За день прошли немного. К вечеру вошли в сырой лес, где пахло папоротником, прелой корой, влажными мхами. Здесь решили переждать ночь. Выбрали площадку, свободную от подлеска, разожгли костер.
Ночью шумел ветер, и как вчера, лес был полон тревожных голосов. Утро пришло тихое, солнечное, но Чумбока все беспокоился, суетился, торопил в дорогу.
- Шибко, шибко надо, моя боись.
Утром спустились в низину, пошли по кочковатой равнине, заросшей высокой травой, редкими кедрами и соснами. Коричневые птички пищухи, как всегда, бегали по стволам, в кронах кедров суетились корольки, пеночки-теньковки. В синем чистом небе кружился короткохвостый орел-гусятник. Чумбока проследил за орлом, высмотрел блескучее пятнышко озерца и стайку казарок на нем.
- Тута сиди жди, - сказал он, снимая свой вещмешок и отставляя винтовку. Но не сел, стоял и оглядывался внимательно.
- Гляди-ка?! - удивленно закричал Красюк, показывая в сторону.
По равнине, то исчезая за кустами, то выскакивая на открытое место, бежал лось, а на рогах у него пушистыми комочками сидели три белки.
- Капитана! - глянув на лося, испуганно закричал Чумбока. - Твоя шибко, шибко беги, копай яма. Близко тайга ходи огонь.
Он первым побежал вниз, в сторону озерца. В редколесье на моховом болоте остановился, стал торопливо рвать мох, сваливая его кучкой. Сизов и Красюк ринулись следом, тоже принялись рвать мох.
- Надо спеши, спеши! - кричал Чумбока. - Быстро копай моха. Моя шибко боись.
Подо мхом была мокрая коричневая земля, вся пронизанная нитями корней. Они рвали их, черпали ладонями землю, откидывали. Скоро под ногами захлюпала жижа, но копать стало не легче, а даже труднее: земля вытекала из рук, и в ладонях оставалось совсем немного.
Вдруг Сизов выпрямился резко, будто его ударили, и побежал к тому месту, где они недавно сидели.
- Капитана! - завопил Чумбока.
Сизов не оглядывался, не отвечал. Добежав, схватил вещмешок, в котором были собранные образцы.
- Какой глупый людя! - ругался Чумбока. - Твоя нету - ничего нету.
Поминутно взглядывая на небо, он сооружал раму из жердей. По небу уже тянулись хвосты дыма. Неподалеку с невиданной скоростью промчался медведь, но Чумбока даже не посмотрел ему вслед, торопился.
Дым все плотнее затягивал болото, першило в горле. Но солнце жгло по-прежнему. По лицам стекал пот, и не было времени остановиться, вытереть его.
В восточной стороне взметнулся над лесом длинный огненный язык, слизнул орла. На западе небо чернело грозовыми тучами, но было ясно, что дождь не успеет и огонь пройдет через болото раньше. Было страшно от мысли, что этот огонь придется пропустить через себя.
Чумбока переплел сделанную раму сырыми ветками, поставил ее наклонно на подпору над черной водянистой ямой, принялся заваливать раму мокрым мхом.
Огонь обтекал болото с обеих сторон, всплескивался над лиственницами, давился сухостоем, прятался за дегтярную завесу дыма и снова выныривал из нее красными языками. Вот он окружил группу кочек на краю болота, заплясал вокруг, пережевывая сухую траву. Было видно, как на кочку выползла гадюка, свернулась спиралью, вскинулась вверх, упала в огонь и заметалась, забилась в конвульсиях.
Тайга плакала, ревела, гудела. По стволам сосен и кедрачей янтарными струйками стекала смола, и огонь молниями взлетал по ней к высоким кронам. Было интересно и жутко смотреть на все это.
Нервно и суетливо они продолжали выкидывать руками болотную жижу из вырытой ямы, и только Чумбока теперь оставался спокойным. Казалось, его совсем не интересовали ползущие по болоту языки пламени. Он неотрывно смотрел на восток, где темной стеной стоял в дыму высокий лес и откуда доносился глухой гул.
- Трава гори - нету, леса гори - беда, - сказал Чумбока. И подхватив охапку мокрого мха, показал, как надо закрывать им лицо.
- Ложися, ложися! - закричал он. и первый плюхнулся в болотную жижу, уткнув лицо в моховую подушку. Но тут же приподнялся, посмотрел, так ли все сделано, как надо. И еще глянул на лес, помедлил секунду. Когда в многоголосом трескучем гуле пламя выплеснулось к опушке, он снова лег и выбил ногой подпору, удерживавшую навес.
Воздух был горячим и тяжелым. Сизову показалось, что вот сейчас этот плотный воздух сорвет мох с навеса, и тогда не выдержать инквизиторской пытки огнем. Он слышал, как сверху падали горячие головни. Жгло спину, и вода снизу становилась горячей. Едкий смолистый дым забивал легкие, душил кашлем. Но ничего не оставалось, как терпеть и ждать, ждать и терпеть.
- Твоя гляди не моги, - бубнил Чумбока. - Глаза жарко не люби. Слепой ходи домой не моги. Пропадай нету...
Когда отпустила жара и стало легче дышать, они выглянули из-под навеса. В отдалении увидели пылающие факелами огромные кедры. Слышно было, как от сильного жара лопались деревья и всхлипывали, словно живые. По земле катились, удаляясь, змееподобные валы огня, языки пламени сновали по земле, подбирая все, что осталось несгоревшего.
Они выбрались из-под навеса мокрые, измазанные грязью, задыхающиеся от едкого дыма и гари. Вид леса был ужасен. Вместо деревьев торчали из черной земли черные высокие колья.
Сизов шагнул, к Чумбоке, чтобы обнять его, поблагодарить. И остановился, услышав детский плач: "Уа-а! Уа-а!" В ужасе бросился на этот плач, перепрыгивая через еще не умеревшие языки пламени. На берегу дымящегося ручья увидел двух обгоревших зайцев. Они терли черными лапами глаза и совсем по-детски всхлипывали. Время от времени высоко, подпрыгивали, падали на бок, дергались и снова подпрыгивали.
- Совсем глаза пропади, - сказал Чумбока. Он постоял, посмотрел и, вздохнув, пошел собирать брошенные в грязь вещи.
Сопки, еще утром бывшие неописуемо красивыми, теперь словно бы съежились, возвышались черными похудевшими куполами. Еще утром они прикрывали одна другую, сливаясь в общее зеленое море, теперь же стояли отчужденно, и даль была открыта взору, задымленная, черная даль.
Весь этот день пробирались они по остывающей гари. Лишь к вечеру, перейдя широкое каменистое русло мелководной без дождя речушки, оказались в зеленом лесу, не задетом черным крылом пожара. Сизов теперь чувствовал себя куда лучше, чем накануне: пожар, как видно, основательно прогрел его.
И еще "четыре солнца", как говорил Чумбока, шли они по тайге. Лишь в середине пятого дня, поднявшись на сопку, увидали в открытом безлесом распадке россыпь домов поселка Никша.
- Все-таки пойдешь? - спросил Красюк.
- Надо, Юра.
- Так ведь возьмут.
- Я сам приду.
- Ну уж нет, я не полезу.
- Подумай. Я схожу, отдам образцы, а ты подумай.
- Уйдешь?
- Вернусь, вместе додумывать будем. Дума-то у нас нелегкая.
- Я тебе не верю!
- Ну, Юра, - улыбнулся Сизов. - Как я могу не прийти? Ты же обещал поделиться.
- Не верю.
- А ты поверь. Легче, когда веришь-то.
- Ну давай, - отрешенно сказал Красюк. - До вечера подожду.
Чумбока стоял безучастный, то ли не понимал, о чем речь, то ли делал вид, что не понимает.
По мере того как приближались крайние дома поселка, Сизова все больше охватывали волнение и непонятная тревога. Редкие прохожие с интересом посматривали на него и на шагавшего рядом Чумбоку, но всеобщего внимания, чего больше всего опасался Сизов, не было. Что из того, что черны и оборваны, - люди ведь из тайги пришли. Если сами пришли, значит, все в порядке, бывает хуже.
Татьяна, вдова Саши Ивакина, жила в двухквартирном домике, четвертом от коновязи - шершавого, изгрызенного лошадьми бревна, лежавшего на низких стойках чуть ли не посередине улицы. К этой коновязи когда-то они, возвращаясь из экспедиций, привязывали лошадей и шли к нему, к Саше, пить чай, отмываться и отогреваться. Каждый раз Сизов отнекивался, и каждый раз Саша настаивал, уводил его к себе домой. Жалел одинокого и бездомного.
У коновязи Сизов попрощался с Чумбокой.
- Куда потом иди? - Чумбока смотрел внимательно, словно все знал про него и теперь интересовался только тем, как и что он ответит.
- Потом вернусь к Красюку, попробую разъяснить ему, как жить дальше. А потом надо к властям явиться.
- Разъясни, разъясни, - закивал Чумбока. - Медведь тайга живи, сохатый тайга живи. Человек один тайга совсем пропади.
Он дернул плечом, поправляя ремень винтовки, и, не оглядываясь, пошел по пустынной улице вдоль редкого ряда домов.
Сизов машинально тронул шелушившееся занозами бревно и отдернул руку, словно прикоснулся к горячему. Это мимолетное касание, как ударило - всколыхнуло боль воспоминаний. Он попытался представить, как встретит его Татьяна, но ничего не представилось: то ли воображения не хватило, то ли мысль сама уходила от этих слишком тревожных картин. Если бы мог что-то сделать для Татьяны, для маленького Саши Ивакина, он давно бы уже сделал... И вдруг пришло в голову, что тайной пружиной, толкнувшей его на побег вместе с Красюком, было не одно только желание взглянуть на гору, с которой упал Саша, не простое намерение отыскать Сашину мечту - касситерит, а именно, то, что он делает теперь, - принести руду Татьяне и тем хоть чуточку смягчить свою вину перед ней.
Медленно, или ему только казалось, что медленно, прошел Сизов мимо первого за коновязью дома, мимо второго. Возле третьего остановился и отдышался, словно шел с грузом в гору.
Из окошка удивленно и испуганно таращились на него мальчик и девочка. Боясь, что они позовут к окну кого-то из взрослых, Сизов быстро прошел к следующему крыльцу, вытер ноги о кирпичи, положенные у, порога, поднялся по чисто вымытым ступеням, взялся за скобку и... замер. На широком перильце возле стены поблескивал небольшой кусочек касситерита. Сизов взял его, повертел перед глазами. Мысли завертелись в суматошном танце. Подумалось вдруг, что это он сам обронил. Но как он мог обронить, когда еще не входил?
Со смятением в душе Сизов открыл дверь, вошел в небольшие сенцы, увидел хозяйственный ящик, ведра с водой, накрытые фанерками, рукомойник. Все было знакомо, словно он только вчера заходил сюда.
И вдруг ему почудилось, что за ним подсматривают. Нервно оглянулся, увидел глаза, высвеченные пробившимся в оконце косым лучом солнца. Озноб прошел по спине, так эти глаза были неожиданны в сумраке сеней. Не вдруг понял, что это фотография и что изображена ней Саша Ивакин, непривычно печальный. Сизов вспомнил, как Татьяна фотографировала их перед выходом в тот роковой маршрут, фотографировала долго, одну за другой меняя кассеты с пластинками в ящичке - "Фотокоре". Присмотревшись, он увидел на стене и другие фотографии, увидел и себя, согнувшегося под тяжестью мешка, улыбавшегося, и подивился тому, что Татьяна не выбросила эти портреты виновника гибели ее мужа.
Со страхом и тревогой Сизов постучал. Но дверь, ведущая в квартиру, была обита войлоком, и стука не получилось. Тогда он вошел без стука. И сразу услышал детский плач. Выглянула Татьяна, растрепанная, в распахнутой халатике, какой Сизов ее никогда и не видел, поглядела на него, не узнавая, и снова скрылась, зашептала кому-то:
- Вставай, там кто-то пришел.
Такого Сизов не ожидал. Чего угодно, только не этого. Чтобы Татьяна, единственная женщина, на которую он молился, так скоро забыла мужа?! Хотел повернуться и уйти, да ноги не слушались. В глубине квартиры кто-то кашлянул, хрипло, спросонья, и зашлепал босыми ногами по полу. Сизов оторопело смотрел на вышедшего к нему человека и ничего не понимал. Ему вдруг подумалось, что это сон. Бывало так у него, сколько раз бывало: снилось несусветное, страшное, он знал, что это всего лишь сон, старался проснуться и не мог.
- Валентин? - осторожно спросил человек голосом Саши Ивакина. Повернулся, крикнул обрадованно: - Таня! Так это же Валентин!
Сизов обессиленно сел на что-то стоявшее у порога.
- Как же это? - бормотал он. - Как же?
- Чего стоишь, проходи.
- Саша?
- Саша, Саша! Да проходи в комнату. Хотя нет, сначала мыться, переодеваться, как полагается.
- Но я ведь...
- Знаю, все знаю. Подробности потом.
Только тут до Сизова как следует дошло: точно, Саша Ивакин, живой и здоровый. Это было его неизменным правилом: первое, что должен сделать человек, вернувшийся из тайги, - помыться и переодеться. После этого он может поздороваться.
Сизов мылся во дворе, раздевшись до пояса, и все поглядывал на Сашу, поливавшего ему прямо из ведра. Он словно бы вырос за это время, а может, только похудел и потому вытянулся. Все те же темные глаза, все тот же мягкий взгляд. Все так же чисто выбритое лицо. Только шрам новый, большой, беловатый, перекинувшийся со лба на скулу.
- Как же ты?
- Мойся знай. Потом поговорим.
Он вынес Сизову пару нижнего белья, тонкий свитерок, свой праздничный костюм. С интересом повертел в руках вдрызг разбитые чуни, потрогал пальцем стершийся до корда автомобильный протектор на подошве и вдруг, размахнувшись, забросил их за забор.
- Казенное имущество-то, - сказал Сизов.
- Ничего, отчитаемся.
Когда Сизов оделся, Саша осмотрел его со всех сторон, взял за руку, как маленького, повел в дом. Там уже был накрыт стол, шкворчала яичница на сковороде, грудой лежали в миске куски мяса, стояли соленья, варенья, всякая таежная снедь.
- Гляди, Таня, вот наш Валентин, - сказал Саша, под толкнув Сизова к приодевшейся жене.
Таня наклонила голову и покраснела. И Сизов понял почему: чувствовала себя неловко за те горькие слова, которые наговорила ему полгода назад на суде.
- Извините меня, Валентин Иванович, - сказала она не поднимая глаз. - Но ведь вы сами...
- Чтобы ничего грустного! - весело воскликнул Саша.
- К сожалению, про войну не забудешь, - сказал Сизов.
Саша посуровел в один миг, потемнел, словно в нем вдруг выключили лампочку.
- Война! - повторил он. - Что ж война? - И оживился: - Война как раз того и хочет, чтобы мы разучились улыбаться, перестали верить в будущее.
Он указал на стол, сел первый, налил рюмки. И вдруг спросил сердито:
- Никак не пойму, почему ты из колонии бежал?
- Сначала медведь. А потом, потом...
Он засуетился, приволок из сеней сверток, развязал. Матово поблескивавшие обломки горной породы, измельчившиеся в дороге, рассыпались по столу.
- На озере был? - спросил Ивакин. И протянув руку назад, словно фокусник, вынул из-за спины, положил на стол точно такой же кусок касситерита.
Они смотрели то на камни, то друг на друга и молчали.
- Рассказывай, - потребовал Сизов.
- Когда я оступился на краю обрыва и упал...
- Это я тебя толкнул...
- Нет. Я уже падал. Ты просто не смог ни за что ухватиться. Коснулся пальцами, а ухватить не успел. Это я хорошо помню.
Таня побледнела, встала из-за стола и ушла в другую комнату.
- Ну? - спросил Сизов. - Как же ты? Ведь я слышал, как ты упал в воду. Плавал там, искал тебя.
- Это, должно быть, камень. А я упал на кусты, что там, посередине, на стене растут. Помнишь зеленую полоску? Кусты удержали, откинули меня к стене. А там уступчик в полметра. - Он потрогал шрам на лице. - Вот память. Сколько пролежал без сознания - не знаю. Очнулся, позвал тебя, а там только ветер в щели: "У-уу!"
Сизов ударил себя кулаком по лбу:
- Чувствовал - что-то не так. Ведь чувствовал, а ушел. Вину свою поволок как юродивый: нате глядите, казните!..
- Когда доел что в карманах было, решил выбираться. Скала хоть и гладкая, а не совсем. Стал спускаться. Думал: если упаду, так в воду. И сорвался-таки. Как выплыл, сам не знаю. А потом чуть богу душу не отдал. Время-то было позднее, снег уже лежал. Вот и схватила меня горячка. Хорошо, склад оставили, а то бы... - Он помолчал. - Зимой слаб был, да и как по снегам выберешься? Весной едва с голоду не помер. Охотник спас, Иван. Приволок в свою избушку, выходил. Он мне и указал руду. Я его в Никшу отправил, чтоб Татьяне сказать - жив, мол. А сам шурф заложил...
- Иван, говоришь?
- Да. Пермитин. Я тебя с ним познакомлю. Удивительный человек.
- На фронт ушел Иван, - сказал Сизов.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. А зимовье сгорело. Лесной пожар.
Они выпили налитые до краев да так и не тронутые рюмки, пожевали огурцы, думая о том, что тесны дороги даже в тайге.
- И я буду на фронт проситься, - сказал Сизов. - Может, и не пустят - не заслужил, а проситься буду. В любой огонь. Чтоб вину искупить.
- Какую вину?
- На мне срок.
- Нету срока... Я пришел, а мне говорят, в тюрьме ты. Сам на себя наклепал. Ну и пошел по инстанциям. Добился, чтобы пересмотрели твое дело. Поехал к тебе, а ты... бежал. Почему ты бежал?!
- Медведь конвоира задрал. Сначала бежал со страху, а потом так уж вышло... Подумал: хоть взгляну на Сашину гору... последний раз. Да и дело хотелось до конца довести, найти месторождение. В память о тебе. В другой-то раз, думал, не удастся. Меня и так уж в колонию вызывали, куда-то пересылать собирались...
- Это я за тобой приехал. А ты как раз...
- Ты? Ах да, конечно, ну-ну...
За стеной заплакал ребенок, и они замолчали,
- Тебе надо срочно заявиться в колонию, - шепотом сказал Ивакин.
- Да, да. Если освободят, на фронт подамся.
- Не выйдет с фронтом-то. Пойдем к Оленьим горам. Есть уже распоряжение об экспедиции. И есть для тебя место.
- Но ведь война!
- Думаешь, я не просился? А мне знаешь что сказали? Война, сказали, дело временное, а освоение этого края - на века... Да и для войны металл нужен.
И снова они долго молчали.
- Где касситерит-то нашел? - спросил Сизов.
- Там же, возле озера.
- Ага. Значит, это я в твой шурф попал. Думал, охотничья яма, а это шурф...
Проговорили, не заметили, как уже и вечер прошел и ночь перевалила за половину. Только на рассвете Сизов спохватился, вспомнил о Красюке. Вскинулся, заторопился одеваться.
- Дурак дураком в тайге-то, пропадет, - объяснил он свою спешку.
Висела белесая утренняя дымка, когда они вдвоем вышли из дома. На поляну, где должен был ждать Красюк, поспели только к восходу солнца. По отсутствию костра поняли, что Красюк ушел отсюда еще вечером.
- Не поверил, что вернешься, - сказал Ивакин.
Сизов промолчал. Мелькнула нехорошая мысль: неужели из-за самородка? Неужели потому ушел, что не хотел делиться?
Они походили вокруг, покричали. Тайга была как омут - душила звуки.
В эти места осень приходит рано. Неожиданно ночью выпадает снег, приглаживает колдобины дорог. К полудню снег тает, но следующей ночью вновь ударяет мороз, и если не снегом, то студеным инеем покрывает жухлую полеглую траву.
В один из таких морозных рассветов от крайних домов таежного поселка Никша одна за другой отделились восемь тяжелогруженых лошадей. Восемь человек шагали рядом, вели их в поводу. Растянувшаяся процессия долго шла по заболоченному лугу, лошади дергались, поминутно оступаясь на кочках, поднимая из травы сонных куропаток.