Одной рукой ухватившись за сучья, отчим оттолкнул от себя мою мать, и она, простояв секунду на самом краю, качнулась и медленно поползла по обрыву. Самое страшное было то, что выражение ее лица не успело измениться, счастье по-прежнему отражалось на нем и лишь постепенно в глазах проступали ужас и недоумение.
Вот в этот момент я и закричал. Я кричал, надрываясь, не зовя на помощь, ни к кому не обращаясь, просто кричал от нестерпимого ужаса, охватившего меня. Отчим оглянулся, на секунду я увидел его страшные глаза. Он выругался по-немецки и вновь повернулся к матери. Мать цеплялась за куст шиповника. Она смотрела на отчима снизу вверх и, кажется, все еще не могла понять, зачем он ее толкнул.
Я кинулся к ней. Я видел, как Сулейман поднял с земли тяжелый камень и занес его над головой матери. Он отвел руку, чтобы дать камню размах, но рука дрогнула, и камень, выбитый пулей из рук, упал на тропинку. Долей секунды позже я услышал выстрел, щелкнувший где-то совсем близко. Потом из-за поворота выскочил дядя Абдулла и, отшвырнув карабин, обеими руками схватил мать и вытащил ее на тропинку.
У меня так дрожали ноги, что я должен был держаться за ветку, чтобы не упасть. Мать без сознания лежала на краю обрыва. Отчим смотрел то на нее, то на дядю Абдуллу и вдруг быстро сунул руку в карман.
Я услышал щелканье курка за его спиной. Подняв охотничью двустволку, в кустах стоял дядя Самед, рядом с ним - дядя Гассан и чуть дальше - Рустам и дядя Ибрагим. Отчим обернулся. Молча они смотрели на него - четыре моих дяди, четыре брата моей матери, четыре сына моего деда. Тогда он усмехнулся и вынул руку из кармана.
- Так, - сказал он, - вся семья в сборе.
Дяди молчали, и вокруг было тихо. В ветвях монотонно чирикала птица, в траве трещал кузнечик, от внезапно налетевшего ветра негромко шуршали листья, и солнечные пятна прыгали по смуглым лицам моих дядей.
Дядя Абдулла показал Рустаму глазами на мать, и Рустам кивнул головой. Тогда Абдулла поднял с земли свой карабин и отошел в тень деревьев. Самед и Гассан стали рядом с отчимом, и Гассан слетка подтолкнул его в плечо. Отчим вздрогнул. Секунду он постоял в нерешительности, по-видимому, не зная, сопротивляться ему или идти, но Гассан уже обшарил его карманы и отнял у него пистолет. Отчим пошел по тропинке с презрительным и небрежным видом. Мы шли недолго, дядя Абдулла остановился на небольшой полянке, окруженной со всех сторон горными кривыми дубами и кизиловыми деревьями. Несколько больших камней лежало у края полянки, и на средний сел дядя Абдулла. Самед, Гассан и Ибрагим уселись на соседних камнях, и отчим стоял перед ними один, даже не связанный ремнями, и, однако, он не пытался бежать. Карабин стоял у ноги дяди Абдуллы, старый карабин с серебряной дощечкой на ложе.
Я посмотрел на лица моих дядей. Они хорошо умели сдерживать свою ярость. Только строгое внимание было на их лицах.
- Как зовут? - спросил дядя Абдулла.
- Сулейман, - ответил отчим.
- Я спрашиваю настоящее имя.
Отчим огляделся. В нескольких шагах от него начинался лес, - казалось бы, можно, неожиданно рванувшись, добежать до леса и исчезнуть между деревьями, но было что-то такое в лицах четырех молчаливых людей, сидевших перед ним на камнях, что отчим сплюнул и ответил:
- Бетке.
- Немец?
Отчим кивнул головой.
- Так, - сказал Абдулла и отвел глаза в сторону. Ровным, глуховатым голосом он спросил:
- Ты убил моего отца?
- Нет, - ответил отчим, глядя в лее.
У дяди Абдуллы изменилось лицо. Он вскочил и подошел к отчиму.
- Ты убил моего отца? - тихо повторил он и схватил его за горло. - Ты? Ну?
Я видел только его спину, огромную мускулистую спину и шею, налившуюся кровью. А отчим видел его лицо. Это, наверное, было страшное лицо.
- Я, - ответил он дрогнувшим голосом.
Абдулла отвернулся и опять сел на камень. Потные волосы прилипли к его лбу. На виске пульсировала синяя жилка. Правой рукой он дернул ворот рубахи, и материя разорвалась с сухим треском, обнажив широкую мускулистую грудь. Он дышал шумно, и у него пересохли губы.
- Зачем ты прикидывался глухонемым? - спросил он с неожиданным спокойствием в голосе. Бетке молчал. - Ну?
И Бетке вдруг засмеялся. Он смеялся тем нехорошим смехом, который переходит в истерику. Он смеялся, закинув голову, а дяди смотрели на него с неподвижными лицами. Бетке трясся от смеха, качался и изгибался посреди освещенной солнцем полянки.
- А вы и не поняли? - говорил он сквозь смех. - А вы и не поняли? Зачем притворялся? Затем, чтобы дураки поверили, затем, чтобы морочить головы дуракам, затем, чтобы повести дураков.
Самед перегнулся вперед.
- Куда повести?
Припадок смеха у Бетке кончился.
- Куда? - переспросил он и задумался. - Не знаю. Куда полковник прикажет, полковник Шварке, чтоб ему было не лучше, чем мне. Может быть, жечь города, взрывать заводы. Может быть, на Москву. Это полковник знает.
Он снова замолчал, и его руки свисали вдоль неуклюжего тела. Дядя Абдулла обернулся.
- Вы хотите еще что-нибудь узнать, братья? - спросил он.
Братья качнули головами: нет.
- Как ты решил, Гассан? - спросил Абдулла.
Гассан поднял голову.
- Пусть обманом, пусть хитростью, все равно, он пробрался в нашу семью и стал членом нашей семьи. Он хотел погубить нашу страну. Он убил нашего отца. Он хотел убить Гуризад, нашу сестру и свою жену. Мы должны смыть этот позор с нашей семьи, а если не смоем, то люди скажут: это бесчестная семья, среди них был убийца, предатель и шпион. Мы судим его, братья, и мы должны казнить его.
Он положил руку на карабин дяди Абдуллы с серебряной дощечкой на ложе.
- Как ты решил, Ибрагим? - спросил Абдулла.
Ибрагим кивнул головой.
- Я согласен с Гассаном.
- Как решил ты, Самед? - И Самед кивнул головой.
- Я с вами согласен, братья, - сказал Абдулла и замолчал. Из-за деревьев медленной, утомленной походкой вышла моя мать, немолодая женщина Гуризад. Рустам шел за ней, немного смущенный, и когда Абдулла посмотрел на него, развел руками, видимо желая сказать: "Ну что я могу с ней сделать?"
Все четверо переглянулись, а мать прислонилась к дереву - она была очень слаба - и сказала:
- Зачем вы мне не доверяете, братья? Вы думаете, что это не женское дело? - Она усмехнулась невеселой усмешкой. Братья молчали. Мать повернулась и снова ушла в лес по тропинке, и, когда я посмотрел ей вслед, мне подумалось, что вот мать у меня уже старая, а я и не заметил, как она постарела. Только потом я понял, что это за последний час так согнулась ее спина и так опустились плечи.
Бетке, мой отчим, тоже смотрел ей вслед, и на его лице я заметил улыбку, злую, бессмысленную улыбку. Ему, мне кажется, было приятно, что мать так изменилась и постарела.
Мы долго прислушивались к хрусту веток под ногами матери, пока он совсем не затих. Тогда дядя Абдулла вскинул свой карабин.
- Ну, - сказал он, - будьте свидетелями: я исполняю клятву, хоть мне и жалко дарить ему такую легкую смерть.
Бетке по-прежнему стоял неподвижно. Какое-то безразличие чувствовалось в его позе, но тут он поднял голову.
- Скоты, - сказал он и с удовольствием повторил: - Скоты.
Он оглядел одно за другим спокойные лица моих дядей.
- Все равно, не окажись полковник такой растяпой, вам бы конец пришел. Дурацкая история. Ну и черт с ним. Не мы, так другие вас задавят.
Он сплюнул в траву, а дядя Абдулла целился ему в лоб, и карабин вырисовывался четко, без дрожи двигаясь в горном, прозрачном воздухе. И тут снова раздвинулись кусты, и на полянку не торопясь вышел дядя Орудж и за ним два красноармейца. Абдулла отвел только на минуту глаза и снова уставился на мушку, а дядя Орудж подошел и, взявшись рукой за ствол карабина, спокойно отвел его кверху. Два красноармейца стали по обе стороны Бетке, а Абдулла выжидающе смотрел на Оруджа.
- Ты скверно делаешь, - негромко сказал Орудж. Абдулла посмотрел на Оруджа и резким движением вырвал карабин.
- Орудж, - сказал он, - это Бетке, подручный полковника Шварке. Он убил отца и сегодня пытался убить Гуризад.
- Я знаю, - сказал Орудж. - Но он еще нужен нам. Не спорь со мной.
И снова шея Абдуллы начала наливаться кровью.
- Мы все здесь судили его, - сказал он, - мы все четыре брата, и твоя сестра Гуризад согласилась с нами.
- Я, пятый брат, - сказал Орудж, - говорю вместе с вами, что этот человек заслужил смерть. И он не уйдет от нее.
Вскинув винтовки, красноармейцы повели Бетке.
- Стойте! - крикнул Абдулла. - Орудж, слушай! Я дал клятву. Из этого карабина... - Он задыхался.
Орудж положил ему руку на плечо.
- Я знаю, Абдулла, - сказал он мягко. - Но неужели ты хочешь, чтобы он умер молча? Нет, он еще расскажет нам обо всех своих замыслах. Больше я тебе ничего не скажу.
Мышцы, напрягшиеся на шее дяди Абдуллы, слабели. Со свистом он перевел дыхание.
- Ладно, - сказал он, - веди. Ты все-таки тоже сын моего отца.
Орудж приложил руку к козырьку и, повернувшись, скомандовал красноармейцам. Он пошел впереди, а сзади шел Бетке и два красноармейца с винтовками по обе стороны от него. Они вступили в лесную тень. Бетке оглянулся. Он посмотрел на моих дядей, молча провожавших его глазами, на меня, его пасынка, с которым он жил не один год, которому дарил книжки, баловал и ласкал. Он посмотрел на нас и улыбнулся бессмысленной, злой улыбкою, такой злой, что мне стало страшно. Потом он скрылся за стволами горных дубов, но я навсегда запомнил его улыбку, улыбку моего отчима, унтер-офицера гитлеровской службы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Разговор с Черноковым. - Мы с Бостаном собираемся в путешествие. - Удивительный караван. - Патруль на склоне горы.
Рустам увез мою мать на арбе, которую он нанял в ближайшем селении, дяди мои ускакали на конях, а я отказался сесть на коня вместе с дядей Абдуллой, оказав, что у меня дела. Я решил все-таки вернуться в Мертвый город, потому что не мог чувствовать себя спокойным до тех пор, пока не поговорю с Черноковым.
Одно меня пугало - это предстоящая встреча с корзинщиком Мамедом.
По дороге я встретил кочевье, расположившееся на отдых. Я был голоден и с такой жадностью посмотрел на котел с пловом, стоявшим на огне, что меня пригласили к костру и угостили. Поев, я почувствовал себя более смелым и рассудил, что если Мамед и притворялся слепым, то уж во всяком случае старик-то он взаправдашний, а поэтому удрать я от него всегда сумею.
За поворотом дороги передо мной открылся Мертвый город, и кладбище, и белая палатка муллы. Толпа поредела. Это я заметил сразу еще издалека. По-прежнему вокруг палатки стояли плотным кольцом молящиеся люди. Солнце уже садилось, и всё - могилы, люди, палатки - было освещено тревожным красным светом.
Осторожно, часто оглядываясь, чтобы неожиданно не натолкнуться на Мамеда, я стал пробираться к палатке. Теперь это было нетрудным делом. Народу было еще много, но пройти можно было совершенно свободно. По-прежнему, собравшись в кучки, люди говорили об утренних событиях, и споры, начатые еще вчера, до сих пор не могли утихнуть.
Я пробирался к палатке. Там я рассчитывал найти Чернокова. Видимо, запас калек был исчерпан, по крайней мере, мулла уже никого не исцелял. Он был в палатке, и занавески у входа были плотно задернуты.
Здесь меня окликнул Бостан.
- Слушай, - сказал он, - где ты пропадал? Ты нашел свою мать?
- Нет, - ответил я, - я просто гулял.
Я не считал возможным рассказывать при посторонних людях о происшествии в лесу.
- Хочешь обедать? - сказал Бостан. - У меня есть деньги.
- Спасибо, - ответил я, - я только что ел.
Но тут я заметил, что Бостан подмигивает мне, и, поняв, что ему просто нужно поговорить со мной, добавил:
- Хотя, пожалуй, пойдем, я не очень-то сыт.
Мы выбрались из толпы и пошли в город, наперебой рассказывая друг другу о том, что произошло с каждым из нас за время, пока мы не виделись. Бостан сообщил мне, что меня ждет Черноков и что сейчас мы идем к нему. Я рассказал о моем приключении в погребе разрушенного дома, о полковнике Шварке, о Бетке - моем отчиме - и о суде над ним на лесной поляне. Бостан только ахал и должен был признать, что мне довелось увидеть более интересные вещи, чем ему.
Он ввел меня во двор небольшого домика в переулке, круто поднимавшемся в гору. Дверь в дом была открыта. Мы прошли темным и узким коридором. Бостан постучал в дверь, из-за двери раздалось "войдите!".
Черноков в обыкновенном своем виде - в зеленой гимнастерке, с молодым безбородым лицом - сидел за столом и что-то быстро писал карандашом на листе бумаги. Он поздоровался, и я рассказал ему все, начиная с того момента, когда меня разбудил еле слышный шорох в палатке, до ухода Бетке под конвоем двух красноармейцев.
Черноков слушал молча, не перебивая, и когда я кончил, кивнул головой, встал и заходил по комнате. Мы с Бостаном ждали. Черноков остановился возле меня.
- Значит, - сказал он, - сегодня вечером Мамед будет ждать тебя?
- Да.
- Хорошо, - сказал Черноков, - ты пойдешь и разыщешь его.
Я смотрел на Чернокова, не понимая, но, занятый своими мыслями, он не обращал на меня внимания.
- Ты будешь держаться так, - продолжал он, - как будто ты веришь его рассказам об аресте и даже расстреле твоей матери. Ты будешь держаться так, как будто ты остался один и боишься, что тебя арестуют тоже, и как будто тебе не к кому обратится, кроме как к старому другу твоей семьи - Мамеду. Вероятно, Мамед заставит тебя рассказывать при посторонних людях трогательную историю об исчезновении твоей матери и отчима. Рассказывая ее, подтверждай все, что он захочет, чтобы ты подтвердил. Я думаю, что сегодня вечером Мамед и полковник Шварке уведут свою шайку в горы. Ты пойдешь с ними. Ты им нужен как свидетель. Ты нужен им для того, чтобы те, кто пойдет за ними (я говорю об обманутых), боялись отстать и вернуться.
Да, я думаю, что сегодня вечером вы уйдете в горы. Вероятно, вы попытаетесь заходить в селения и, вероятней всего, вас не пустят. Те, кто пошел, действительно веря, скоро разочаруются и отстанут. Я думаю, что с каждым днем вас будет меньше и меньше. Я хочу знать, куда двинутся остальные. Я хочу знать, кто им поможет, кто их будет прятать, у кого они найдут поддержку. Обо всем этом я узнаю через тебя.
За вами, скрываясь, будет идти Бостан. Когда тебе нужно будет сообщить что-нибудь, ты будешь передавать через него. Подумайте, где и как вы будете встречаться, чтоб не вызвать никаких подозрений. Значит, запомни: Мехди исцелил твоего отчима, злые чекисты арестовали его, чтобы народ не узнал о чуде, и даже, может быть, расстреляли его вместе с твоей матерью. Добрый Мамед - последнее твое убежище. Все ясно?
Черноков замолчал. Мы встали. На прощанье Черноков пожал нам обоим руки.
- Идите, мальчики, - сказал он, - будьте осмотрительны и бесстрашны. До свиданья.
Мы вышли. На улице стояло несколько женщин, и они говорили о том, что здоровье Баширова лучше. Горец проехал на ослике, весело распевая песни. Возле шорной артели сидели люди, покуривая трубки, и, ожидая, когда им починят седло или упряжь, слушали новости из больницы, в которой лежал Баширов. Город вновь жил спокойной, будничной жизнью. Я подумал о том, как безуспешны оказались старания полковника Шварке. Он использовал всю свою выдумку, все уменье провокатора и шпиона и добился того, что, сто пятьдесят человек, самых темных и малограмотных, поверили в его чудеса. Не только в маленьком городке, но даже в республике на следующий день уже говорили о здоровье близкого им человека больше, чем о всех чудесах Мехди.
Мы обсудили с Бостаном, как нам видеться, не вызывая подозрений. Мы условились, что каждый день я буду отставать от моих спутников, а делом Бостана будет подать мне знак и подойти ко мне.
Перед тем как расстаться, мы еще постояли немного и помолчали. Оба мы думали о том, что, кто знает, выйдем ли мы живыми из этой истории и придет ли когда-нибудь день, в который мы сможем поболтать о своих делах, сбегать на речку выкупаться и поиграть с ребятами. Первым прервал молчание Бостан.
- Ну ладно, - сказал он, - тебе пора.
Мы пожали друг другу руки, и я быстро пошел по дороге отыскивать корзинщика Мамеда. Оглянувшись, я увидел Бостана. Он стоял, маленький, худощавый мальчик, высоко надо мной и смотрел мне вслед.
Уже наступили сумерки, и я не мог рассмотреть, то ли действительно он мне махнул рукой, то ли просто мне показалось. Полный мыслями о предстоящем мне опасном и трудном деле, я вышел на кладбище.
Толпа заметно поредела, многие при мне уходили, обсуждая домашние свои дела.
Среди людей, окружавших палатку, происходило движение. Несколько навьюченных ослов жевали овес из привязанных к морде мешочков. Какие-то люди скатывали ковры, на которых днем молился мулла, и как раз, когда я подошел, начали сворачивать палатку. Сам мулла стоял в стороне на белом могильном камне и осматривался вокруг. Казалось - именно он здесь командует, казалось - он руководит этими сборами в неведомую дорогу. Однако я скоро заметил, что на самом деле все делалось помимо него, а он только изо всех сил старался принять вид вождя.
Вокруг людей, собиравшихся в путешествие, вокруг этих ста или полутораста обманутых и обманщиков стояли зрители, с интересом и недоумением наблюдавшие за этими сборами.
- Куда собираешься, дед? - кричал плечистый крестьянин старику, привязывавшему вьюк к спине осла. Старик мельком глянул на спрашивающего и ответил:
- Нас ведет Мехди.
Крестьянин помолчал, и разговор оборвался. Молча собирались поклонники Мехди в неведомый дальний путь, молча смотрели на них жители города, хлопкоробы и виноградари. А вокруг быстро сгущались сумерки, и трудно было уже разглядеть человека в десяти шагах, и горы сливались в одну необъятную черную громаду. Зажгли факелы, и они бросали прыгающий свет на лица людей, на вьюки с одеждой и пищей, на покорных ослов, жевавших овес.
Я бродил по кладбищу и осматривался, пока не увидел Мамеда. Он был распорядителем, он командовал, на какого осла какой положить тюк, как свернуть палатку и где посветить факелами. Увидя меня, он ласково мне улыбнулся и сказал:
- Не уходи далеко и, когда мы построимся, будь в голове каравана.
В это время его окликнули, и он опять стал отдавать приказания. Темнело быстро. Ночь наступала облачная, и луна то просвечивала сквозь облака, то исчезала. Снова кочевники зажигали костры, и поклонники Мехди заканчивали сборы, а вокруг них стояла молчаливая толпа, с любопытством наблюдавшая, что будет дальше.