Люди, притащившие меня в пещеру, продолжали стоять вокруг меня и бесноваться, как голодные волки. Вдруг еврей, пробравшийся сквозь толпу, заговорил какие-то странные и непонятные речи, что-то вроде того, что он уже допрашивал меня и осудил. В этом смысле, надо полагать, его и поняли люди, ибо двое из них, схватившись за огромные рычаги, открыли двери горнил, и в глубине их я увидел чудовищный огонь, желтовато-белый, как сияние солнца. Целое море пламени, ослепительно яркого, жгучего, к которому меня потянули сильные руки, нанося мне удары, и толкали обнаженные, потные тела! Револьвер они отняли у меня, а потому я пустил в ход свои сильные руки, свои гибкие плечи, стараясь отпихнуть их от себя и нанося удары с бешенством дикого зверя. То упираясь ногами, то приседая, то кулаками попадая в их обращенные ко мне лица, оттягивал я до некоторой степени окончательный исход. Но тут на помощь мне явился неожиданный союзник, на которого не рассчитывали ни я, ни они. Он помог мне выше всякого ожидания, сослужил мне службу больше всякой дружбы человеческой.
Оказалось, одним словом, что они могли дотащить меня к горнилам лишь до известного места, дальше они становились бессильны... раскаленная атмосфера брала верх над ними. Как ни привыкли они к жару, они не в силах были вынести его. Я видел, как они отскакивали от меня один за другим. Я слышал, как они кричали, что надо принять те или другие меры. Я остался, в конце концов, один напротив открытых дверей... Я пошатнулся и со всего размаху рухнул на пол.
Свежий, прохладный ветер, дувший мне в лицо, вернул мне сознание... хотя не знаю, через сколько времени. Открыв глаза, я заметил, что меня несут в чем-то вроде паланкина по скалистому проходу и что в руках у моих носильщиков смоляные факелы. Туннель этот был очень высокий и был как будто бы сделан руками человека, а не природой. На носильщиках были длинные белые блузы, но никакого оружия. Я обратился к ближайшему и спросил его, где я. Он ответил мне по-французски и очень приветливым тоном, видимо, довольный тем, что может сообщить мне приятную новость.
– Мы несем вас в Валлей-Гоуз по приказанию господина Аймроза.
– И вы из числа тех людей, которые были там с ним?
– Некоторые из нас... Господин Аймроз говорил, что вас знают. Не бойтесь ничего... они будут вашими друзьями.
Говоривший не мог не видеть моей сардонической улыбки. Я понял, что к еврею вернулась способность говорить как раз вовремя, чтобы спасти мне жизнь, что подтверждалось моим теперешним путешествием. Страшная слабость, овладевшая всеми моими способностями, привела меня снова в сонное состояние. А когда я опять пришел в сознание и открыл глаза, то увидел, что комната, где я лежал, освещена солнцем, а подле моей кровати стоит сам генерал Фордибрас. Я понял теперь, что француз называл Валлей-Гоузом и почему слуги еврея принесли меня сюда из пещеры.
Весьма естественно, что я надеялся увидеть отца Анны вскоре после своего приезда на Санта-Марию, а потому признаюсь откровенно, что присутствие его в комнате не так удивило, как доставило мне удовольствие. Каков бы он ни был, как ни была сомнительна его история, он все же представлял резкий контраст с евреем и с дикарями, которые работали для последнего в тех пещерах. Человек с военной выправкой, вежливый и сдержанный в разговоре, он с самого начала был загадкой для меня, и мне гораздо приятнее было видеть его у своей постели, чем кого бы то ни было из живущих на острове Санта-Мария, за исключением, конечно, слуги моего Окиады. Несмотря на то, что ко всем словам его я относился, как к самой бесстыдной лжи, я все же ничего не имел против того, чтобы говорить с ним.
– Я пришел узнать о здоровье безумного человека, – сказал он сурово, – ваше посещение пещеры оказалось, по-видимому, совершенно лишним.
Я сел на своей кровати и попытался вдохнуть свежий воздух всей грудью.
– Так как вам уже известна эта история, – сказал я, – то мы не будем больше останавливаться на ее частностях. Я приехал сюда с целью узнать, что вы и слуги ваши делаете на острове Санта-Мария, и это обернулось для меня весьма неприятными последствиями. Я согласен с вами относительно моего безумия, но прошу избавить меня от вашей жалости. Он немедленно отошел от моей кровати и, подойдя к окнам, раскрыл их еще больше.
– Как вам угодно, – сказал он, – может, наступит время, когда никто не будет щадить друг друга. Если вы думаете, что оно уже...
– Можете поступать, как вам угодно. Я всегда к вашим услугам, генерал Фордибрас. Говорите или молчите, вам все же придется немного добавить к тому, что мне известно. Но если вы вздумаете торговаться со мной...
Он покраснел от досады и быстро повернулся в мою сторону.
– Что это еще за оскорбление? – воскликнул он. – Вы явились сюда, чтобы шпионить за мной, выходите тайком из моего дома, – как обыкновенный грабитель, и отправляетесь в рудники...
– Рудники, генерал Фордибрас?
– А что же это, доктор Фабос? Вы думаете, меня легко обмануть? Вы явились сюда с целью украсть мою тайну, хранить которую я считаю себя вправе. Вы хотите обогатить себя. Хотите вернуться затем в Лондон и сказать вашим товарищам-мошенникам: "На Азорских островах есть золото, завладейте им, выкупите людей и заключите договор с португальским правительством. Вы открыто подсматриваете за моими рабочими, а потому, не будь там моего управляющего Аймроза, вы не были бы теперь живы, чтобы сегодня утром расписывать мне эти истории... И неужели я, Губерт Фордибрас, хозяин этой местности, захочу торговать с таким человеком, как вы? Бог мой, что еще придется мне услышать от такого господина, как вы?
Я откинулся на подушку и смотрел на него упорно, с выражением сожаления и презрения к его поистине редкой лжи.
– Вы услышите, – ответил я спокойно, – что английскому правительству известны настоящие владельцы "Бриллиантового корабля", а также и местопребывание их.
Всегда чувствуешь себя несколько взволнованным при виде унижения человека с утонченными манерами и присущим ему выраженным чувством собственного достоинства. Признаюсь откровенно, в тот момент я чувствовал симпатию к генералу Фордибрасу. Ударь я его, и передо мной был бы мужчина, но слова мои мгновенно лишили его сознания своей значимости. Несколько минут он молчал, видимо, затрудняясь, что ему сказать, и вся фигура его представляла вид жалкого, убитого горем человека.
– По какому праву вмешиваетесь вы в мои дела? – спросил он наконец. – Кто поставил вас моим обвинителем? Чем выше вы других, чтобы судить людей? Бог мой! Неужели вы не понимаете, что жизнь ваша зависит от моего великодушия? Одного моего слова...
– Оно никогда не будет произнесено, – сказал я, не спуская с него глаз. – Преступления, совершенные вами, Губерт Фордибрас, совершены отчасти под влиянием насилия чужой воли, отчасти случайно. Вы лично не так виновны. Еврей – ваш учитель. Когда еврей попадет на эшафот, я выступлю вашим защитником. Это вы мне позволите, конечно. Видите, я понимаю вас и могу читать ваши мысли. Вы принадлежите к числу тех людей, которые прикрываются преступлениями и позволяют одураченным ими людям открыто приносить им жертвоприношения. Вы не смотрите на их лица, вы редко слушаете их голоса. Таково мое суждение о вас... можете предполагать, что вам угодно, мое мнение не изменится. Такие люди говорят все, когда наступает время суда и приговора. Вы не будете отличаться от других, когда наступит это время. Я уверен в этом так же, как и в своем существовании. Вы захотите спасти себя ради своей дочери...
Он прервал меня взрывом неожиданного, странного волнения, которое поразило меня тогда, но которое, я чувствовал, не смогу забыть до конца моей жизни.
– Неужели дочь дороже мне моей чести? Оставьте ее в покое, прошу вас. Вы прямо поставили мне вопрос, и я в том же духе отвечу вам. Посещение ваше этого дома – заблуждение, слова ваши – ложь. Если я не наказываю вас, то лишь ради своей дочери. Благодарите ее, доктор Фабос. Время изменит ваше мнение обо мне и сделает вас благоразумнее. Только время примирит нас. Для меня вы остаетесь гостем, а я для вас – хозяином. Что будет потом, то должно свершиться для нашего общего блага. Еще рано говорить об этом. Я не отвечал, как я мог это сделать, ибо это "общее благо должно было заставить меня держать язык за зубами... продать ему свою совесть, и – за такую цену, какую продиктует их желание безопасности. Слишком рано, сказал он, приступать к состязанию, которое может или разрушить великий заговор, или привести к моему собственному бесчестию. "Примирение с течением времени" превосходно отвечало моим желаниям. Я знал теперь, что люди эти боятся убить меня. Они щадили меня, желая удостовериться, кто и что я такое, какие друзья у меня, что мне вообще известно. Великодушие их будет продолжаться лишь до той поры, пока будет продолжаться их неуверенность.
– Перемирие, пожалуй, будет, – сказал я, стараясь воспользоваться его страхом, – больше я ничего не скажу. Честь ваша должна обеспечить мне безопасность. Я в свою очередь буду содействовать вам, и если буду в состоянии спасти вас от самого себя, то спасу. Больше я ничего не могу сделать и большего вы не можете просить у меня.
Он уклончиво, как и перед этим, отвечал мне, что время приведет нас к обоюдному соглашению, а что до того времени я буду так же в безопасности на острове Санта-Мария, как и у себя дома в Суффолке.
– Мы оставим вас здесь в шале, – сказал он. – Здесь теплее и суше, чем в том доме. Моя дочь приедет к завтраку. Вы найдете ее внизу, если пожелаете. Я же сам должен отправиться сегодня в порт св. Михаила... у меня неотложные дела. Анна покажет вам все, что здесь можно видеть, а завтра вечером мы снова встретимся за обедом, если море останется таким же, как и теперь.
На это я ответил, что выйду к завтраку, и просил его прислать мне моего слугу Окиаду. Мысль о том, что случилось с верным малым, беспокоила меня с той минуты, как я проснулся час тому назад.
– Мы все думаем, что слуга ваш еще вчера вечером вернулся на яхту, – сказал он. – Нет никакого сомнения, что вы встретите его, когда вернетесь к себе на борт. Ирландский джентльмен, мистер Мак-Шанус, был сегодня рано утром в Вилла-до-Порто и осведомлялся о вас. Мои слуги могут передать ваше поручение, если желаете.
Я поблагодарил его и выразил желание вернуться на яхту не позже обеда. Он нисколько не удивился и не пытался разуверить меня. Он был воплощенное чистосердечие, хотя я не мог не подумать невольно, какого жалкого мнения должен он быть о моей проницательности и доверчивости. Что касается меня, то у меня не было никаких сомнений на этот счет, и я знал, что являюсь пленником в этом доме и что меня будут держать здесь до тех пор, пока я не присоединюсь к ним или они не найдут возможность прилично и безопасно отделаться от меня.
XV
В Валлей-Гоузе. Анна Фордибрас делает признание
После ухода генерала Фордибраса ко мне явился француз-лакей и предложил мне отправиться на яхту за необходимыми для меня вещами, а также, если я желаю, пригласить ко мне английского доктора Вильсона, живущего в Вилла-до-Порто. Последнее предложение было от имени генерала Фордибраса, но так как я не получил никаких повреждений, за исключением нескольких синяков и ссадин на коже, то вежливо отклонил это предложение. Что касается вещей, то я привез с собой на виллу Сент-Джордж небольшой чемоданчик, который, по словам лакея, находился теперь в шале. Я сказал ему, что мне хватит этого на время моего короткого пребывания на Санта-Марии. Одевшись, я спустился вниз, желая поскорее ознакомиться с домом и его жителями.
Представьте себе красивое швейцарское шале, выстроенное высоко в расселине горы, где находится покрытая зеленым парком долина, которая начинается от дверей шале, а за долиной, на самом отдаленном конце ее, каменистый склон меньшего пика, который грозно высится, точно огромная стена крепости или замка. Таков был Валлей-Гоуз... закрытый жалюзи, с красной крышей коттедж со своим собственным маленьким парком, поражавшим почти тропической роскошью растительности. Никогда еще, ни в одном саду Европы или Африки не видел я такого разнообразия кустарников и такого подбора растений. Бук, сосна, апельсиновые и лимонные деревья в цвету, цитроны, гранаты, африканские пальмы, австралийские эвкалипты, папоротники... – все росло здесь, в этой атмосфере теплых долин острова под покровом неба, какое вы можете видеть на Ривьере. Вот что я увидел сразу, как только вышел на веранду дома. Люди, которые задумали выстроить здесь шале, выстроили такое убежище среди гор, которому мог бы позавидовать самый богатый человек в мире. Неудивительно, что генерал Фордибрас говорил о нем с такой гордостью.
Вблизи дома не было видно других слуг, кроме старика-негра, проходившего мимо веранды. Сказав мне "добрый день, масса доктор", он не выразил больше стремления к общению. Часы в столовой показывали четверть двенадцатого. Стол был уже приготовлен для завтрака и на нем стояло два прибора. Второй – для Анны Фордибрас, подумал я. Сердце мое забилось при этой мысли, и я решил, если удастся, обдумать свое положение до ее прихода и узнать, что в нем самое худшее. В том, что я пленник этой долины, я не сомневался. Мне оставалось только смотреть в лицо фактам и найти дверь, которую эти люди так искусно закрыли за мной.
Первое наблюдение, сделанное мною, когда я стоял на веранде дома, касалось моря и моего по отношению к нему положения. Я заметил прежде всего, что гавань Вилла-до-Порто скрывается от моих взоров восточными утесами долины. От Атлантического океана виднелось только два лоскутка голубовато-зеленой воды, – один почти на юго-западе, другой, больших размеров, на севере. Кроме этих двух лоскутков, ничего не было больше видно... ни крыши, ни шпица, ни даже дыма, указывающего на близость человеческого жилья. Тот, кто выбирал это место в горах для устройства шале, сделал это с той целью, чтобы человек не мог дать знать отсюда о своем пребывании здесь и чтобы суда, стоящие на море, не могли следить за ним. Факт этот был так очевиден, что я не мог отрицать его, а потому занялся исследованием самой долины. Место это занимало пространство в пять акров и первоначальное мое мнение об его безопасности нисколько не изменилось после этого осмотра. Оно было скрыто от всех отвесными стенами чудовищных скал. К своему ужасу, я открыл, кроме того, что оно защищалось со своей слабой стороны кипящим горячим потоком, который вырывался из какого-то глубокого естественного водохранилища и ниспадал водопадом у самого склона горы в том месте, где только искусный горец мог бы вскарабкаться на верхушку пропасти. С первого взгляда я не мог составить себе должного понятия о значении всего этого и понял только позже, как вы увидите.
Всюду только скалистые стены – никаких ворот, ни тропинки или дороги, ни трещины или оврага, откуда можно было бы попасть в эту удивительную долину. К такому заключению я пришел к концу первого же моего обхода. Нет в мире тюрьмы, так искусно задуманной, нет человеческого убежища, которое было бы так неприступно. С тех пор, как вчера вечером меня пронесли через туннель в горах, я знал, что владелец шале приходил и ушел, и что до тех пор, пока я не найду выхода из этой расселины, я так же хорошо скрыт от взоров людей, как и за дверями крепости.
Открытие это ничего, кроме ужаса, не могло вызвать во мне. Стараясь хоть сколько-нибудь забыться, я вернулся в сад, где были видны очертания доказательства самого тщательного ухода. На всем лежали следы заботы человека. Если предположить, что долина эта была местом неведомых преступлений, жестокости, страданий и алчности, то, одновременно с этим, нельзя было отрицать и того, что люди, жившие здесь, обращали взоры свои к солнцу и отдавали должную дань розам. Несмотря на время года, я нашел здесь такое обилие цветов, какое в Англии можно встретить только в мае. Никогда не забуду я одной прелестной беседки, устроенной на газоне с прудом и фонтаном! Вся она покрыта была вьющимися растениями и большими красными цветами бегонии, которые красиво выделялись среди целой массы зелени. Я вошел туда, собираясь записать все, что я узнал в это утро. Не успел я войти в дверь, как увидел, что беседка занята уже и, к удивлению своему, очутился лицом к лицу с Анной Фордибрас.
Она сидела у простого стола из переплетенных сучьев, опустив голову с рассыпавшимися темно-каштановыми волосами на руки. Когда она подняла голову, я увидел, что она плакала, и слезы еще блестели на темных ресницах ее выразительных глаз. На ней было простенькое кисейное платье, а на полу подле нее валялись лепестки и листья роз, которые она срывала дрожащими от волнения руками. При моем появлении краска прилила к ее щекам и она привстала, как бы испугавшись меня. Я преодолел свои чувства ради нее и ради себя. Я решил поговорить с нею и сказать, зачем я приехал на Санта-Марию.
– Мисс Фордибрас, – спокойным голосом сказал я, – вы чем-то огорчены, могу ли я помочь вам?
Она не ответила, по-видимому, слезы душили ее.
– Да, – сказала она, и как мало походила она на маленькую Анну в Диеппе!.. – Да, доктор Фабос, я очень огорчена.
Я подошел ближе и сел подле нее.
– Вы огорчены тем, что вас принимают за дочь человека, недостойного быть вашим отцом? Скажите мне, если я ошибаюсь. Вы не дочь Губерта Фордибраса? Вы даже не родственница его?
Никогда не забуду я выражения лица Анны Фордибрас, когда я высказал ей свое предположение, составленное мною полчаса тому назад. Она не была дочерью генерала. Тон, которым он говорил о ней со мной, не походил на тон отца, говорящего о своем ребенке.
– Мой отец сказал вам об этом? – спросила она, с удивлением обращаясь ко мне.
– Он ничего не говорил, кроме того, что я буду пользоваться вашим обществом и обществом вашей компаньонки во время завтрака. Что-нибудь задержало мисс Астон?
Искусная и невинная ложь эта внушила ей, по-видимому, доверие. Мне показалось, что она поверила ей. Высказанное мною предположение, что мы здесь не одни с нею, способствовало тому, что положение показалось ей более сносным. Она сидела теперь прямо, хотя пальцы ее по-прежнему обрывали лепестки роз.
– Мисс Астон осталась на вилле Сент-Джордж. Я не хотела быть здесь одна, но отец настоял на этом. Вот почему я плакала. Я ненавижу все это. Ненавижу это место и все, что в нем есть. Вы знаете это, доктор Фабос. Они не могут скрыть всего от вас. Я так и сказала, когда в первый раз увидела вас в Лондоне. Я ничего не хотела бы скрывать от вас, ничего, пусть даже жизнь моя зависела бы от этого.
– Разве это так необходимо, мисс Фордибрас? Не лучше ли поделиться некоторыми тайнами со своими друзьями?
Я видел, что ей очень хочется этого, но обещание, данное генералу Фордибрасу, удерживали девушку от откровенности. Влияние этого человека она не могла ни скрыть, ни отрицать. Она дала ему слово и не хотела нарушать его.
– Я ничего не скажу... я не смею! – воскликнула она наконец, с трудом преодолев свое желание рассказать мне все. – Это не поможет ни вам, ни мне. Уходите, доктор Фабос. Никогда не думайте больше о нас и не говорите. Бегите сейчас же. Проститесь со мной и постарайтесь забыть, что я существую на свете. В этом моя тайна. Чтобы сказать вам это, пришла я сюда... Мне все равно, что бы вы ни подумали обо мне.
Яркий румянец вспыхнул на ее прелестном личике, но она боялась взглянуть на меня. Я уже составил свое мнение о том, как поступать с нею, и действовал сообразно этому. Я с уважением отнесся к ее обещанию.