"У нашего брата, рабочего, - говаривал он, - везде где хочешь друзья. В любой большой город приедешь, придешь на любой завод: так, мол, и так, я, мол, рабочий парень - и, пожалуйста, все, что угодно. Или даже зачем в город? Скажем, железная дорога. Железнодорожники - тоже передовой отряд пролетариата, так что тоже свои".
Основываясь на этом, он относился ко всем нам несколько покровительственно, считая, что мы еще будем нуждаться в его помощи или, вернее, в помощи его товарищей по великому рабочего классу.
В сущности, настоящего заводского рабочего Леша и не видел никогда. В сознательном возрасте он и железной дороги не видел. Из промышленных предприятий только и было в Каргополе и в Пудоже несколько маленьких кустарных мастерских да лесопилка. Но Леша представлял себе огромные заводы так ясно, так убедительно рассказывал про цеха, про валы огромных трансмиссий, про грохот станков, про мысли и чувства рабочих, что, казалось, он родился и вырос где-нибудь на "Красном путиловце" или на "Невском машиностроительном". Безродного парнишку, прожившего одинокую и бесприютную жизнь, ошеломило внезапно пришедшее к нему - пусть хоть обманчивое - чувство принадлежности к великому классу. Он одинок? Ерунда! Вон у него сколько братьев по классу. Он бесприютен? Да ему любой завод - дом родной. Ему похвалиться нечем? Да все победы рабочего класса - это его победы.
Тут сказывался воздух эпохи. Впервые в истории пролетариат пришел к власти, начал строить свое государство, должен был принести всему человечеству долгожданное счастье. Как же мог не увлечься его доблестью и величием Лешка Тикачев из мастерской "Чиним примусы, подбираем ключи"!
Среди холостяков было принято дразнить друг друга. Это никого не обижало, и если ребята и начинали ругаться, то всегда беззлобно и весело. Но однажды Сема Силкин, парень занозистый, начал дразнить Лешу Тикачева тем, что тот называет себя рабочим.
"Какой ты рабочий! - говорил он. - Ты ни завода, ни фабрики не видал, тебя ни один рабочий за своего не признает. Не знаю даже, как тебя и назвать - кустарь не кустарь, служащий не служащий… Тебя политэкономия даже не предусмотрела".
Это был обыкновенный "розыгрыш", далеко не из самых обидных, повод беззлобно "почесать мозги", как называл это Андрей Харбов.
Но Леша вдруг побледнел. У него тряслись руки, слезы скапливались в уголках глаз. Не своим, визгливым голосом он кричал что-то жалкое, беспомощное и вдруг выбежал на улицу, хлопнув дверью. Ребята помолчали, а потом Харбов сказал:
"Надо тебе, Сила, чего-нибудь объяснять?"
"Не надо, - хмуро ответил Силкин. - Вышла на старуху проруха. Больше не будет".
Сема Силкин тоже познакомился с Сашей в спорткружке. Он происходил из дальней деревни Заволочье.
Был седьмым ребенком в семье крестьянина-бедняка и, разумеется, голодал с той поры, как помнил себя. Обучившись грамоте и четырем правилам арифметики от какого-то дяди Коли, который когда-то служил в волостном правлении, Сема вдруг в один прекрасный день взял кусок хлеба, запасную пару лаптей и ушел из своего Заволочья. Куда он, собственно, направлялся, понять было довольно трудно; видимо, просто его тянуло в широкий мир. Добрался до какого-то села, поработал у кулака, подкормился и двинулся дальше. В пути он постепенно обогащался многими сведениями, и стремления его приобретали все более отчетливую форму. В Пудож он пришел с уже совершенно определившейся мыслью. Он, оказывается, решил получить высшее образование, причем не когда-нибудь, а именно сейчас, немедленно. Он уже знал, что за этим следует идти в Петрозаводск. В Петрозаводск он не попал, так как не сумел пролезть без билета на пароход, а билет ему был, конечно, не по карману. Он вернулся с пристани в Пудож, чтобы требовать от уездного начальства… точно он не знал, чего требовать. То есть в душе-то он знал, ему только трудно было высказать свои требования.
Ему нужна была справедливость. Он вырос в очень несправедливом, в удивительно несправедливом мире. Его отец, честный, добросовестный человек, старательный и умелый работник, должен был подобострастно кланяться скупщику, приезжавшему в их деревню, хотя все знали, что скупщик жулик. Силу обижал сын богатого соседа, который всегда почему-то оказывался прав перед старшим. Когда отец возвращался со сплава или из города, куда он ходил на заработки, он всегда привозил меньше денег, чем предполагал и чем ему следовало. Он не мог дать взятку десятнику, и ему платили мало, а тем, кто давал взятку, платили много. Об этом разговаривали в долгие зимние вечера. Лучина потрескивала в светце. Тени ползли по стенам. Говорили тихо. Во всем мире за стенами тесной избы была несправедливость. Из-за нее они, Силкины, голодали, из-за нее у отца были всегда испуганные глаза и мать отвратительно унижалась, прося молока у соседей. Сема был человек смелый, он решил победить несправедливость. Советская власть была для него хороша, потому что она за справедливость. Все несправедливое - против советской власти.
Справедливо то, от чего бедным лучше. С этой ясной и отчетливой мыслью Сема двинулся в большой, совершенно ему неизвестный мир. В мире все оказалось действительно так, как представлял себе Силкин. Власть действительно была за справедливость, и все несправедливое в мире боролось с ней. Боролись богатые, иногда открыто, иногда прикидываясь и маскируясь, боролись плохие люди, иногда даже становясь членами партии и занимая ответственные посты. Они пытались скверными своими делами опорочить власть перед народом. Советская власть нуждалась в защите Семы Силкина. Сема Силкин был согласен и мог ее защитить.
Семе удалось устроиться курьером в горисполком. Считая несправедливым, что его отказались бесплатно вести в Петрозаводск, Сема, тем не менее, вынужден был примириться с этим. Свою работу курьера он понимал чрезвычайно широко. В его обязанности, полагал он, входила борьба со всякой несправедливостью и вообще надзор за порядком. Он не видел особенной разницы между собой и, скажем, председателем горсовета. Цель была у всех одинакова. Стало быть, и действовать они должны были одинаково. У Семы бывали постоянные неприятности из-за того, что принцип разделения труда в советском учреждении был ему непонятен. Многие в горисполкоме очень его не любили, но Сема был крепкий орешек и нелегко поддавался зубам.
До встречи с Сашей Силкин ночевал в коридоре горисполкома. Саша притащил его к себе, и стали ребята жить втроем.
Андрей Харбов был уже в это время секретарем укома комсомола. Отец его, железнодорожник, был расстрелян белыми в восемнадцатом году, мать в двадцатом умерла от сыпного тифа. Андрея вырастил старший брат Василий, которому самому-то в год смерти матери было пятнадцать лет. Андрей вступил в комсомол в двадцать втором году, и с той поры комсомол был ему и семьей и домом. Время было тяжелое, кругом ходили банды, вспыхивали кулацкие восстания, бывали налеты на железную дорогу. Андрей уже в пятнадцать лет побывал в перестрелках и считался бойцом не хуже других. Потом настали новые времена; бандиты сложили головы в лесах и болотах или ушли до поры за финскую границу. Шестнадцати лет Андрей вел работу среди батраков в окрестных селах и однажды руководил забастовкой на частной фабрике. Ему было семнадцать лет, когда мальчики, чуть постарше его, рассудили, что в парне есть хватка, опыта он поднабрался, можно его пустить на самостоятельную работу. Его послали в Пудож, дальний, отсталый уезд, где комсомол был очень слаб и дело следовало начинать чуть не сначала. Андрей стал секретарем укома. Он принимал в комсомол Лешу Тикачева и Сему Силкина. Саша Девятин был комсомольцем уже раньше.
Андрею полагалась казенная квартира, но у горсовета с квартирами было плохо, настаивать Андрей считал неудобным и временно снял угол в частном доме. Хозяин попался плохой, злобный человек, из бывших писарей. Он, по-видимому, думал, что, поскольку Андрей занимает такой ответственный пост, жить он будет богато и ему, хозяину, тоже будет перепадать. Но Андрей получал очень мало и жил очень скромно. Тогда хозяин стал выселять жильца. Он задумал целую серию скандалов, рассчитывая, что в конце концов жилец сдастся. Харбов не стал долго ждать. Когда начался первый скандал, он рассмеялся, взял свою подушку, надел шинель, которой укрывался, и пошел ночевать к себе в уком. Через несколько дней в укоме шло совещание, на котором был и Лешка Тикачев. Ребята еще не расходились, когда Андрей стал снимать со стола чернильные принадлежности и пристраивать подушку.
- Ты что, здесь и спишь? - спросил Тикачев.
- Здесь, - сказал Харбов. - Снимал угол, да хозяин попался из бывших, пришлось уйти.
- Я тут ночую у одного паренька, - сказал Тикачев. - Пойдем, там есть место.
- А удобно? - спросил Андрей.
- Чего - удобно? - удивился Тикачев. - Паренек свой.
Взяли подушку, пошли к Девятину. Сашка выслушал короткий рассказ Тикачева и согласился:
- Конечно, поместимся.
Стали жить вчетвером.
Вася Мисаилов происходил из села Стеклянного, расположенного на реке Водле, пониже Пудожа. Мать Васина умерла, когда ему и семи лет не было. Отец женился второй раз на скупой и злобной женщине. По слухам, отец когда-то был хорошим плотником. Так это или нет - сказать трудно. На Васиной памяти он только пил и ссорился с мачехой. Жили голодно. Мачеха считала, что Васька объедает семью. Несмотря на вечные домашние скандалы, Васька отлично кончил первую ступень и поступил на лесозавод. Очень быстро он получил разряд и годам к пятнадцати зарабатывал неплохо. Несмотря на то, что все деньги он отдавал в дом, мачеха вечно его попрекала, что он объедает отца. Между тем Васькой заинтересовался технический директор завода. Про него Васька говорил: "Спец, но человек хороший".
"Спец" считал, что у Васьки незаурядные способности к технике, и сам занимался с ним по вечерам. Вася вступил в комсомол, стал членом бюро ячейки и пользовался на заводе авторитетом. Он был из тех спокойных, молчаливых людей, которые никогда не торопятся, все успевают и все делают хорошо. Он был совершенно не склонен к излияниям ни на личные, ни на общественные темы. Всякий внешний пафос был ему совершенно чужд. Он и выступал на собраниях и вел частные разговоры по принципу, принятому в математике: необходимо и достаточно. Казалось, что он ничего не сказал, но все было исчерпывающе ясно.
Между тем отец спился окончательно и уже не выходил из кабаков, зарабатывая балаганством и шутовством свои стопочки и стаканчики. Мачеха занялась мелкими спекуляциями и всеми силами старалась избавиться от пасынка. Наконец однажды Вася, как всегда внешне спокойный, выслушал очередной поток ее попреков и оскорблений, подкрепленных на этот раз патетическими проклятиями отца, которому почему-то спьяну показалось, что сын виноват во всех его несчастьях, минутку подумал, просвистел задумчиво какой-то мотив, вынул из-под подушки пачку книжек и, не прощаясь, ушел.
Ушел он совсем. Решив, что в Стеклянном мачеха и отец не дадут покоя, он отправился в Пудож и поступил механиком на пудожский лесозавод. Жить было негде. Он явился к Харбову в уком, просить, чтобы тот помог ему получить квартиру; Харбов расхохотался и притащил его в "Коммуну холостяков".
Впрочем, наименования этого тогда еще не существовало. Каждый думал, что живет временно, просто, как говорится, ночует у товарища. Как-то получилось так, что деньгами перестали считаться. Вася Мисаилов стал главным распорядителем. Он у всех отбирал зарплату и вел длинные хозяйственные беседы с Александрой Матвеевной. Если у кого-нибудь рвались, скажем, сапоги, обычно первым обращал на это внимание не владелец сапог, а кто-нибудь из ребят. Принималось решение (голос Мисаилова был самым главным) - и сапоги покупались. Вот и все. Вообще никаких сложностей, насколько я понял, не возникало. Каждый понимал, например, что если к Мисаилову явился пьяный отец, то старика надо накормить, вытрезвить, дать ему несколько рублей и отправить его обратно в Стеклянное. Иногда это делал Мисаилов, иногда Александра Матвеевна, иногда кто-нибудь из ребят. Все считали это общей заботой.
Название "Коммуна холостяков" тоже "сложилось исторически". Были именины Александры Матвеевны, Она испекла пирог и купила бутылку наливки. За столом все превозносили хозяйственные способности именинницы и шутя сетовали, что она загубила ребятам жизнь: так у нее хорошо жить, что теперь никто уже никогда не женится. Все останутся навеки холостяками. Тут кто-то и предложил называть этот милый дом "Коммуной холостяков".
Глава десятая
Я РАБОТАЮ
На следующий день мы с Сашей Девятиным пошли в библиотеку. Библиотека помещалась в маленьком, одноэтажном домике, выходившем окошечками на площадь. Тесно поставленные книжные полки упирались в самый потолок, заполняли все помещение, оставляя свободным лишь маленький кусочек, где стоял стол. С одной стороны стола сидел заведующий, Андрей Аполлинариевич Моденов, с другой - его помощник, Саша. Книги громоздились на подоконниках, связки книг лежали под столом, везде были книги: книги в дешевых обложках и в старых кожаных переплетах, большие и маленькие, толстые тома и тоненькие брошюрки. От них исходил особенный горький запах, в них скапливалась пыль, на них ополчались крысы, жучки, сырость и время. В их защиту вел непрестанные бои Моденов, маленький сухонький старичок в теплой шапочке на лысой голове, в теплых туфлях, которые он надевал, входя в библиотеку.
Библиотека раньше принадлежала земству, и Андрей Аполлинариевич работал в ней уже лет двадцать. До революции в ней было тысяча двести или тысяча триста книг. Да и читателей насчитывалось, кажется, человек пятьдесят. После революции она начала быстро пополняться. У Базегского, местного миллионера, которому принадлежал единственный в городе двухэтажный каменный дом, оказалось около двух тысяч книг, полученных от какого-то несостоятельного должника. Книги так и лежали в ящиках, как их привезли с парохода. Старик читал только евангелие и Четьи-Минеи. Потом тысячи три томов поступило в Пудож из монастырских библиотек. Это главным образом были церковные книги, но попадались исторические и даже старые рукописи, которыми Андрей Аполлинариевич все мечтал заняться как следует. Еще несколько более мелких частных библиотек, оставленных чиновниками и купцами, бежавшими из города после революции, было передано Андрею Аполлинариевичу. Все это надо было разобрать, разложить по полкам, составить каталог.
Старик работал не жалея сил, сидел допоздна, приходил с рассветом. Саша тоже работал добросовестно, но куда же им было справиться с этакой кучей книг! Содержимое многих ящиков было еще даже неизвестно. Могли быть неожиданные находки, могли попасться редкие издания, ценные рукописи, могли раскрыться исторические загадки. Дмитрий Шемяка когда-то прятался здесь, в Пудоже. Поблизости, в Каргополе, еще при Иване Грозном, жили ссыльные, в лесах скрывались староверы, много тайн записавшие в своих рукописных книгах.
Неоткрытые сокровища не давали покоя заведующему библиотекой. Если бы он мог, он сидел бы ночи напролет. Но приходилось спать и есть; много времени отнимали читатели, которых стало уже триста двенадцать. Многие из них только научились читать, им надо было давать советы, с ними надо было заниматься. Приходилось самому читать вновь приходящие книги, проглядывать журналы. Каталогизирована была едва ли четверть собрания.
Андрей Аполлинариевич добивался, чтоб ему дали еще помощника, но ему отказывали. Петрозаводск сам задыхался от ценнейших монастырских и частных собраний, поступивших в государственные библиотеки. Штатную единицу Андрею Аполлинариевичу так и не дали, но отпустили средства на оплату сдельной работы. За счет этих средств и был приглашен я.
Я должен был сидеть с третьей стороны стола, разбирать ящики и писать карточку на каждую книгу.
Моя неопытность не пугала заведующего.
"Тут важна добросовестность, - говорил он. - Не знаешь - спроси".
Деньги я должен был получать по счетам.
Впрочем, узнав от Сашки о моем бедственном положении, Андрей Аполлинариевич заставил меня сразу же написать счет, датировав его числом, которое имело наступить еще через две недели. Наложив соответствующую резолюцию, он отсчитал мне двадцать рублей. Это вызвало страшное ликование в коммуне. После горячих споров решено было купить мне сапоги. Мы пошли за ними все: нас, шестеро, и Александра Матвеевна. В кооперативном магазине самые дешевые яловые сапоги стоили девять рублей. Оказалось, что за тринадцать можно купить еще и железную кровать. Два рубля Мисаилову поверили в долг до получки.
Сразу же набили сенник. Вечером Александра Матвеевна сшила из старой юбки наперник. Пера у нее было запасено много. И вот теперь шесть кроватей стояло в комнате. Кто-нибудь мог, скажем, войти и спросить: "Крайняя чья кровать?" Ему бы ответили: "Коли Николаева". Мысль эта очень радовала меня.
Утром мы с Сашкой шагали в библиотеку. Целый день тихо шелестели страницы, открывались тяжелые переплеты старых книг, пыль поднималась клубами. Скрипели перья. Иногда я или Сашка шепотом обращались к Андрею Аполлинариевичу с вопросом, и он так же шепотом отвечал. За окном играли и перекликались ребята, изредка со стуком проезжала телега, а у нас было тихо. Пахло горьким запахом старины.
На третий день моей работы, утром, еще до того, как началась выдача книг, вдруг распахнулась дверь, и вошел высокий, худой человек в сером костюме и мягкой шляпе, с толстой резной палкой в руке. Щуря близорукие глаза - с улицы ему казалось темно, - он сказал негромко и весело:
- Ну что, архивные крысы? Нашли новую летопись?
- Закрой дверь, - сказал недовольно Андрей Аполлинариевич. - Дует. И садись. Летопись не летопись, а кое-что интересное есть.
Он стал рассказывать о счетных монастырских книгах второй половины семнадцатого столетия. Вошедший сел на стул, закинул ногу на ногу, а руки положил на набалдашник палки. Он слушал, кивая головой.
- Любопытно! - сказал он. - Я бы на твоем месте аннотировал рукопись и послал сообщение в Публичную библиотеку. Они могут заинтересоваться. - Потом он вдруг прищурил глаза и, вглядываясь в меня и Сашку, спросил: - У меня двоится в глазах или тебе дали штатную единицу?
- Ни то, ни другое, - сказал Андрей Аполлинариевич. - Это Коля Николаев. Он работает пока сверх штата. Если будет работать так же усердно, как сейчас, то скоро окажется в штате.
Вошедший кивнул головой:
- Все лучше, чем ничего.
- Что у тебя нового, Юрий Александрович? - спросил наш старик.
Юрий Александрович вздохнул.
- Старость знает только печальные новости, - сказал он. - Вот остаюсь бобылем. Дочь покидает меня. Случай довольно трафаретный, но обидный, когда он касается тебя самого.
- Когда свадьба? - спросил наш старик.
- Это не я решаю, - вздохнул Юрий Александрович. - Это, очевидно, решит общее собрание "Коммуны холостяков".
Саша вспыхнул и проговорил, сердясь и стесняясь:
- Ничего общее собрание решать не будет! Люди любят друг друга - значит, они могут сами свободно решать свою судьбу.