Бланш ничего не ответила. Она даже не слушала разумное предостережение. Увидев человека, который в этот момент поднимался по лестнице, она перестала слышать Сабину.
Это был тот, о ком они говорили.
Поднявшись на палубу, он остановился недалеко от того места, где сидела девочка, и принялся смотреть на залив. Лицо его было слегка повернуто в сторону, и у девочки была возможность незаметно хорошо разглядеть его.
И она делала это с любопытством ребенка.
Он был не один. Рядом с ним человек, вместе с которым он приехал в карете.
Но она не смотрела на мужчину средних лет с огромными усами. Только на него, того, которого с такой радостью обнимали и целовали девушки на пристани.
Она сидела и смотрела на него удивленным взглядом, каким смотрит голубь на сверкающего удава. Разглядывала с головы до ног, не обращая внимания на речи Сабины, которую жизнь в Вест-Индии познакомила с очарованием змеи.
Это был всего лишь интерес ребенка к чему-то новому, более интересному, чем игрушка, более яркому, чем фантазии в сказке про Аладдина.
Глава XX
"УДИВИТЕЛЬНЫЕ ГЛАЗА"
Снова Мейнард стоял на палубе океанского корабля, глядя на белый кипящий след за кормой.
Имперский город, видимый с моря, не очень интересен, тут почти нечего вспоминать. Нет ни одной выдающейся черты, подобной собору Святого Павла в Лондоне, Триумфальной арке в Париже или даже отелю Святого Карла, который виден, когда приближаешься к Новому Орлеану. Когда приближаешься к Нью-Йорку, видны два-три шпиля, более подходящих для деревенской церкви, и большие купола, которые могут служить крышей цирка или газгольдера. Наиболее интересный объект - любопытный круглый замок с садами за ним. Но нужно смотреть издали, чтобы не заметить, в каком ужасном, заброшенном состоянии он находится. Если его отремонтировать, Нью-Йорк может избавиться от внешности запущенного морского порта. Мне кажется, замок все еще собственность города; и с другим мэром город на Манхэттене вскоре представлял бы собой с моря гораздо более эффектный вид.
Возвращаясь из нашего отступления на темы гражданские, экономические и архитектурные, скажем, что "Камбрия" быстро уходила в сторону океана.
Предводитель революционеров не думал об этом, стоя на палубе и в последний раз глядя на Нью-Йорк. Его волновали другие мысли, и одна из них - действительно ли это последний взгляд?
Он оставлял землю, в которой жил долго и которую полюбил, полюбил ее людей и ее систему. Теперь ему предстояло очень опасное дело. Он не солдат, которому нечего бояться, кроме смерти на поле битвы или ограниченного периода заключения. Он революционер и повстанец, и если потерпит поражение, не должен ожидать милосердия - его ждут петля и безымянная могила.
Однако в то время слово "повстанец" было синонимом слова "патриот"; оно еще не было обесчещено великой революцией, первой в истории грешной и беспричинной, первой, которую можно назвать бесславной.
Тогда этим словом можно было гордиться - а само дело представлялось священным долгом. И вдохновленный этими мыслями, он смотрел в будущее без страха, а в прошлое - почти без сожаления.
Было бы неверно сказать, что он оставался равнодушен к виду, который уходил назад. Многие узы истинной дружбы разрываются при этом, многие теплые рукопожатия, может быть, больше никогда не повторятся.
И была еще одна связь, в которой разрывалась еще более нежная нить.
Но эту боль он острее ощущал, когда стоял на палубе парохода, уходившего из Ньюпорта.
С тех пор прошла неделя - неделя, проведенная рядом с родственными душами, в помещении для записи добровольцев, в окружении взволнованных авантюристов; в пивных среди изгнанных патриотов-республиканцев, посреди звона стаканов, наполненных рейнским вином из бутылок с длинными горлышками, под звуки песен Шиллера и воспоминаний о дорогом немецком фатерлянде.
Мейнарду повезло, что спокойствие ньюпортского отеля сменилось этой бурной жизнью. Так он мог не думать о Джули Гирдвуд. Тем не менее она оставалась у него в сознании, когда пароход оставил позади Стейтен Айленд и прокладывал курс через пролив Нэрроуз.
Но прежде, чем пропал из вида Сэнди-Хук, гордая девушка исчезла из его мыслей с быстротой самой мысли!
Такая забывчивость нуждается в объяснении.
Не последний взгляд на землю, где оставалась возлюбленная, вернул его сердцу спокойствие. Не он произвел такое неожиданное изменение в душе влюбленного.
И не речи Рузвельдта, который стоял рядом и непрерывно извергал революционные идеи, из-за которых графу пришлось столько страдать.
Изменение было вызвано совсем другой причиной, возможно, единственной, способной привести к такой трансформации.
"Un clavo saca otro clavo", - говорят испанцы, народ, который богаче всех остальных пословицами. "Один гвоздь выбивает другой". Прекрасное лицо можно забыть, только если увидишь еще более прекрасное.
Этим объясняется перемена в капитане Мейнарде.
Повернувшись, чтобы спуститься вниз, он увидел такое удивительно прекрасное лицо, что сразу отказался от своего намерения и задержался на палубе.
И менее чем через десять минут влюбился в девочку!
Некоторым это покажется невозможным. Может быть, скажут, что это неестественно.
Тем не менее, это правда, ибо мы описываем истинное происшествие.
Когда Мейнард посмотрел в сторону немногих пассажиров, оставшихся на палубе - большинство из них смотрели на землю, которую покидали, - он увидел один устремленный на себя взгляд. Вначале он прочел в нем только выражение простого любопытства; и с тем же самым чувством ответил на этот взгляд.
Он увидел девочку с великолепными золотыми волосами - и решился на второй взгляд. Вторично он уже смотрел, как смотрят на что-то редкое и превосходное в своем роде.
Перейдя от волос к глазам, он увидел в них странное удивленное выражение, какое бывает в глазах газели или олененка, когда те смотрят на посетителей зоопарка.
Будь взгляд мимолетным, Мейнард мог бы забыть о нем.
Но девочка продолжала смотреть на него, не обращая внимания на окружающее.
Так продолжалось до тех пор, пока человек с благородной внешностью, седовласый, с отеческим выражением, не подошел, взял ее за руку и увел вниз.
Дойдя до начала лестницы, девочка оглянулась все с тем же недоумевающим выражением, и потом вторично оглянулась, перед тем, как ее прекрасное лицо с золотыми волосами исчезло внизу, под палубой.
- Что с вами, Мейнард? - спросил граф, видя, что товарищ неожиданно стал задумчив. - Судя по тому, как вы смотрите на эту девочку, можно подумать, что она ваша.
- Мой дорогой граф, - очень серьезно и искренне ответил Мейнард, - прошу вас, не смейтесь надо мной. Вы сразу угадали мое желание.
- Какое желание?
- Чтобы она стала моей!
- В каком качестве?
- В качестве моей жены.
- Жена! Девочка, которой нет еще четырнадцати! Cher capitain! Вы становитесь турком! Такие мысли не пристали предводителю революционеров. К тому же вы пообещали, что у вас не будет иной возлюбленной, кроме сабли. Ха-ха-ха! Как быстро забыли вы наяду из Ньюпорта!
- Признаюсь. Я рад, что оказался способен на это. То было совсем другое. Не настоящая любовь, но только… ну, неважно. То, что я чувствую сейчас… не смейтесь надо мной, Рузвельдт. Уверяю вас, я говорю серьезно. Этот ребенок вызвал у меня чувство, какого я никогда не испытывал. Девочка словно просветила меня насквозь, до самой глубины души. Это может быть судьба, предназначение - называйте, как хотите. Но клянусь жизнью, Рузвельдт, у меня предчувствие: она будет моей женой!
- Если такова ее и ваша судьба, - ответил Рузвельдт, - не думайте, что я буду препятствовать ее осуществлению. Она кажется дочерью джентльмена, хотя должен признаться, что его внешность мне не понравилась. Он напоминает мне тот класс, с которым мы боремся. Но это неважно. Девочка - еще ребенок; и прежде, чем она будет готова стать вашей женой, вся Европа может стать республикой, а вы - ее президентом! А теперь, cher capitain, идемте вниз, иначе стюард припрячет наши гаванские сигары; что мы тогда будем курить во время путешествия?
От чувств к сигарам - какая резкая перемена!
Но Мейнард не был романтическим мечтателем. Согласившись со спутником, он спустился в кают-компанию, чтобы присмотреть за своими чемоданами.
Глава XXI
НЕДОЛГОЕ ТОРЖЕСТВО
Пока герой М. отправился на поиски новой славы за море, его герб едва не покрылся позором в землях оставленных!
Когда его имя с криками торжества произносилось в Нью-Йорке, в тихих кругах Ньюпорта оно звучало с оттенком презрения.
Многие соединяли его со словом "трус".
Мистер Суинтон наслаждался своим триумфом.
Но торжество его длилось недолго, хотя достаточно, чтобы этот искусный карточный игрок сорвал крупный куш.
Благодаря репутации, заслуженной фальшивым вызовом, с помощью Луиса Лукаса он вскоре обнаружил несколько тех самых жирных голубей, в поисках которых пересек Атлантику.
Голуби оказались не такие жирные, как он ожидал. Тем не менее, он выиграл достаточно, чтобы ему можно было не браться за вожжи наемного экипажа, а прекрасной Франс - за каток для глажки белья.
Для уволенного гвардейца, превратившегося в шулера, начиналось как будто золотое время. Однако ожидания были слишком радужными, чтобы оправдаться, и вскоре его слава стала омрачаться подозрениями, а его соперник постепенно освобождался от тени, на время упавшей на его имя.
Через несколько дней после отъезда Мейнарда в Нью-Йорк стала известна причина его поспешности. Объяснение представили нью-йоркские газеты. Мейнард был избран руководителем так называемой "немецкой экспедиции" и ответил на призыв.
Как ни почетна была эта причина, она не извиняла его в глазах некоторых, знакомых с его поведением в деле с Суинтоном. Он нанес англичанину очень серьезное оскорбление и в любом случае должен был остаться, чтобы дать ему удовлетворение.
Но газеты сообщали, что он в Нью-Йорке. Почему тогда мистер Суинтон не последовал туда за ним? Теперь поведение обоих казалось небезупречным.
А вскоре все сомнения относительно Мейнарда были окончательно развеяны, и не успел он исчезнуть за поворотом Сэнди-Хука, как была полностью восстановлена его репутация "джентльмена и человека чести".
Дело в том, что вскоре после отъезда Мейнарда в "Оушн Хаус" стало известно, что в утро после бала из Нью-Йорка на пароходе приплыл незнакомый джентльмен, прошел в номер капитана и провел там целый день.
Стало известно также, что было написано письмо мистеру Суинтону и вручено его лакею. Это подтвердил коридорный, относивший письмо.
Что говорилось в этом письме?
Должен был знать мистер Лукас, и его об этом спросили.
Но он не знал. Не знал не только содержание письма, но и то, что оно вообще было послано.
И когда ему рассказали, он почувствовал, что у него зарождается подозрение. Он сразу решил потребовать у Суинтона объяснений.
С этим решением он направился в номер англичанина.
Он застал его в номере и с некоторым удивлением обнаружил, что тот очень фамильярно расположился со своим слугой.
- Что это я слышал, мистер Суинтон? - спросил Лукас, войдя.
- А что… что вы слышали, доуогой Лукас?
- Письмо, о котором все говорят.
- Письмо… письмо? Пйизнаюсь, совеушенно не понимаю, о чем вы, мой доуогой Лукас.
- Ерунда! Разве вы не получали письмо от Мейнарда - наутро после бала?
Суинтон побледнел и смотрел во всех направлениях, кроме глаз Лукаса. Он колебался, одновременно пытаясь выиграть время. Однако понял, что отрицать невозможно.
- О! Да… да! - ответил он наконец. - Было письмо - и очень стуанное. Я его пуочитал на следующий день. Мой лакей Фуэнк, этот глупый малый, забуосил его в угол. Я пуочел его только на следующее утуо.
- Оно, наверно, все еще у вас?
- Нет. Я уаскуйил с его помощью сигауу. Нелепый случай.
- О чем оно было?
- Ну… что-то вуоде извинения со стоуоны мистеуа Мейнауда. Там говойилось, что он должен суочно уплыть с вечейним пауоходом из Ньюпоута. Подписано его дуугом Уупеутом Уоузвельдтом, котоуый назвал себя гуафом Австйийской импейии. Я его пуочел. А так как написавший уже уехал, я йешил, что не стоит больше думать об этом непйиятном деле.
- Клянусь Богом! Мистер Суинтон, это письмо ставит нас обоих в очень неловкое положение!
- Но почему, мой доуогой дууг?
- Почему? Потому что все хотят знать, о чем оно. Вы говорите, что уничтожили его?
- Уазоувал на клочки, завейяю вас.
- Очень, жаль. Хорошо известно, что письмо было послано и получено вашим слугой. Конечно, все считают, что вы его получили. Нам придется кое-что объяснять.
- Вейно… вейно. Что вы пйедлагаете, мистеу Лукас?
- Ну, лучше всего рассказать всю правду. Вы получили письмо слишком поздно, чтобы ответить на него. Все уже знают, почему так получилось, так что вам от этого хуже не будет. Мейнард выходит из этого дела без ущерба.
- Вы считаете, что так лучше?
- Я уверен в этом. Мы должны так сделать.
- Что ж, мистеу Лукас, я согласен со всем, что вы пйедлагаете. Вы все сделаете пйилично. Я у вас в большом долгу.
- Мой дорогой сэр, - ответил Лукас, - вопрос уже не в соответствии приличиям. Необходимо объяснить это письмо, полученное вами от мистера Мейнарда. Полагаю, я волен давать объяснения?
- О, конечно. Конечно…
Лукас вышел, намеренный очиститься от всяческих обвинений.
Вскоре все местное общество знало суть, если не точное содержание загадочного письма. Это восстановило репутацию человека, написавшего его, и нанесло ущерб репутации получившего.
С этого момента в оценке ньюпортского общества Суинтон перестал быть орлом. Он был больше даже не успешно охотящимся ястребом: голуби начали его сторониться. Но он по-прежнему не отрывал взгляда от птицы с великолепным оперением, намного превосходящим остальных, и готов был к решающему броску.
Глава XXII
ЗАГОВОР МОНАРХОВ
Революционные конвульсии, сотрясавшие троны Европы в 1848 году, были одним из тех периодических потрясений, которые случаются каждые полстолетия, когда угнетение становится невыносимым.
Предшествующая революция 1790 года после начальных успехов, перемежавшихся с неудачами, окончательно потерпела поражение на поле Ватерлоо и похоронена ее мрачным палачом Веллингтоном.
Но могила опять выпустила наружу мертвеца, и прежде, чем этот хладнокровный янычар деспотизма сошел в свою могилу, он увидел, как убитый им призрак свободы вновь обретает плоть и угрожает коронованным тиранам, которым Веллингтон так преданно служил.
Им не только угрожала опасность: многие из них лишились тронов. Слабоумный австрийский император бежал из своей столицы, как и бюрократ король Франции. Слабого Вильгельма Прусского призвали к ответу его долго страдавшие подданные и принудили на коленях дать им конституцию.
Десяток маленьких королевств последовал их примеру. А папа, втайне поддерживавший монархов, вынужден был оставить Ватикан, этот центр и оранжерею политического и религиозного позора, изгнанный красноречивым языком Мадзини и горячим лезвием Гарибальди.
Даже Англия, безопасная в своем глубочайшем равнодушии к свободе и реформам, дрожала от криков чартистов.
У всех коронованных голов в Европе были свои причины для страха и тревог, и какое-то время даже казалось, что свобода побеждает.
Увы! Это был всего лишь сон народов, недолговечный и зыбкий, как дым. Его сменил новый долгий период сна под еще более тяжелым гнетом.
Победители поздравляли друг друга с успехом, чинили разорванные цепи и готовили новые, еще более прочные. Королевские кузнецы принялись за работу, они работали тайно, как и Ватикан в его подземной кузнице.
Трудились они с охотой, и цель у них была одна. Общая опасность заставила их объединить силы, и на время ссоры между ними были забыты и оживали только тогда, когда кто-нибудь хотел в ущерб другим воспользоваться результатами победы.