Профессор поудобнее уселся в свое "вольтеровское" кресло, хлебнул из чашки уже остывший кофе и задумчиво, глядя в потолок, стал рассказывать о Приморье, о Дальнем Востоке.
Теперь он весь во власти эмоций, он там, в далеком и очень близком его сердцу крае моряков и рыбаков.
Говорил профессор негромко, сбивчиво, перескакивал с Золотого Рога на Курилы. И лицо его, обычно невозмутимое, сейчас, когда он рассказывал о родном крае, о прелести по-южному шумливых владивостокских улиц, о морском порте, о заповеднике в океане, богатствах морской и островной фауны и флоры в заливе Петра Великого, лицо его выражало целую гамму чувств: восхищения, гордости и даже тоски и грусти.
Сергей внимательно слушал, и вставала перед ним во всей своей загадочной красе объятая покоем тундра, Вечный огонь на Корабельно-Набережной столицы Приморского края, легендарный "Красный вымпел" - дальневосточная "Аврора", с нее начиналась революция на Дальнем Востоке. Ему слышался гул тихоокеанских волн, набегавших на берег, резкий скрип портовых лебедок и прощальные гудки уходящих в океан лайнеров, рев прибоя и разъяренных секачей на лежбище, рокот птичьих базаров на острове Тюлений.
- Нет, нет! По рассказам, даже самым красочным, все это невозможно представить, мой милый друг. Видеть надо. Мой вам совет. Садитесь в Москве на дальневосточный экспресс, послушайте вагонные байки попутчиков, возвращающихся домой, и через энное количество дней выйдете на перрон уникального вокзала, венчающего самую длинную железнодорожную магистраль - Транссиб. Это о нем Твардовский писал: "...по пояс в гору, как крепость, врезанный вокзал". Просто и точно.
Сергей прервал наступившую паузу.
- Михаил Петрович, расскажите мне о вашей жизни в этом чудесном крае. Признаюсь вам, я хочу писать очерк о Полякове с Дальнего Востока.
- Вот этого делать совсем не следует, - сердито пробормотал Поляков и снова замкнулся в себе.
Крымову пришлось пустить в ход весь, свой журналистский опыт, опыт мастера "интервью с интересным собеседником" (а он был активным поставщиком материалов для этой появившейся в их газете рубрики), чтобы разговорить Полякова. И "разговорил". Возможно, подействовали слова, сказанные в лоб, без обходных троп, возможно, подкупающая непосредственность собеседника.
- Я, Михаил Петрович, хочу попросить вас об одном: рассказывая о своей жизни, бога ради, помните, что я не начальник отдела кадров, а журналист. Мне нужна не анкета, а душевный рассказ о прожитом.
Поляков усмехнулся, покачал головой.
- Однако ж вы настырный малый, как я погляжу.
- Чисто профессиональное, Михаил Петрович.
- Я не думаю, что моя жизнь может заинтересовать профессионального журналиста. Стереотип! Много раз виденное, слышанное, не больше. Ведь вашему брату подавай что-нибудь необыкновенное, из ряда вон выходящее. А моя жизнь до войны текла тихим ручейком. Правда, в нашей семье было и такое, чем по праву можно гордиться. Я имею в виду деда и отца, их жизнь. Мой дед - Самсон Иванович - рабочий судоремонтного завода, был активным участником знаменитого вооруженного восстания во Владивостоке. Эхо 1905 года в Петербурге и Москве!
Царские войска жестоко расправились с восставшими. Самсона Ивановича избили до бесчувствия. Окровавленным, искалеченным он был брошен в тюрьму, где и умер, оставив на мать единственного сына Петра совсем еще мальчишкой. Ему тогда было всего-то одиннадцать лет. Тяжко пришлось без отца. А когда Петр подрос, стал кормильцем, его забрали в солдаты. Как говорили в Приморье, по самые ноздри хлебнул он горестей первой мировой войны. Но пришел и его звездный час. Октябрь семнадцатого! Не посрамил Петр революционных традиций отца. И на штурм Зимнего ходил, и в подавлении кронштадтского мятежа участвовал, и с Колчаком дрался. Кончилась гражданская война, и подался Петр домой. Всю дорогу от Москвы до Владивостока грезил он - как сложится мирная жизнь его. Вспоминал родителей, дом свой, небольшой деревянный, с пышным палисадником, и белые волны горьковатой тенистой черемухи. Волновался за мать, не отличавшуюся здоровьем, с которой судьба разлучила его на долгие годы. Только не дождалась мать своего сыночка. Незадолго до его возвращения умерла, и соседи схоронили ее. Остался Петр один. Пошел на завод, на котором еще дед мой работал. Жить одному стало невмоготу, и тогда решил он жениться, без хозяйки дом не дом. Был он собою статен, красив, невест в ту пору было много, мужиков на вес золота ценили. Приглянулась Петру черноглазая красавица с длинной косой, Ольгой звали. Она тоже, как говорится, глаз на него положила. Сыграли свадьбу, а через год она подарила ему сына. Михаилом назвали. Так появился я на свет божий. Детство мое ничем особым не отличалось от других таких же мальчишек. Учился в школе, отличался трудолюбием, усидчивостью. По всем предметам имел хорошие оценки. Но особенно любил биологию. Любовь эту привил мне наш школьный учитель. Я у него занимался в кружке. Это он внушил мне по окончании школы, а окончил я ее с отличными оценками, поступить в Московский университет, и непременно на биологический.
Отец не разделял моего влечения к биологии. Он хотел, чтобы сын его стал инженером и работал на заводе вместе с ним. На этой почве между нами даже возникали конфликты. Но на моей стороне была мать. Она говорила отцу: "Не перечь сыну, пусть он сам по душе выберет себе дорогу в жизни". Я твердо решил - буду держать экзамены в университет, авось выдержу, не зря школу окончил с отличием. Дни и ночи просиживал за учебниками, понимал, что экзамен будет трудным. Как и предвидел, желающих поступить в университет оказалось много - несколько, человек на одно место. Экзамен я выдержал, был принят на биологический, как мечтал. Успешно закончил учебный год, перешел на второй курс - и началась война. Недолго раздумывая, побежал в военкомат и попросился на фронт.
- Как родители, их-то судьба какова?
- На фронте я получил печальное известие. Отец погиб в автомобильной катастрофе, а вскоре тяжело заболела и умерла мама, не сумела перенести такой утраты, очень она любила отца.
- А теперь, если можно, о вашем участии в войне.
- Не очень-то я люблю говорить о ней, ворошить в памяти тяжелые воспоминания. Война - это великое горе и страдания людей. Но раз просите - извольте.
Служил я во взводе разведчиков. Ходил в разведку за "языками". Взял троих. На четвертом - осечка: попал в плен. Бежал. Поймали, истязали. Снова бежал. Это было на французской территории.
Штрафной лагерь, строжайший режим, каторжная работа на угольной шахте.
Помогли скрыться местные жители...
Там, во Франции, я влился в отряд Сопротивления и воевал до дня победы.
Когда-нибудь напишу поэму о бойцах Сопротивления.
МАКИ
...Сергей сидел не шелохнувшись, слушая неторопливый рассказ, профессора. Уже рассказано про адски мучительную работу на шахтере оккупированной Лотарингии, про дерзкий ночной побег из штрафного лагеря - нашел едва приметную лазейку, и про то, как облегченно вздохнул, когда наконец смог сорвать с шеи шнурок с номерком - "удостоверение личности" военнопленного, и про то, как настороженно, боязливо оглядываясь по сторонам, шел он от деревни к деревне. Ну а дальше что? А где с Аннет встретился, как маки нашел? Но нельзя, нельзя задавать вопросы, вооружись терпением, журналист Крымов.
...Разные люди по-разному встречали худющего, голодного человека в потрепанной одежде. Он обладал небольшим, обретенным еще в школе запасом немецких слов и еще меньшим - французских. На шахте запас этот основательно пополнился. И теперь он с трудом, но уже мог разговаривать с французами. Была на его вооружении одна хорошо заученная им немецко-французская фраза, не раз выручавшая его: "Комрад, их бин призонье рюс..." - "Товарищи, я русский, заключенный военнопленный..." В ответ почти всегда давали что-нибудь поесть. Но порой на выраженную жестами просьбу спрятать или разрешить переночевать хозяин извинительно-беспомощно разводил руками и произносил лишь одно слово: полиция. Это было не самым худшим. Случалось и такое: любезно пригласили посидеть в саду, подождать, а через неплотно закрытое окно слышно было, как звонили в полицию...
Но Поляков не терял надежды на встречу с добрыми и смелыми людьми. И ему повезло: на одной ферме прожил несколько дней. И не только потому, что требовался работник. "Призонье рюс" был для хозяев солдатом страны, спасающей человечество от фашизма. И они помогли: "У швейцарской границы есть лес, где русский сможет надежно укрыться. Гитлеровцы обходят стороной его, боятся... И еще запомните: на самой окраине леса есть ферма Анри Вебера. Кстати - он немного говорит по-русски... Там хорошие люди, доверьтесь им..." Поляков добрел до заветной фермы. Анри Вебер рад хорошему работнику: "Вон в том маленьком домике будете спать... А днем - на вашем попечении виноградник. Согласны?"
- О да, господин Вебер... Благодарю вас;
Но недолго Мишель - так звали Полякова французы - обрабатывал виноградник. В округе рыскали гитлеровские патрули, и гостеприимство становилось опасным. Тогда он не мог и предполагать, что много лет спустя господин Анри Вебер будет его гостем в Москве. Тогда русский солдат думал об одном - куда податься? За него решил Анри.
- Пройдите километра два по дороге, от маленькой лавчонки сверните вправо, и широкая тропа выведет вас в лес, в самую гущу. Там работают лесорубы из ближайшей деревни. Это надежные парни. Они помогут найти нужных людей.
Анри обнял и перекрестил Мишеля.
- С богом!
Все получилось так, как он сказал.
...Стоял теплый майский день с колдовским ароматом весны, когда, напутствуемый лесорубами, Поляков вышел из леса. Вот она - та самая деревня, и тот самый дом под черепицей за высоким зеленым забором. Дом стоял на самой окраине, и беглеца это очень устраивало! Кругом ни души. Тишина, нарушаемая лишь певучей болтовней птиц. Когда зазвонил церковный колокол, из скрипучей калитки вышел невысокий, толстый человек с глазками-щелками, а за ним - худенькая девушка. Поляков поклонился: "Их бин призонье рюс", - и попросил поесть. Но толстяк, даже не взглянув в его сторону, отрезал: "Идите прочь". И вместе с девушкой зашагал к церкви.
...Минует несколько дней, уже. в отряде маки, куда русского солдата приведет один из лесорубов, худенькая девушка сама подойдет к нему и окажет:
- Меня зовут Аннет. Не сердитесь на отца. Он очень осторожный человек и решил, что вы из гестапо. Потом лесорубы все рассказали ему и поручились за вас. Папа просил передать, что будет рад видеть русского солдата в доме французского ажана.
Поляков удивленно вскинул глаза, Аннет рассмеялась:
- Маки и дочь ажана - не верится? Да?
У него еще много будет поводов для удивления. Завтра в палате командира отряда он увидит своих давних знакомых - адвоката и доктора, которые не раз навещали ферму Анри Вебера. Французы заговорщически подмигнули ему: "Бонжур, месье, мы, кажется, где-то встречались?..."
Это был интернациональный отряд - французы, испанцы, чехи и трое русских: танкист из Ленинграда, сапер с Украины и он, Мишель, москвич. Командир отряда относился к русским с симпатией. Но это не мешало ему до хрипоты спорить с ними по самым острым политическим проблемам. Однако дружбе споры не мешали. Нашумевшись, они через час-другой вместе распивали за победу бутылку терпкого вина и хором пели "Катюшу", "Марсельезу" и марш маки: "Если ты завтра погибнешь в бою, друг твой займет твое место в строю". И маки, люди разных политических взглядов и социального положения - коммунисты и социалисты, рабочие и мелкие буржуа, - окунутся в плотную тишину ночи и после изнурительного перехода будут штурмовать гитлеровский гарнизон, чинивший кровавую расправу над местными жителями.
А что касается отряда маки, то он долго оставался неуловимым. И все знали, что это заслуга помощника командира по разведке Мишеля, его храброй соратницы, разведчицы Аннет. Они часто вместе отправлялись на задания и были неразлучны в пору затишья. В отряде о них говорили разное. Толки докатывались и до "виновников". Они посмеивались и отшучивались. Но всем было очевидно - Аннет и Мишеля связывала крепчайшая дружба и в основе ее была, может, вовсе не любовь, а чувство локтя и смертельная опасность, не раз подстерегавшая обоих.
Каким-то шестым чувством Мишель и Аннет распознавали чужих, которые могут стать близкими, и архиблизких, которых надо бояться пуще чужих. У разведчиков, особенно у Аннет, был острый нюх на тех, кто продался гестапо. И тут кокетливая Аннет - олицетворение вечной женственности - не дрогнув, приводила в исполнение приговор, вынесенный отрядом именем французского народа - "смерть предателю!.."
Поляков сегодня может во всех деталях, час за часом, восстановить в памяти свой последний день на французской земле. Радость первой, хотя еще и не окончательной, победы и предвкушение долгожданного возвращения на Родину. И парад иностранцев - маки, и веселая пирушка в уютном кафе - по случаю проводов, и как он вместе с Аннет... Нет, нет, об этом никому не расскажут. Это их тайна, в этот душевный тайник никому не дано заглянуть. Никто из их тогдашних друзей так и не узнал, как они тихо и, им казалось, незаметно покинули кафе и долго-долго бродили по лесным тропам под дождем, прижавшись друг к другу. Бродили и молчали. Мишель, ощущая острую потребность сказать ей то, что хотел сказать давно, попытался было нарушить молчание, пусть даже красноречивое, но Аннет ласково прикрыла ладошкой его рот: "Не надо... Не надо, Мишель... Я все понимаю... Я знаю, чувствую, что ты хочешь мне сказать. Давай помолчим". Ему вспомнились в эту минуту где-то прочитанные слова о любви: "Тайна сия великая есть".
...Поляков, ликуя с боевыми друзьями - "Первая победа одержана!", - не без грусти прощался с ними. Это чувство овладевало им исподволь, по законам жизни, с ее превратностями и замысловатостями. Причина? Вероятно, Аннет. Она настойчиво просила его остаться.
- Ты можешь добивать гитлеровцев и в рядах французской армии. И мы по-прежнему будем рядом. Это было бы чудесно, Мишель. Не упрямься...
- Не могу, Аннет. Это не упрямство. Я обязан вернуться в свою Советскую Армию. Кто знает, быть может, встретимся в Берлине...
Он говорил твердо, решительно, но, кажется, еще ни разу в жизни на душе у него не было такой сумятицы.
Тогда он не очень четко представлял себе, что ждет его дома.
- Прошумело несколько послевоенных лет. Страна залечивала раны, причиненные войной, восстанавливала порушенное, строила новое. Жизнь входила в нормальное русло. В военкомате мне вручили орден Отечественной войны. Это, конечно, был большой праздник, достойно отмеченный в узком кругу. А потом наступили будни. Заботясь о хлебе насущном, я спешил получить хоть какую-нибудь специальность. Хотелось продолжить учебу. В ту пору при поступлении в гуманитарный институт представители сильного пола имели некоторое преимущество, и я не преминул им воспользоваться. Увлекся микробиологией. Выступал на диспутах, где кое-кто утверждал торжество эпохи технократов, а мне виделось в грядущем засилье не творцов машин, а создателей жизни - белковых веществ и покорителей микроорганизмов. Мои мысли витали в сфере, где стыкуются идеи творцов неживого - машин и исследователей живого - биологов. Моя лаборатория...
И тут он осекся.
- Простите, я несколько увлекся. Это уже не для печати, хотя когда-нибудь...
- Ясно-понятно! - весело воскликнул Сергей. - Молчу и ничего не спрашиваю. Но от мысли когда-нибудь написать о вас очерк не откажусь. Если представится случай, мы еще побеседуем о вашей жизни на французской земле, деятельности "почтовых ящиков" касаться не будем.
Профессор тогда ничего не ответил. А случай действительно представился. Крымов столкнулся с Поляковым в аэропорту. Сергей провожал коллегу в Будапешт, а Поляков встречал Аннет Бриссо из Парижа. Они договорились о встрече, и профессор предупредил Аннет: "Я приеду не один. Со мной будет молодой советский журналист. Ты не возражаешь?"
- Нет, конечно. Пресса - это великолепно.
Она лукаво улыбнулась и добавила:
- Если это, конечно, свободная пресса...
- Аннет, я хотел бы...
Она прервала его.
- Не сердись, Мишель, милый, я просто решила напомнить тебе о наших давних спорах. Помнишь? Мы называли тебя неистовым.
- Время рассудило. Ты согласна? Молчишь, моя милая, наивная и упрямая Аннет. Неужели жизнь ничему не научила тебя? Неужели ты не поняла, что "свобода печати" на Западе - это легенда. Мы же вместе с тобой читали "свободные" газеты Петена. Ты помнишь, что они писали о нас?
Поляков не ждал ответа. Профессор в полемическом задоре и не догадывается, какое удовольствие доставляет Аннет: "Он все такой же, неистовый Мишель..."
- Вспомнила о наших спорах? А ты не забыла, Аннет, что самым ярым был социалист Франсуа, убежденный рыцарь буржуазной демократии? Ты ему очень нравилась, он сам говорил мне. Так вот, Франсуа теперь журналист, приезжал в Москву. Когда я его провожал, он с горечью сказал, что его, вероятно, вышвырнут из газеты за "некомпетентность". От него ждали фальсифицированного интервью, в котором профессор Поляков пожалуется на преследование интеллектуалов, требовали вложить в уста профессора нечто такое, чего он никогда в жизни не позволил и не позволит себе сказать о родном доме. Когда мы прощались, Франсуа был грустен: "Я, наверное, больше не увижу тебя, Мишель. Я знаю, чего ждет от моей "туристской" поездки в Москву шеф-редактор. Он не дождется. Значит - все! Мне скажут то, что говорят обычно в таких случаях: "У вас нет необходимых профессиональных навыков".
Выпалив все это, Поляков умолк, потом вдруг спросил:
- Тебе что-нибудь говорит это имя? - И он назвал имя известного американского обозревателя.
- Да, слышала о нем.
- Так вот, именно он сказал как-то о буржуазном телевидении: "Рабыня, служанка и, увы, - проститутка торговли".
Аннет положила свои тонкие руки на плечи Мишеля и тихо сказала:
- Не будем об этом. Длинный и сложный разговор. Позже, может, вернемся к нему. А с твоим другом, русским журналистом, я хотела бы познакомиться. Интересно.
...В номере Аннет шла долгая беседа о разных разностях, не имеющих ничего общего с тем, что в действительности интересовало Крымова, пока француженка со свойственной ей непосредственностью не предложила перейти к делу.
- Мишель, вероятно, уже немало рассказал вам - я знаю, это его любимая песня. Так что мне...
- Он сказал, что предпочитает петь дуэтом...
Но интервью не состоялось. Говорили Аннет и Мишель, перебивая друг друга, вновь возвращались к событиям, о которых уже, кажется, все было сказано, словом, разговаривали так, будто, кроме них, никого в комнате не было.
- Мишель, ну дай же мне порадоваться. Ты рядом, можно даже дотронуться. Не верится... Ты ли это? Помнишь, какими мы были тогда? Ведь было же... Да? Было? А ты помнишь, простачка Роже? Теперь он важный господин, едва раскланивается.
- А нашего танкиста помнишь? Ты его сможешь повидать в Ленинграде. Директор завода и все такой же балагур.
Захваченные воспоминаниями, они долго не умолкали. Слишком много наслоилось в памяти.
Сергей не задавал вопросов, понимая, что они сейчас не ко времени. Слушал и запоминал. Многое уже знал от Полякова, о многом услышал впервые.