- Я помню его лет тридцать тому назад. В то время это был большой и богатый город, и он назывался не Мертвым, а Соколиным городом. Улицы его были шумные и оживленные, и ничто не предвещало приближения ужасных событий. Соколиный город расположен на вершине высокой горы. Я не знаю городов, где бы был такой чистый и свежий воздух, полезный больным людям. Летом там всегда прохладно и никогда не бывает пыли и духоты. А какие там красивые места! Город стоял над ущельем. И с балконов многих домов можно было увидеть огромные обрывы, чудесные нагромождения скал, а внизу бурную речку, красивые деревни на берегу, мельницы и водопады. Поистине чудеснейшей красоты места! Сам город, построенный много веков назад, был тоже красив и благоустроен. Все улицы и площади были вымощены каменными плитами, отполированными ногами десятков поколений. Большие дома, построенные из камня, были украшены красивыми орнаментами. Лепные фонтаны стояли на перекрестках, и из львиных пастей всегда текла чистая, освежающая вода. Сюда, в этот город, персидские купцы привозили товары, продавали их и меняли на произведения русской промышленности, в шашлычных весело играли оркестры, ткачихи ткали ковры замечательной красоты, и сотни ремесленников дубили кожу, шили сапоги, мастерили седла и пояса. Если бы днем вы прошлись по улице нижней, ремесленной части города, вы бы услышали стук сотен веселых молотков и пение, всегда помогающее всякой работе. И тем не менее город этот был обречен на страшное кровопролитие и разорение.
Дело в том, что жили в нем люди двух религий - христиане и мусульмане. Богатые дома, мастерские и лавки принадлежали купцам, а простые ремесленники были бедны, как беден был в те времена всякий человек, зарабатывающий себе на жизнь своим трудом. Казалось бы, жить христианам и мусульманам дружно, без ссор, по-соседски помогая друг другу да сообща думая о том, как бы избавить свою страну и свой прекрасный город от богачей-хозяев, независимо от их национальности и религии.
Но это было в 1904 году, а народ был в то время совсем не такой, как теперь. Народ был очень темный, забитый и не знал, кто виноват в его нищете. И вот постепенно, в течение многих лет, христианские купцы и торговцы уговаривали бедняков, своих единоверцев, что им мешают мусульмане, а мусульманские купцы уговаривали своих, что им мешают христиане. И в 1904 году был один день, когда скрытая ненависть, воспитанная десятилетиями, вырвалась наружу и уничтожила большой, прекрасный город.
Я очень хорошо помню, как это было. Был праздник. На улицах гулял народ, в шашлычных жарились шашлыки. Матери покупали для детей пахлаву, инжир и орехи. Толпа наполняла улицы, и никто не думал о том, что смерть висит над городом и что город доживает последние свои часы.
Я слышал об извержениях Везувия. Я знаю, как древний город Помпея был уничтожен сразу и навсегда внезапным потоком лавы, вырвавшейся из-под земли. Я представляю себе, что это было ужасно: мирный город, человеческая радость, человеческое счастье, человеческое горе, - а в кратере Везувия уже вскипающая лава, которая сейчас обрушится на ничего не ожидающих людей и уничтожит их.
Но там были причины, от людей не зависящие. Там человечество столкнулось со страшной стихией, не мыслящей и не рассуждающей. А здесь природа ничем не угрожала человеку, и все-таки не менее страшная стихия должна была уничтожить город.
К вечеру, когда на склонах гор зажглись костры, в домах стали собираться гости и темные улицы осветились факелами, в городе пошли слухи. Говорили, что мусульмане собираются сегодня резать христиан. Какие-то люди, прежде никому не известные, рассказывали, что мусульмане готовят оружие, что мусульмане собираются вместе. И еще рассказывали в нижней части города (там жили, главным образом, мусульмане), что христиане собираются резать мусульман, готовят оружие и собираются вместе.
Слухи пугали, толпа стала нервничать, люди кучками собирались на улицах. А слухи росли. В городе прекратилось веселье, гости, пришедшие повеселиться, осматривали кинжалы и револьверы, хозяева плотнее запирали двери и проверяли крепость решеток в окнах.
И вот в верхней части города, там, где, главным образом, жили христиане, самые сильные и здоровые люди собирались в одном доме для того, чтобы защищать свои семьи и свои дома от мусульман. А мусульмане собирались в одном из домов в нижней части города для того, чтобы защищать свои дома и свои семьи от христиан. И все собирались защищаться, и никто не хотел нападать.
Но богатые люди, которым эта междоусобная резня нужна была для того, чтобы отвести от себя пробуждавшуюся ненависть бедноты, продолжали делать свое ужасное дело и продолжали вести притаившийся и замолкнувший город к гибели и разорению.
И вот в дом, где собирались христиане, вбежал окровавленный человек в изорванной и пыльной одежде. "Мусульмане режут христиан!" - закричал он и плакал и показывал кровь на своем платье. И одновременно (это было точно потом установлено), в тот же момент в дом, где собирались мусульмане, вбежал человек в такой же изорванной и окровавленной одежде. Он тоже плакал и показывал кровь на платье, но кричал, что христиане режут мусульман.
Кто были эти люди? Никто их не видел до этого, и никто их не видел потом. Наемные провокаторы, агенты националистов, за несколько рублей согласившиеся предать смерти тысячи мирных семейств.
И вот из нижней и из верхней части города пошли толпы защищать себя, свои семьи, свое имущество от других, таких же обманутых, таких же несчастных людей. И толпы эти сошлись. Мне даже страшно подумать, как это началось. Преступные люди сказали кому-то, что его дом и его семья уничтожены людьми другой национальности. И тот, кому это было сказано, пошел мстить. Тысячи людей стали мстить за несовершенные преступления, за свои разоренные дома, которые на самом деле еще не были разорены.
Началась резня. Резня! Надо вдуматься в это слово. Ведь это же страшно! Не битва, не драка, а резня! Обезумевшие люди врывались в дома, резали женщин, вытаскивали детей на улицу и разбивали им о камни черепа. Обезумевшие люди крушили все вокруг, рвали ковры, били посуду, поджигали дома…
Это было давно. Я пережил с тех пор много радостного и дурного. Но город, уничтоженный ни за что, по неслыханной подлой провокации, до сих пор стоит перед моими глазами. Я помню крики многих тысяч людей, крики отчаяния, страха, боли, крики ярости.
Я убежал на гору и спрятался в кустах ежевики. Оттуда я смотрел вниз. Огни факелов носились по городу. Издали при свете пожаров и факелов я видел женщин с распущенными волосами, бегающих по улицам, кричащих от ужаса, мужчин, полусумасшедших от ярости, мужчин, которые смотрели на совершенные преступления и от ужаса продолжали совершать новые.
Всю ночь не смолкал этот крик, стоявший над городом, крик, в котором были и страх, и ярость, и боль, и отвращение. И всю ночь горели пожары, метались по улицам безумные люди. Город был ярко освещен, и то, что делалось в нем, казалось от этого еще страшней. Я сидел в кустах ежевики, и меня рвало от ужаса и отвращения. И, вероятно, где-то в горах люди, устроившие эту страшную провокацию, стояли и поздравляли себя с успехом.
Рассвет начался, как всегда в горах, торжественный и красивый. Последние языки огня лизали трупы и с шипением гасли в лужах крови. Взошло солнце. Я увидел сверху город, разрушенный до основания. Случайно уцелевшие люди спешили уйти от этого проклятого места. Они шли по широкой дороге в долину, и никто из них не смел оглянуться, чтобы увидеть разоренный и проклятый город. Да, восемь тысяч домов глядели пустыми дырами окон и дверей. Тысячи трупов лежали на улицах и на порогах домов. Ночью это было ужасно, но ясным, горным утром это было еще ужасней.
Тогда я пошел, закрыв руками лицо. Я спотыкался и падал, и колючий кустарник рвал мое платье. И я также не смел оглянуться.
И где-то, по тем же дорогам, по которым брели измученные и одичалые люди, скакали на конях виновники провокации, спеша донести своим хозяевам, что поручение выполнено и дело, слава богу, удалось...
Седой человек помолчал, пригладил усы и откашлялся. Он, кажется, был очень взволнован и немного смущался своего волнения.
- Так вот, гражданка, - сказал он, - вы едете с сыном в Мертвый город. Это очень будет полезно для молодого человека, если вы покажете ему восемь тысяч разрушенных домов и он вспомнит о том, кто и почему это сделал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Встреча с ашугом. - Заоблачный город. - Что я увидел, когда туман развеяло ветром.
Мы так заслушались седого человека, что не заметили, как автобус остановился у небольшой железнодорожной станции. Некоторым пассажирам здесь предстояла пересадка на поезд, а мы сошли, чтобы продолжать наше путешествие в другом автобусе, направлявшемся отсюда в горные районы. Среди пассажиров, ожидавших прихода машины, я увидел слепого корзинщика Мамеда. Мы подошли к нему, и мать удивленно спросила, каким образом он очутился здесь раньше нас. Мамед объяснил, что он попросился на попутный грузовик, и его, слепого человека, охотно согласились довезти.
Спутники распрощались с нами. Пожилая армянка дала мне кисть винограда, молодой человек, ехавший жениться, пожаловался нам на прощанье, что поезд идет только через четыре часа. Мать спросила у винодела, кто этот человек, рассказывавший нам про Мертвый город. Винодел сказал, что это знаменитый в стране садовод, выращивающий у себя в саду лимоны, величиной с дыню и огромные сладкие апельсины.
А седой человек, улыбаясь, раскланялся со всеми и, вскинув на плечи мешок, отправился легкой и молодой походкой на станцию.
Через час мы снова сидели в машине. Дорога шла сначала низиной, мимо хлопковых полей, потом начались предгорья, безлесные, опаленные солнцем холмы.
Разговор в автобусе возвращался все время к Мехди. Здесь знали о нем подробней и больше. Рассказывали, что много лет он скрывался под видом простого муллы, изнурял себя постом и молитвой. Во сне ему было дано указание явиться народу и чудесами убедить сомневающихся в своей божественной силе.
По мере того как мы приближались к Мертвому городу и новые пассажиры подсаживались к нам на стоянках, в автобусе раздавалось все меньше шуток над тем, что мы едем к Мехди, чтобы исцелить отчима, и матери уже не приходилось краснеть.
Дорога поднималась в гору. Глядя назад, я увидел бесконечные хлопковые поля и сотни людей, собиравших хлопок. Наступил вечер. Солнце спустилось за вершину пологого холма.
Становилось прохладно - то ли от приближающейся ночи, то ли от высоты. Я уснул, утомленный непрерывной ездой и тряской. Спал долго и проснулся от толчка. Машина резко остановилась. Было уже почти темно. Шофер, высунувшись из кабинки, кричал прохожему, который стоял на краю дороги, опираясь на посох:
- Кериб, это ты?
Прохожий сделал несколько шагов и очутился в свете автомобильных фар. Это был седой старик с умными, живыми глазами.
- А-а, Кериб! - закричали пассажиры. Кто мог, открывал окна и высовывался наружу.
- Здравствуйте, здравствуйте! - говорил Кериб, улыбаясь. - Доброго путешествия!
Пассажиры кивали головами.
- Спасибо, спасибо! Откуда ты и куда?
- Из столицы, - сказал старик. - Я выступал на олимпиаде народного творчества.
- Конечно, тебя наградили? - спросил шофер.
Кериб пожал плечами.
- Комиссия оценила мои труды выше, чем они стоят.
Он довольно и весело улыбнулся в бороду.
- Я награжден премией, и мне оказано много чести перед другими ашугами и певцами. А куда направляетесь вы?
Тут все наперебой стали ему рассказывать о Мехди, появившемся в Мертвом городе, и о чудесах, которые там будто бы произошли. Ашуг слушал внимательно, покачивая головой, но не говорил ничего и ничем не выражал своего мнения. Пассажиры перебивали друг друга и без конца сообщали всё новые и новые подробности, всё новые и новые слухи. Кериб поднял руку.
- Найдется ли у вас, - спросил он, - для меня место?
Все стали кричать, что, конечно, найдется и что как бы могло не найтись место для такого человека. И когда Кериб подошел к подножке, много рук протянулось к нему, чтобы помочь ему влезть в автобус.
Мы снова поехали. Одно время я развлекался зрелищем зайца, попавшего в яркий свет фар. Со всех ног он мчался впереди машины и долго не сворачивал в сторону. Черные горы громоздились по краям дороги, такие обманчивые в темноте. Камни казались мне зверьми, притаившимися для прыжка; деревья, цеплявшиеся за скалы, казались людьми, карабкавшимися вверх. Иногда внизу серебряной чешуей отсвечивали горные речки, иногда раздавался хохот шакалов, и я вспоминал книги об интересных и опасных приключениях, прочитанные мною.
Взошла луна. Мы проезжали над узким и глубоким ущельем, и на той стороне ущелья я увидел прилепившиеся к скале развалины старой крепости. В лунном свете они выглядели таинственно и печально, и можно было разглядеть пустые глазницы окон, полуразрушенные стены и обвалившиеся башни. Я спросил у матери, как построили эту крепость, потому что я не видел дороги, ведущей к ней, а только гладкий и неприступный камень.
- Это надо знать, мальчик, - сказал ашуг, - это знаменитая крепость Ибрагим-хана. Неужели учитель тебе не рассказывал ее истории?
Мне было стыдно сказать, что я не помню никакой истории, и я протянул:
- А-а, это она и есть крепость Ибрагим-хана? - как будто бы мне было все известно о ней.
Я смотрел на крепость и старался угадать, какая история связана с ней и что видели на своем веку эти камни, прилепившиеся к обрыву. Я смотрел на крепость до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.
Стекла дребезжали негромко и монотонно. Многие спали, облокотившись на соседа или "а мешок с вещами, храпели и бормотали во сне. Дорога вилась, и у края дороги сразу начинался обрыв, так что, если бы автобус поехал прямо, он свалился бы в пропасть такой глубины, о которой даже страшно подумать. А над дорогой на крутых склонах горели костры и спали верблюды, даже во сне мерно покачивая головами. Бараны, сбившись в кучу, стояли и грелись друг о друга, и вокруг костров в беспорядке спали кочевники. Приближалась осень. С горных пастбищ, с альпийских лугов кочевники гнали скот в жаркие степи. Огромные овчарки, белые и лохматые, с лаем выскакивали на дорогу и гнались за нами. Кочевья остались позади, и снова было безлюдье, хохот шакалов и молчанье темных гор.
Скоро спал почти весь автобус. Слепой Мамед посапывал, раскрыв рот, отчим положил голову матери на плечо, мать вздрагивала во сне, а старый ашуг Кериб не спал и думал о чем-то. Он, я да еще шофер - только мы трое не спали.
А потом автобус еще раз круто свернул, и неожиданно открылась широкая котловина. Десятки кочевых племен ночевали здесь вместе со своими стадами. Пылали костры, спали стада баранты, и большие овчарки сновали между кострами, то выскакивая из темноты на свет, то вновь попадая в темноту. Мы проезжали мимо кладбища. В темноте я разглядел надгробья мусульман, похожие на кости, воткнутые в землю, и белые могильные плиты с крестами, - сотни крестов и сотни надгробий. Люди спали на земле, завернувшись в плащи и одеяла. Когда свет фар при повороте скользнул по кладбищу, я увидал собаку, пробиравшуюся, поджав хвост, между людьми и могильными плитами, и верблюда, одиноко стоявшего под черным звездным небом.
Потом начались дома, под колесами автобуса были каменные гладкие плиты. Мы въехали в Мертвый город и, завернув, остановились на почтовом дворе.
Здесь же, на почтовом дворе, мы спали, растянувшись на скамьях, покрытых коврами, пока утренний холод не разбудил нас.
За ночь облака вошли в город, и белый туман затянул улицы так, что даже камни под ногами не были видны и заглушённые звуки казались странными и неясными. Вот льется из фонтана вода на камень у самой твоей руки, а кажется, что это в далеком ущелье не умолкая гремит водопад. Вот издали доносится крик осла, а ты сторонишься, думая увидеть у плеча добродушную ослиную морду. И даже, когда разговариваешь с человеком, голос его то близок, то далек, то громок, то тих и неясен.
Мы шли по улице, с трудом отыскивая дорогу. Мягкие подошвы шаркали по камням, невидимые пешеходы шли рядом с нами, направляясь туда же, куда направлялись мы. Они то появлялись, то исчезали снова, темные, призрачные фигуры.
В тумане мы слышали обрывки фраз и разговоров, перешептывания женщин и резкие голоса мужчин. Мы шли, взявшись за руки, чтобы не потеряться, и мать торопила нас. Она боялась, что Мехди, взятый когда-то на небо восьмилетним мальчиком и вернувшийся к своему народу, устанет совершать чудеса и отчим навсегда останется глухонемым калекой.
Улица кончилась. Мы узнали это потому, что оборвались стены домов, тянувшиеся вдоль нашего пути, и под ногами были не камни, а мягкая мокрая трава. С трудом различая тропинку, мы спустились по покатому склону, и снизу до нас доносился негромкий ропот, как будто шумела речка или шурша осыпались камешки. И снова возникали в тумане обрывки фраз и разговоров, вздохи и возгласы невидимок.
- Больной держит тарелку, - говорили в тумане, - у места, которое болит. Лекарь стреляет в эту тарелку из лука заговоренной стрелой и убивает болезнь.
И туман отвечал:
- Можно еще лить воду на голову или вбить гвоздь у порога...
Голоса заглохли, и с другой стороны возникли новые. Где-то шамкала старуха:
- Вдов запрягают в хыш и пашут русло реки, а есть заклинание "челескесмек". Берут семь волос больного и семь ниток, смешивают в один пучок и режут над головой, приговаривая: "Освобождаю тебя от кошки, от собаки, от джинов и от шайтанов..."
Мы обогнали старуху. Она выплыла из тумана, опираясь на палку, черная, горбоносая, торопилась, спотыкалась, шамкала беззубым маленьким ртом, и за ней гуськом, опираясь на палки, брели другие такие же горбоносые и черные старухи и кивали головами, слушая ее бормотанье. Еще минута, и они пропали в тумане, и старушечий голос заглох. Только стук палок еще доносился до нас.
Теперь воздух был уже не так тих и спокоен. Легкий ветерок колыхал туман, и клубы пара медленно ползли мимо нас, белые в белом, как пенка в молоке. И все чаще и чаще проступали в тумане нелепые фигуры людей. Они окружали нас тесней и тесней, неизвестные люди, лица которых нельзя было разглядеть. Мы пробирались между могильными плитами и камнями. Мать упрямо тащила нас за руки вперед и вперед, и люди, неожиданно возникавшие перед нами, молча уступали ей дорогу. Отчим недовольно морщился и показывал знаками, что он устал и дальше идти не хочет, а мне было интересно. Потом из тумана показалась знакомая фигура. Мамед брел нам навстречу, палкой ощупывая надгробья.
- Выведите меня на дорогу, добрые люди, - просил он, - выведите меня на дорогу.
Мать окликнула его, и он, седой старик в белом тумане, заговорил злым и насмешливым голосом:
- А, добрая Гуризад, легковерная женщина, у меня для тебя хорошие новости! - Он засмеялся нехорошим смехом. - Нас с тобой обманули, Гуризад.
Я почувствовал, как у матери задрожала рука.
- Что случилось? - спросила мать. - Ну, говори же...
Старик смеялся и мотал головой.
- Нас с тобой обманули, Гуризад. Чудес не было. Никто никого не исцелял. Это выдумали торговки на базаре, сплетницы, пусть бог им даст нелегкую смерть.
Мать опустила мою руку. На нее было жалко смотреть.
- Мамед, - сказала она, - неужели это правда?