мигель, услыхав шелест шелкового платья.
Через минуту в спальню вошла дама в зеленом шелковом платье и мериносовой желтой с черной каймой шали, спускавшейся до самых пят. На голове у нее был громадный красный бант, а в правой руке она осторожно держала кончиками пальцев белый батистовый платок с вышитыми на углах красными амурами.
Когда-то эта дама, наверное, была очень хороша, судя по ее большим черным глазам, даже теперь, несмотря на ее сорок восемь лет, не утратившим своего блеска, и по изящному профилю ее лица; но сильная седина в черных волосах, дряблость щек и полуввалившийся рот лишали ее всякой приятности.
В довершение всего этого, она была очень высока и слишком полна.
Дон Мигель принял свою гостью сидя и с той банальной улыбкой, которая свойственна аристократам в отношениях с людьми низшего происхождения.
- Вы мне нужны, донна Марселина, - проговорил молодой человек, указывая гостье на стул против себя.
- Я всегда к вашим услугам, дон Мигель, - слащавым голосом ответила дама, жеманно опускаясь на стул и расправляя складки своего широчайшего платья, шуршавшего при малейшем ее движении.
- Как ваше здоровье и что у вас дома? - осведомился дон Мигель, никогда не приступавший к серьезному разговору прежде, чем не узнает всего, что было на душе у его собеседника.
- Ах, сеньор, я совсем потеряла голову! - воскликнула донна Марселина, обрадовавшись возможности высказаться. - Я хотя и очень грешна, но жизнь в Буэнос-Айресе все-таки кажется мне чересчур тяжелым наказанием.
- Это будет вам зачтено на том свете, - сказал молодой человек, полируя свои ногти с совершенно равнодушным видом.
- Есть люди гораздо грешней меня, но они, наверное, попадут в рай без особенных мучений.
- Кто же именно эти люди, по вашему мнению?
- Да хоть бы те, которых вы знаете, сеньор.
- Я очень забывчив, донна Марселина, и положительно не в состоянии никого припомнить, к кому могли бы относиться ваши намеки.
- Ну, значит, мы с вами в этом не сходимся, сеньор дон Мигель; кое-чего я никогда не забуду, хотя бы прожила двести лет.
- Напрасно: ваша религия учит нас забывать все дурное и прощать нашим врагам.
- Прощать врагам! Это после всех оскорблений, которым они меня подвергли, загрязнив мою репутацию, смешав меня с существами, составляющими позор нашего пола, - нет, никогда! У меня в этом случае сердце Капулетти!
- Ах, донна Марселина, вы всегда преувеличиваете, когда речь заходит на эту тему! - проговорил молодой человек, делая над собой громадное усилие, чтобы не расхохотаться при таком странном сравнении своей собеседницы.
- Я? Преувеличиваю?! Ну, да, в ваших глазах, разумеется, ничего не значит, что меня посадили в тележку с недостойными женщинами и хотели отправить в исправительный приют, - меня, никогда никого не принимавшую у себя, кроме цвета буэнос-айресского общества!.. Я, впрочем, отлично знаю, что меня только для вида обвинили в дурном поведении и что это была только месть за мои всем известные политические убеждения. Я постоянно общалась с унитариями; у меня бывали министры, адвокаты, поэты, доктора, писатели, - словом, все выдающиеся люди нашего города. За это наш тиран и вписал мое имя в список женщин, подлежавших высылке из Буэнос-Айреса, по декрету негодяя Анчорены, этого старого Тартюфа, этого бессовестного ростовщика, на которого не даром написано известное вам четверостишие...
- Кстати сказать, прелестное, - вставил дон Мигель.
- Не правда ли?..
- Да, я сделалась жертвой этих грубых, невежественных головорезов исключительно за свои политические убеждения, а может быть, и за мою любовь к литературе. Я заметила, что этот дикарь, Анчорена, преследовал всех посвятивших себя, подобно мне, изящным искусствам. Все мои друзья были сосланы... О, как хорошо жилось нам при Вареласе и Галлардосе! Миновало это прекрасное времечко, исчезло навеки!.. Помните, дон Мигель, какое тогда было блаженство?! Разгорячившись, донна Марселина спустила с плеч свою шаль, отерла выступивший на ее красном лбу пот и грациозно обмахивалась платочком.
- Что было, то прошло, донна Марселина, - проговорил дон Мигель по возможности серьезным тоном, опустив вниз свои смеющиеся глаза. - Действительно, новое правительство поступило с вами крайне несправедливо...
- И бесчеловечно! - договорила посетительница.
- Но все-таки вам удалось избежать страшного позора, благодаря вашим крупным связям...
- Да, слава Богу, один из моих лучших друзей, занимающий высокое положение, сжалился надо мной. Он видел во мне только невинную жертву варварства, составляющего, по выражению Руссо, самое ужасное зло в мире и низводящего человечество до уровня животных! - с пафосом воскликнула донна Марселина, любившая щегольнуть своей начитанностью.
- Руссо совершенно прав, и мир должен быть ему глубоко признателен за то, что он внес эту новую и поучительную истину.
- О, да, Руссо - один из величайших гениев, и я знаю все его произведения наизусть!.. Вы не поверите, какая у меня память: недавно я видела две трагедии и сразу запомнила все их содержание!
- Это, действительно, замечательно!
- Не правда ли? Хотите, я продекламирую вам монолог Бидоны или Креона, начинающийся словами: "Грустная судьба..."
- Нет, благодарю вас, донна Марселина. Пожалуйста, не трудитесь, - с живостью перебил дон Мигель.
- Как угодно, - обиженно проговорила гостья.
- Что вы читаете в последнее время, донна Марселина?
- Кончаю "Дитя карнавала", после того, как прочитала "Люсинду", которую теперь читает моя племянница.
- Прекрасно!.. Кто это снабжает вас такими хорошими книгами? - спросил молодой человек, устремив на свою собеседницу спокойный и пристальный взор.
- Лично меня никто не снабжает ими. Это патер Гаэте приносит их моей племяннице.
- Патер Гаэте?! - повторил дон Мигель, разражаясь, наконец, долго сдерживаемым смехом.
- Да. Но что же тут смешного, сеньор дон Мигель? - недоумевала гостья. - Я ему очень признательназа это. Он человек просвещенный и говорит, что молодым девушкам следует читать все, как хорошее, так и дурное, чтобы раньше узнать жизнь и не попасть впоследствии впросак, как нередко случается с теми, которых держат в полном неведении.
- Против верности этого взгляда я ничего не могу возразить, донна Марселина; но чего я никак не могу понять, так это того, что вы, с вашими твердыми, непоколебимыми политическими убеждениями, дружны с этим, хотя и достойным священником, зато ярым федералистом.
- Я каждый день упрекаю его в этом грустном заблуждении...
- А он вам что на это говорит?
- Смеется, поворачивается ко мне спиной и уходит с Гертрудитой читать.
- Гертрудита? Это что еще за особа у вас?
- Это новая племянница, которую я с месяц тому назад взяла к себе в дом.
- Господи! Да у вас племянниц больше, чем было у Адама внуков от Сима, сына Каина и Ады!.. Читали вы когда-нибудь "Библию", донна Марселина, а?
- Нет, сеньор, не приходилось.
- Ну, а "Дон-Кихота", наверное, читали?
- Тоже нет.
- Жаль. Этот Дон-Кихот был славный малый, удивительно похожий лицом и умом на генерала Орибу. Он всегда говорил, что ни одно благоустроенное государство не может существовать без одного ремесла, т. е. именно того, которым вы занимаетесь.
- Разве мое покровительство бедным племянницам может быть названо ремеслом?
- У большинства людей удивительно извращенные понятия, донна Марселина.
- Это верно!.. Но не обращать же мне на это внимание, когда я сознаю, что не делаю ничего дурного, а, напротив, только благодетельствую бедным девочкам, для которых я служу единственным убежищем.
- Гм!.. А что будет с вами, донна Марселина, если уважаемый патер найдет у вас то, что нашел я, когда явился к вам в первый раз по рекомендации сеньора Дугласа?
- О, я тогда, конечно, погибну! Но ведь патер Гаэте не так любопытен, как дон Мигель дель Кампо, - проговорила гостья. -Мое любопытство было вызвано вами же, - оправдывался молодой человек. - Припомните-ка обстоятельства этого дела, донна Марселина. Я пришел к вам с целью написать письмо, которое вы должны были передать одной особе. Чтобы написать его, я попросил у вас бумаги, пера и чернил. В это время кто-то постучался к вам в дверь, и вы наскоро толкнули меня в свою спальню, говоря, что я там найду все необходимое для письма. На столе у вас ничего подходящего не оказалось, поэтому я открыл ящик и...
- И не должны были читать то, что там нашли, молодой повеса! - досказала донна Марселина медоточивым голосом, как она всегда делала, когда дон Мигель заводил беседу о своей находке, то есть при каждом их свидании.
- Как же было мне противостоять искушению, когда я вдруг совершенно неожиданно увидал там монтевидеоские журналы!
- Присланные мне моим сыном, как я уже много раз говорила вам.
- Да, ну, а письмо?
- Письмо?.. О, это злосчастное письмо! Из-за него меня бы расстреляли эти варвары!.. До сих пор я не могу простить себе этой неосторожности, едва было не стоившей мне жизни!.. Но скажите мне, пожалуйста, дон Мигель, что вы сделали с этим письмом? Сохранили вы его?
- Не понимаю, как вы осмелились написать, что лишь только Лаваль вступит в Буэнос-Айрес, то в тот же день всем женщинам семейства Розаса отрежут носы? - продолжал дон Мигель, будто не слыхав вопросов своей собеседницы.
- Что делать, увлеклась своим справедливым негодованием! В сущности, это были одни пустые слова, как вы и сами понимаете, дон Мигель... Ну, так как же, сохранили ли вы это письмо или уничтожили? - приставала донна Марселина, силясь изобразить на своем обрюзгшем лице что-то вроде улыбки.
- Я уже сказал вам, что взял тогда это письмо, чтобы спасти вас.
- Вы бы лучше разорвали его.
- Этим я сделал бы страшную глупость.
- Почему же?
- Потому что я тогда лишился бы возможности фактически засвидетельствовать ваш патриотизм в случау переворота. Я забочусь о том, чтобы ваши услуги, которые вы оказываете мне, были впоследствии достойно вознаграждены.
- Только с этой целью вы и бережете письмо?
- До сих пор вы не давали мне повода беречь его для какой-нибудь другой цели, - отвечал дон Мигель, подчеркивая каждое слово.
- Поверьте, дон Мигель, что я никогда не подам вам повода желать мне зла! - воскликнула бедная женщина, вздохнув с облегчением.
- Тем лучше для вас, - равнодушно промолвил молодой человек. - Однако, поговорим лучше о чем-нибудь другом... Видели вы в последнее время Дугласа?
- Видела третьего дня, в тот же вечер он взял к себе на борт пять человек, из которых двое были рекомендованы мной.
- Вам нужно будет повидаться с ним сегодня.
- Сегодня?
- Да, и притом немедленно.
- Хорошо. От вас я пройду прямо к нему.
Дон Мигель отправился в свой кабинет, взял там письмо, которое он ночью положил под чернильницу, вложил его в чистый конверт, обмакнул перо в чернила и снова возвратился в спальню.
- Вот, - сказал он, подавая донне Марселине конверт с письмом и перо, - напишите на этом конверте адрес.
- Зачем же я буду...
- Я вам говорю - пишите: "Сеньору Дугласу".
- Больше ничего?
- Больше ничего.
- Извольте, написала, - проговорила донна Марселина, надписав то, что ей было велено и возвращая перо.
- Хорошо. Теперь идите к сеньору Дугласу, отведите его в сторону, если он не один, и отдайте ему от моего имени это письмо.
- С удовольствием, сеньор, но...
- Спрячьте письмо хорошенько у себя на груди.
- Готово! Можете быть покойны, не пропадет.
- Вот еще что, донна Марселина...
- Что прикажете, дон Мигель?
- Завтра или послезавтра, от двенадцати до половины первого пополудни, я буду у вас в доме и желаю, чтобы у вас никого не было. Поняли?
- Сделайте одолжение, сеньор. Я в это время поведу своих племянниц гулять. Но как же быть с ключами?
- Ах, да! Я об этом и не подумал... Вот что: позовите сегодня слесаря и прикажите ему сделать двойные экземпляры ключей. Пусть он сделает их обязательно сегодня же, а завтра утром вы пришлите их мне... Я у вас буду вечером, часов в шесть; вы можете вести своих племянниц в церковь к вечерне. В темноте я меньше рискую быть узнанным кем-нибудь.