При переводе его к нам открылось прошлое старшины - отнюдь не безупречное. Два раза был осужден за растрату, в армию пошел из тюрьмы добровольно, чтобы смыть свою вину кровью.
Навыки десятника Лыткин приобрел в лагере, и они пригодились, - никто другой не умел так расставить людей, так наладить труд, когда надо было разбирать обломки, взрывать завалы, прокладывать лопатами путь в какой-нибудь бункер. Командовал он зычно, весело, с прибаутками:
- А ну - плечиком! А ну - пузиком! Эх, зеленая! Идет - идет, сама пойдет! Эх, милашка - семь пудов!
Наведавшийся как-то к нам Чубатов озабоченно сказал мне:
- Лексикон прошлого столетия! Откуда у него эти бурлацкие словечки?
- Не играет роли, - сказал я сухо.
С Людвигом фон Шехтом я свыкся. Работал он неплохо, держался просто, не заискивал. О научных своих работах говорил редко, а если спорил со Сторицыным, то очень деликатно.
- О, нет, я ничего не утверждаю, - говорил он. - Но социализм в Западной Европе? Это не умещается в наше сознание. Нет. Путь Америки нам ближе, по нашему складу, по духу. Мы слишком индивидуалистичны.
Мне он как-то сказал:
- У вас, русских, есть что-то от Востока. Коллективизм степей, полчищ Тамерлана и Чингисхана.
- Они, мне кажется, ближе к вашему Гитлеру, - сказал я. - А для нас всегда были врагами.
Сторицын был доволен. Его немецкий коллега, по-видимому, искренне переживал каждую нашу неудачу, вместе с нами ломал голову над загадкой Янтарной комнаты.
Как-то раз в одной из квартир Теодора фон Шехта мы обнаружили любопытные документы. Теодор вел дела с американской торговой фирмой.
Вот что ему писали:
"Ваше предложение заинтересовало нас. Но в силу того, что США являются союзниками России в этой войне, открытая закупка нами картин, названных Вами, в настоящее время затруднительна".
За точность текста не ручаюсь, но смысл был именно таков. Они, видите ли, стеснялись открыто принять картины, награбленные Теодором! И Теодор понял намек и привез к себе на виллу художников, замазывать картины. Их, стало быть, готовили к отправке за океан!
По совету Бакулина я рассказал Людвигу фон Шехту о событиях на Кайзер-аллее - о Кате Мищенко, пропавшей без вести, о Бинемане, об убийстве Кайуса Фойгта. Лицо Людвига выражало любопытство, даже некоторое недоверие.
- Несчастный Фойгт! - произнес он. - Да, я слышал кое-что, мне говорили. Это почти невероятно.
Знаете, у нас издавали детективные, романы, одна марка за книжку. Очень похоже!
Нет, тут он ничем не мог быть полезен.
В своих мечтах я представлял себе схватку, - да, смертельную схватку с врагом, с убийцей Фойгта, и непременно на пути к Янтарной комнате. Он стережет ее, он следит за нами исподтишка. Он постарается помешать нам, нанести удар, как только мы будем у цели. Но мы захватим его живьем, и тогда мы узнаем все. Разъяснится самое главное - судьба Кати.
Но Янтарная комната не давалась нам. Мы вламывались в подвалы, рыли землю, взрывали тонны кирпича, а она словно противилась нам и - будто заговоренный клад - все глубже уходила в недра.
15
Вскоре я начал еще один поиск. Свой, личный…
Однажды я ехал по "городу развалин". Машина сошла с израненного асфальта, зашуршала по дощатому настилу. Он навис над краем воронки, глубокой воронки от тяжелой бомбы. Внизу крутилась вода. Грязная, цвета ржавчины, с хлопьями нездоровой серой пены, она стремилась куда-то по подземному руслу. Взрыв обнажил его здесь.
Под кирпичной осыпью выступали бетонные берега потока. Из него, словно мачта потонувшего судна, торчала железная балка. Такой же поток там - под домом "черноголовых". Мне представилась арка, черное отверстие туннеля, поглощавшее воду. А что, если…
Машина оставила за собой настил, нас затрясло на выбоинах мостовой, но я не ощущал их. Догадка захватила меня. Дома вокруг того квартала на Кайзер-аллее снесены начисто. Воронок там много. Катю могло вынести в воронку.
Я не сказал никому - ни Сторицыну, ни Бакулину. Здание моей надежды было слишком зыбким.
Вечером я отправился на Кайзер-аллее. Долго я бродил среди руин, одолевал хребты битого камня, завалы железа, путаницу проволоки. Слушал, не шумит ли вода. Свистал ветер, перебирал смятые лоскуты кровли, рвал белую тряпку на шесте, воткнутом в блиндаж.
Дня два спустя я повторил попытку. На этот раз мне больше повезло: я набрел на воронку, залитую водой.
Это мог быть тот самый поток от дома "черноголовых". Рухнувшая кладка образовала рифы, вода пенилась, плескалась. Глухо стучала о кирпичи помятая каска, подхваченная течением.
Сумерки сгущались, вода темнела, но я не уходил. Стук словно прибивал меня к месту.
Неожиданно вплелся другой звук. Покатились, посыпались в воду обломки, потревоженные кем-то. Я вздрогнул, обернулся. На берегу, повыше того места, где я стоял, обрисовалась сгорбленная фигура.
- Русский офицер? Вы ищете что-нибудь?
Немец был очень стар. Голова его тряслась. Зачем он здесь, в "городе развалин"?
- Мы живем тут, - сказал он. - Хотите посмотреть? Пожалуйста!
Мы поднялись, вошли в траншею. Низенькая хромая старушка ковыляла у костра. В котелке что-то кипело.
- Каша, - сказал старик. - Ваша русская каша, - повторил он, выговаривая это слово старательно, с нежностью.
- Каша, - как эхо, откликнулась старушка. - Эти санитарки такие хорошие! Ваши санитарки… И красивые. О, вам хорошо, у вас красивые женщины. Правда, Франц?
Вчера санитарки уехали. Они квартировали тут недалеко, в бункере. Жаль, что их уже нет. Они угощали картофельным супом, хлебом и кашей, а одна принесла даже масла, - много, почти полстакана. Перед отъездом санитарки пришли проститься и подарили десять пакетов каши. Она называется - кон-цен-трат. Вкусная, с жиром, очень питательная.
Старушка подняла с земли стакан, всхлипнула и доказала, сколько в нем было масла.
- Не плачь, Герта, - сказал старик. - Вы простите ее. Она всегда плачет, о чем бы ни рассказывала. Плохое или хорошее - все равно плачет.
Давно ли они живут тут, в землянке? Оказывается, недели три. Да, они и во время штурма были тут. В первый же день сюда прорвались русские танки.
- Мы не высовывали носа, - говорил старик. - Один танкист открыл нашу дверь и спросил… Что он спросил, Герта?
- Откуда течет вода в воронку, - молвила старушка, помешала душистую гречу и облизнулась.
- И что вы ответили?
- Вода из Прегеля, пить ее нельзя. Бог знает, по каким трубам она идет.
- Больше он ни о чем не опрашивал?
- Нет.
- Лицо у танкиста было красное. Герта, - старик хихикнул, - решила, что у ваших такая кожа, Вы же красные, - он опять смущенно хихикнул. - Но я сказал: "Герта, ты наивный ребенок. Парень разгорячен, ему так жарко в башне танка, вот и все". А она… Это смешно, правда?
- Да, - ответил я, думая о своем.
Правильно ли он понял танкиста?
Вряд ли танкист собирался пить из ямы. Ясно же, вода грязная. Он сам видел. Но, может быть, было темно? Нет, светло, коли он заприметил землянку. Танкисты подобрали Катю! Да, подняли ее, раненую, и хотели разузнать…
Старик подтвердил: было светло. Я задал ему еще вопрос.
- Странно. - Он переглянулся с Гертой. - Я не слышал ни о какой фрейлейн, но… Странно, странно. - Он опять посмотрел на Герту и пожевал губами. - У нас нет надобности лгать, бог свидетель! - Старик заволновался. Я поспешил успокоить их.
- Я верю вам, - сказал я.
- Сущий ад, - проговорил старик. - Дома здесь разнесло еще осенью, а тут, когда вы пошли штурмом, все перепахало сызнова. Боже мой! Фрейлейн, возможно, пряталась в воронке, - ведь в воронке безопаснее. Хотя куда там! Один кирпич десять раз перевернется, пока не успокоится, - вот как теперь воюют. Мы не станем врать. Мы не высовывались, мы боялись. Я и тому господину так сказал.
- Какому господину?
Я шагнул к Францу и едва не опрокинул котелок с гречкой.
- Он не назвал себя. Когда он приходил последний раз, Герта? Позавчера? Нет, - он загнул пальцы, - три дня назад, во вторник. Зачем? Ах, вы не знаете его! Он спрашивал то же самое, насчет фрейлейн…
- Как он выглядел? - сыпал я вопросы. - Русский или немец?
- Немец, - сказал старик. - Он не дал нам своего имени и не велел зажигать коптилку. Было темно, как сейчас. Нет, еще темнее. Верно, Герта? Крупный мужчина, немец, вот все, что я могу вам…
- Каша! - вскричала Герта.
Старики бросились снимать котелок. Герта вытерла глаза тряпкой и кинула ее на табурет.
- Кон-цен-трат, - произнес старик. - О, она очень богата жиром, ваша русская каша!
- Куда он пошел от вас? - опросил я.
- Бог его ведает! - Старик достал носовой платок и обтер ложку.
Я простился.
Траншея вывела меня к воронке. Внизу, как черное чудовище, шевелилась, шипела вода. Я оглянулся. Если бы не отсвет догоревшего костра, я ни за что бы не нашел сейчас дорогу обратно, к землянке Франца и Герты.
Впереди по Кайзер-аллее катился грузовик, время от времени включая фары.
"Немец! - повторял я про себя. - Немец! Кого из немцев касается судьба Кати? Кайуса Фойгта нет в живых. Цель явно недобрая у этого немца, потому он и скрытничал. Кто же он? Это тот - третий! Убийца Фойгта! Катя опасна для него, потому-то он и явился ночью к старикам. Значит…"
Я чуть не закричал от радости. Значит, он сам не знает в точности, что с Катей. Он не видел ее мертвой. Она, верно, ускользнула от него…
Танкисты вытащили ее из воронки, в крови, без сознания, сдали в медсанбат. Оттуда Катю отправили в тыл, она долго не приходила в себя, но ее спасли. Конечно, спасли! Иначе быть не может!
Так я и скажу Бакулину: Катя спасена!
Майора я застал дома. Он читал. Лампа освещала заголовок: "Понятие виновности".
- Пора подзубрить, - сказал он, отодвигая книгу. - Скоро штатское надевать. Ну, что у тебя?
Я рассказал.
Мчась к нему, я рисовал себе, как он улыбнется, похвалит меня, скажет: "Весьма вероятно". Он любит это слова - "весьма". Наконец-то и я пригодился! Да, я сделал важное открытие, отрицать он не станет.
Слушал меня Бакулин внимательно. Но я не слышал от него "весьма вероятно". Он кивнул и точно забыл о моем существовании. Прикрыв глаза, он сидел некоторое время неподвижно, свет лампы падал на его усталое лицо.
- Что ж, так оно и выходит, - молвил он в ответ на какие-то свои мысли. - Весьма естественно. Дело идет к развязке.
16
Да, развязка близилась.
Сейчас мне кажется - я сам ощущал это в те дни. Утверждать не берусь. Но, разумеется, воображение рисовало мне картину последней схватки во всех подробностях. Погоня среди руин и в лабиринтах подземелья, ожесточенная перестрелка где-то в бункере, близ замурованной Янтарной комнаты, фигура врага, прижавшегося к стене, побежденного, с поднятыми руками…
Нет, не так все закончилось.
Видную роль в завершающие дни поиска неожиданно сыграл старшина Лыткин.
Я мало вам рассказывал о нем. Одно время он вызывал у меня чувство настороженности - очень уж он рвался к нам. Может, из корысти? Вскоре оно прошло. Сторицын - тот нахвалиться не мог Лыткиным: работяга, прекрасный организатор.
Однажды во время перекура Лыткин подсел ко мне. Он долго, старательно свертывал цигарку.
- Наше, солдатское, - сказал он. - Сигареты что, никакого впечатления! Мираж, по сути дела. Эх! - Он с наслаждением затянулся. - На гражданке что будем курить? Вопрос!
Глаза его смеялись.
- Не пропадем, - бросил я.
- Махры-то хватит, - согласился он. - Трава! А ремешок армейский не сниму. Пригодится.
- Зачем?
- Живот подтянуть потуже.
Веселость в глазах исчезла, ее как будто и не было никогда. Угрюмая тень набежала на лицо, оно обтянулось, отвердело.
- Для вас, может, кринки в чулане стоят… Добро пожаловать! За ложку - и к сметане!
- С чего вы взяли, старшина! - отрезал я. - Какая кринка? Пойду на свой завод и учиться буду.
- На кого же?
- Пока одни предположения, - ответил я нехотя. - Думаю, на следователя.
Да, я хотел пойти по стопам Бакулина. Из любви к нему его профессия увлекала меня. Сейчас смешно вспомнить…
- Работа пыльная, - сказал Лыткин. - Вся на нервах. А ставка? На восемьсот бумаг сядете. Я имею понятие, что значит следователь. Сталкивался.
- Деньги не решают, - сказал я.
- Да? - Он поглядел на меня не то с удивлением, не то с радостью. - Не решают, говорите? Вопрос! Человек, он ведь, черт его знает, какая скотина, - произнес он жестко. - Сколько ни дай, все ему мало!
- Кончай курить! - крикнул Сторицын совсем по-военному. Он стоял на горке битого кирпича, красной, умытой дождем, и оглядывал свое войско, вооруженное лопатами, кирками, - прямо командующий на наблюдательном пункте.
Лыткин с сожалением поднялся. Он явно хотел сказать мне что-то еще. Помедлил, потом разом выпрямился, поправил гимнастерку, лихо, обеими руками приладил на лысой голове фуражку.
- Кончай курить! - гаркнул он.
Разговор этот с Лыткиным вспомнился мне дня два спустя. Был в нашей группе сержант Володя Сатраки, грек, бывший сочинский парикмахер. Озорной, всегда с шутками, с анекдотами, неподражаемый имитатор. Где хохот - там Сатраки.
- Худо, хлопцы, худо! - донесся до меня однажды голос Лыткина. - Встали на путь разгильдяйства. Растопыренно работаем, нет этой… сконцентрированности. Я персонально тыкать пальцем не намерен… но…
В кругу солдат, стонавших от восторга, похаживал Сатраки. Он в точности копировал старшину.
Я двинулся туда, чтобы одернуть сержанта. Высмеивать старшего по званию в армии не положено. Но, признаться, сак не удержался, прыснул!
- Володя! - крикнул кто-то из солдат. - Ты покажи, как старшина с фрицем говорит!
Фрицем и еще, за вежливость, "гутен моргеном" звали Людвига фон Шехта. Странно, однако! При мне Лыткин ни разу, не говорил с Людвигом, если не считать неизменных, повторявшихся несчетно в течение дня "гутен морген", "гутен таг", которыми оба обменивались на ходу.
Когда Лыткину требовалась какая-нибудь справка от Людвига, старшина обычно обращался через Сторицына или через меня.
Сатраки между тем не заставил себя упрашивать. Немецкого он не знал, сыпал слова, лишь по звучанию напоминавшие немецкую речь, получалось бесподобно! Я не мог его остановить, не было сил.
Потом я отвел сержанта в сторону:
- Когда Лыткин говорил с немцем?
- Вчера. Похоже, они о чем-то условились. Старшина твердил: "Гут, гут".
Улучив момент, мы с сержантом осмотрели место встречи Лыткина и немца. Случай сохранил среди развалин клочок зелени - сгусток акаций, напоминание о погибшем здесь, под обломками, сквере.
Странно, очень странно! Что общего между ними! И тут ожили, разумеется, прежние мои подозрения. Слово за словом восстановил я в памяти недавнюю беседу мою с Лыткиным - о планах на будущее. "Человеку все мало", - повторялось в мозгу.
Вечером я явился к Бакулину.
Он и эту мою новость принял как должное. Нет, ничем его не удивишь!
- Ты что, серьезно следователем решил стать? Брось, брось! У тебя же, милый мой, все на лице написано. Выдержки никакой. Нет, нет, выкинь из головы!
Я молчал. До слез он расстроил меня. Взял, да и уничтожил одним махом Ширяева-следователя.
- А насчет Лыткина… Ну, беседовал с немцем! Это же не преступление! Что еще ты знаешь о нем? Ну, просился к Сторицыну. Тоже не грех. Русский человек любит поиск, ты заметил?
Майор раскрыл папку, полистал бумаги, потом закрыл, отодвинул.
- Три медали "За отвагу", один орден Красной Звезды. Бравый старшина! В тылах он недавно, после ранения, а так - всё на передовой. Положим, героем он не всегда был, как тебе известно.
Да, конечно, известно. Но это как-то не тревожило меня до сих пор. Все довоенное для меня как бы отрезано ножом войны. Начисто отрезано. К тому же натура моя попросту не ведала и не признавала жадности к деньгам, к приобретению добра. Ну, воровал он прежде! Но ведь воевал, через огонь прошел.
Сам я презирал и сейчас презираю всякую громоздкую собственность. Вы видите, как я живу? Жена говорит: "Ты не от мира сего, Леонид! Воют сосед дачу строит. Чем мы хуже?" Но я думаю: я как раз от нашего мира. "Наше" - всеобщее наше - оно и богаче и веселее липкого "моего". Не гнетет, не лезет тебе в душу.
- Я сам Лыткина отхлопотал, взял к нам, - сказал Бакулин. - Меня предостерегали. Запятнанный, мол. Анкета, что она, - гарантия от ошибок? Да не нужны мне такие гарантии! Проще всего, убоявшись ошибок, бумагами от жизни отгородиться. Да что толку! Изучать людей надо, Ширяев! Без предвзятости, душевно! Тем более в данной обстановке. Люди прикасаются к ценностям. А люди… они разные, Ширяев.
- Ясно! - сказал я.
Оберегать ценности, доверять и в то же время не забывать о контроле - об этом Бакулин напоминал не раз. Мне опять стало не по себе. Вот к чему свел наш разговор Бакулин. Или он не все открывает мне?
Майор еще раз посоветовал быть внимательнее к людям, узнать их получше, и отпустил меня.
Дня три я приглядывался к Лыткину, заговаривал с ним. Он отвечал односложно, отчужденно, словно боялся меня. Я мучился, строил догадки. Ведь быть в стороне я не привык, не такой характер. Наконец вечером, после работы, Лыткин подошел ко мне.
- Дело есть, лейтенант, - сказал он.
Произнес он эта слона как бы вскользь, с той грубоватой фамильярностью, которую иногда позволяет себе в отношении к офицерам бывалый старшина.
- Слушаю, - сказал я.
- Ужо, как стемнеет, - молвил он тихо, - ко мне приходите. На автобазу. Прошу вас.
Тотчас возникла в памяти хибарка за кладбищем - из кусков кровли, из старых досок; загородка для кур, белая несушка на плече у Лыткина.
- Очень нужно… Придете?
- Хорошо, - ответил я.
Хибарку я едва нашел в темноте. Штора светомаскировки плотно закрывала единственное оконце.
Ничего не изменилось внутри - те же рекламные плакаты: лампочки "Осрам", автомашины "мерседес" - и среди них пестрядь дорожных знаков, пособие для водителя в Германии. Откупоренная бутылка шнапса красовалась на столе. Старшина, видимо, уже хлебнул из нее. Он волновался. Со стуком положил вилки, взрезал банку со шпротами, неуклюже искромсав крышку.
- По маленькой, а? - Он поднял бутылку, поболтал. - Не желаете?
- После, - сказал я.
- Ладно. - Он отодвинул все локтем, сел рядом, подался ко мне.
Я ждал.
- Молодой, вы, - протянул он. - Молодо-ой. Не жили еще совсем, по сути. Вы простите.
- Пожалуйста, - сказал я.
- А я только вам хочу сказать. Вам первому. - Он утюжил кулаком клеенку на столе. - Почему? Сам не пойму. С вами вот легче как-то.
Некоторое время он молчал, словно поглощенный созерцанием узора на клеенке, потом встал, откинул занавеску, снял что-то с полки, звякнув посудой.
На столе заблестело кольцо. Гладкое, массивное кольцо, должно быть золотое. Мне хотелось слушать Лыткина, и я не мог понять, при чем тут кольцо.
Лыткин засмеялся, подбросил кольцо на ладони, подал мне:
- На, лейтенант, подержи!