Есть у новой организации очень любопытная особенность - сюда не принимают людей из "чужой" среды - солдат или штатских. Дело в том, что и солдафоны и военные интеллигенты одинаково высоко ценили офицерскую честь. Во всяком случае донос на своего собрата по службе был для огромного большинства офицеров просто немыслим. Жаловались же руководители российской охранной службы, что они имеют своих агентов во всех сословиях и политических группах, а вот среди офицерства с агентурой плохо. Именно на это надеялись - и, в общем, не напрасно - члены Всероссийского офицерского союза, категорически отказываясь допускать в свои ряды "шпаков". Масловский-то свой брат, да еще генеральский сын.
Революция потерпела поражение. Размыло ряды и Всероссийского офицерского союза и Боевого рабочего союза, одних ублажила и успокоила вырванная у царя конституция, других смирили голод и полицейская угроза - или, напротив, привели к обычному разбою.
Революционерами в среде, с которой Сергей привык иметь дело, остались немногие…
А будущий автор романа "Крыша мира" попадает в Петропавловскую крепость. Его обвиняли в подготовке восстания в Финляндском военном округе; только, по позднейшему замечанию Сергея Дмитриевича, обвинение заключало в себе счастливую ошибку: как раз к подготовке восстания в Финляндском военном округе он причастен не был. И потому провел в тюремной камере не так уж много времени.
Опять работа в Академии Генерального штаба, работа в журналах, подпольная работа. А в феврале 1917 года началась новая жизнь, опять пришла пора революций…
В 1922 году выпустил Мстиславский книгу "Пять дней" - это отнюдь не роман, а просто документальный рассказ свидетеля и участника о некоторых событиях 1917 года. Так сказать, рассказ очевидца - до чего же, замечу, не любил это слово "очевидец" сам Мстиславский, для которого бездействовать - значило не существовать.
Февральское восстание для большинства организованных революционеров в Петрограде было полной неожиданностью. Тому же Мстиславскому, например, казалось, что в стране, скованной военной дисциплиной, до революции очень далеко. Но она все-таки начинается. Сергей Масловский не кидается на бушующие улицы, как это сделал его друг поэт Александр Блок, - нет, он не хочет просто "присутствовать", он уверен, что понадобится товарищам по борьбе как военный руководитель. Найти же Сергея Дмитриевича товарищам будет легче, если он останется у телефона. Расчет оправдался. Нашли! Позвали. И вот он в стремительно сформированном штабе восстания, заседающем в 41-й и 42-й комнатах Таврического дворца, вместе с другими старыми революционерами, делегатами восставших воинских частей и заводов.
Позже Мстиславский работает в военной секции Петроградского совета рабочих депутатов. И тут наступает момент, которым он гордился всю жизнь. 9 марта становится известно, что Временное правительство хочет отправить отрекшегося от трона Николая II через Архангельск в Англию. Совет - весь Петроградский Совет, все его депутаты, независимо от классовой и партийной принадлежности, равно большевики и анархисты, эсеры и меньшевики - считают, что тем самым открывается прямая дорога к монархическому перевороту. Да, бывший царь слаб, бездарен, но дело не в его характере и способностях - "…на первый же ход этой венценосной пешки потянутся по тем же, веками освященным правилам игры, и офицеры, и кони, и туры…" - пишет Сергей Дмитриевич. История всех революций свидетельствует, что, оказавшись за рубежом, короли и принцы становились центрами притяжения реакционных сил. Столько офицеров не шахматных, настоящих помнили о данной ими когда-то присяге - пусть и человеку, которого сами презирали.
Дворянин по происхождению, Мстиславский знает, как относятся к дворянской чести лучшие - именно лучшие - из людей, оставшихся верными этому сословию; он уважает такое отношение и не склонен его недооценивать.
Отъезд экс-царя нельзя допустить! Совет признает необходимым поручить охрану Николая II тем воинским частям, на которые может положиться Совет, отстранив войска, послушные Временному правительству.
Обеспечить замену охраны доверяют Мстиславскому, торжественно именуемому в специальном мандате "чрезвычайным эмиссаром". Он едет с отрядом солдат на поезде в Царское Село. Занимает царскосельскую железнодорожную станцию - и отправляется в городскую ратушу, где его ждут два полковника - комендант города Царское Село и начальник местного гарнизона.
Они сообщают, что царь находится в Александровском дворце, но категорически отказываются выполнять приказы Совета. Только вот трусят при этом почти откровенно. Не потому, что за Мстиславским его отряд (он, кстати, далеко, - остался на станции), - но потому, что если опасный гость обратится к их собственным солдатам, те, скорее всего, примут сторону представителя Петроградского Совета. Наконец находится выход, устраивающий обе стороны: полковники с удовольствием подчиняются, когда эмиссар Совета объявляет их арестованными. Сергей Дмитриевич ведет себя далее как герой романа - и даже романа приключенческого. Он берет с полковников честное слово, что останутся они в течение часа в комнате, где шли переговоры, и притом не дотронутся до телефонного аппарата.
А сам - направляется в Александровский дворец, один, с револьвером в кармане.
Бывшего царя охраняют десятки офицеров и сотни солдат, при нем еще сохраняется пышная свита во главе с церемониймейстером, чья фамилия - благодаря знаменитому предку жандарму - прозвучит знакомо для любого сегодняшнего школьника. Бенкендорф - вот какая у него фамилия.
Офицеры охраны сначала отказываются даже разговаривать с наглецом, прорывающимся к царю. Потом не выдерживают его напора - да к тому же и они ведь боятся собственных солдат…
Выясняется, что в Царском Селе стоит среди прочих частей 2-й стрелковый полк, которому Совет имеет основание доверять, - этот полк и принимает на себя ответственность за Николая II.
А теперь - теперь Сергей Дмитриевич вспоминает, что есть правило, по которому при инспекции мест заключения инспектирующему предъявляют заключенных. И он требует, чтобы ему "предъявили" царя, именем которого вешали и расстреливали товарищей Сергея по революционной борьбе.
Окружающие - в панике. Большинству их, возможно, кажется, что отчаянный одиночка, ворвавшийся во дворец и по-хозяйски распоряжающийся в нем, попросту намерен убить недавнего самодержца. Тем более, что имя видного социалиста-революционера успело за минувшие после революции дни стать весьма известным, эсеры же, всем ведомо, террористы…
Имя чрезвычайного эмиссара знакомо - по отцу и деду Масловским - и Бенкендорфу, укоряющему пришельца: "Как вы, именно вы, с прошлым вашего рода…"
Но убивать Николая II революционер не собирается. Более того, он находит, что это н е и м е е т с м ы с л а. Сергей Дмитриевич размышляет:
"Ни арест, ни даже эшафот - не могут убить - и никогда не убивали - самодержавие: сколько раз в истории проходили монархи под лезвием таких испытаний - и каждый раз, как феникс из пепла погребальным казавшегося костра, вновь воскресала, обновленная в силе и блеске, монархия. Нет, надо иное. Тем и чудесен был давний наш террор, что он обменял на физиологию - былую мистику "помазанничества", и теперь - пусть, действительно, он пройдет передо мной - по моему слову - перед лицом всех, что смотрят сейчас со всех концов мира, не отрывая глаз, на революционную нашу арену - пусть он станет передо мной - простым эмиссаром революционных рабочих и солдат, - он, император "всея Великие и Малые и Белые России Самодержец", как арестант при проверке в его былых тюрьмах… Этого ему не забудут никогда: ни живому, ни мертвому…"
И сам Мстиславский никогда не забывал этой сцены, возвращался к ней не раз.
В 1922 году для него еще не пришло время работы над романами - но разве не виден в этих очерках революции именно романист, как и романтик - человек пылкий, любящий эффекты и символические сцены, довольно откровенно гордящийся и силой тех, кого представляет, и собственными решительностью и отвагой. Действительно: любой из офицеров, позволявших себя арестовывать и отстранять, мог выстрелить хотя бы с перепуга, не говоря уж об исполнении долга - каждый из них присягал когда-то царю, обязан верностью Временному правительству. Нет, сдались, отступили, убоялись.
Большое значение придавал тогдашний Петроградский Совет происшедшему в Царском Селе. Официальное сообщение объявило, будто предварительно царский дворец охватили "кольцом броневиков, пулеметов, артиллерии".
Очень удивился, прочтя такое, "чрезвычайный эмиссар".
"К чему это? - спросил я в душевной простоте составителя отчета. - Ведь вы же знаете, что на всем пути я прошел один, одним - "Именем Революции".
И услышал в ответ:
"Пустое! Так гораздо эффектнее. - Разве с массами можно так? Романтика! Это - для кисейных девиц годно, а не для рабочих и солдат".
Да, у каждого свое понятие об эффектах.
Наступает Октябрь. Мстиславский по-прежнему социалист-революционер; но при расколе партии становится левым эсером, более того, одним из вождей левых эсеров, вступающих с большевиками в союз.
II съезд Советов, утвердивший своим голосованием приход к власти ленинского правительства, избирает Мстиславского во Всероссийский Центральный Исполнительный комитет (ВЦИК).
Зимой 1917–1918 года Сергей Дмитриевич - председатель Комиссии ВЦИК по формированию партизанских войск. Затем становится комиссаром всех партизанских формирований и отрядов РСФСР. Весною 1918 года он командует фронтом Воронеж - Зверево, останавливая немецкое наступление на Россию с территории Украины.
Мстиславский не был марксистом, по убеждениям он оставался крестьянским революционером, верен был еще старой программе действий и тем идеалам, которым служил; но раскол революционного движения был для него личной трагедией; он верно предвидел последствия этого раскола для русского общества и народа России.
"Мы не вправе… отойти в сторону, очистить поле действий исключительно большевикам. Мы не вправе сделать это - ибо это значило бы очистить поле - не большевикам, но Каледину, Корнилову, всем тем темным силам, что ждут, затаив дыхание, именно такого момента.
Не скрещивать руки, не отходить в сторону, не отмахиваться сомнениями от поставленных жизнью вопросов, не ждать "катастрофы", чтобы пожать плоды ее, нет… иного требует, к иному зовет наш революционный долг, нашей революционной совести, в самый водоворот событий, в самый огонь разгорающейся борьбы должны мы броситься - и спасти, спасти, чего бы это ни стоило нам, дело Революции, Дело Народа".
Но по мере того как социалисты - не большевики отказывались от поддержки советского правительства, оно теряло некоторые части своей политической и социальной базы, оказывалось ослаблено - и вынуждено ко многим крайним мерам. После левоэсеровского мятежа ожесточение борьбы резко усилилось, поскольку получалось, что большевистской партии изменил единственный доселе верный союзник.
Теперь мы хорошо знаем, как опасно ожесточение победителей для них самих, как вредно обходиться без тех, к чьей критике стоит прислушиваться.
Отдадим должное Сергею Дмитриевичу Мстиславскому: он сразу понял, какими последствиями оборачивается для обеих сторон отход социалистических партий от сотрудничества с большевиками.
Июль 1918 года - левоэсеровский мятеж. Товарищи Мстиславского по партии пытаются лишить большевиков власти. Но сам он по-прежнему за союз левых партий - а на Украине, где он в это время работал, этот союз оказался более прочным.
В Киеве Петлюра сменяет гетмана, город занимают то красные, то деникинцы, то опять петлюровцы; гражданская война… Мстиславский ведет подпольную работу против Деникина (кстати, тот был когда-то членом Всероссийского офицерского союза…), воюет и с русскими контрреволюционерами и с белополяками, становится видным лицом в советском правительстве Украины, членом Реввоенсоветов армии, фронта…
В первые мирные годы Мстиславский работает в профсоюзах, выпускает журналы на русском, английском, французском, немецком языках, он помощник главного редактора Большой Советской Энциклопедии, выступает как историк, политолог, публицист.
В 1924 году, например, выпустил книгу "Классовая борьба в Германии". Там, между прочим, серьезное внимание уделено совсем юному в ту пору национал-социализму.
Ему под пятьдесят. Время осмыслить прошлое, и Сергей Дмитриевич решает снова пережить его - уже в книге. Задумана пенталогия - "Роман моей жизни" в пяти частях. Первая из них перед Вами, вторая станет, как уже говорилось, следующей книгой серии.
Собирался автор написать еще романы "У старцев", "Борьба за огонь", "Записки моего внука" (последняя книга должна была стать социальной утопией). Но эти планы так и не осуществились. Может быть, в тридцатые годы эсер, даже неординарный и вполне исправившийся, уже просто не мог стать героем напечатанного романа?
Зато появились другие книги, где автор ведет свою речь уже не от первого лица: "Без себя" - о людях киевского подполья при Деникине - и еще романы, повести, рассказы, пьесы - о народовольцах и народных героях Кавказа, о старом офицерстве и молодых революционерах. А в 1936 году вышел "Грач, птица весенняя" - и стал Мстиславский на долгие десятилетия автором прежде всего этой книги. Хорошей книги, достойной, хоть писалась она не в лучшее для верного отражения истории время и несет неизгладимые отпечатки печальных обстоятельств истории.
А с этой частью предисловия познакомиться лучше уже после того, как прочитан роман… Прочли? Думаю, вас не удивило появление в автобиографическом (!) романе "Крыша мира" бессмертной волшебницы - Пери, а потом старца, предсказывающего будущее. Да и вообще неужели студента Санкт-Петербургского университета и вправду могли принять за Искандера - Александра Македонского?
Тут, наверное, тоже нужны некоторые пояснения.
Помните, где происходит встреча Сергея с Пери? В Кала-и-Хумбе, столице Дарваза. Дополним художественное описание Мстиславского справкой о Дарвазе из старой русской энциклопедии Брокгауза и Ефрона:
"…Крайняя юго-восточная провинция (бекство) Бухарского ханства, расположенная по обеим сторонам р. Пянджа (верхняя Аму-Дарья)… Дарваз изрезан высокими хребтами, глубокими ущельями, по которым текут быстрые, трудно проходимые реки, и, кроме чрезвычайно плохих, местами доступных только для опытных пешеходов тропинок, иных путей сообщения не имеет".
Место, прямо скажем, созданное для чудес! Том энциклопедии, откуда я взял этот текст, вышел в 1893 году - незадолго до встречи Сергея с Пери.
В чисто научной работе, опубликованной в 1901 году, Мстиславский констатирует: "Добрая половина среднеазиатских легенд приурочена к Дарвазу, добрая половина дарвазских легенд - к столице Дарваза, Кала-и-Хумбу".
Как вы помните, Сергею и при Сергее часто рассказывали легенды. Вот и сам он в роли автора романа счел себя вправе сочинить еще одну. А в записях, сделанных для себя Мстиславский убежденно говорит о возможности и необходимости "сказочности в жизни", подчеркивая - в реальной жизни есть "все элементы сказки", "для воплощения, для конкретизации которой нужно только преодоление быта"…
Его "сказка" вырастает из реальности, как его книги - из жизни автора.
В 1940 году Сергей Дмитриевич писал в статье, опубликованной в журнале "Новый мир":
"Пережитое дает ключ… Чтобы писать о любви, нет никакой необходимости идти в жизни от одной любовной интриги к другой… но кто никогда не любил, о любви никогда не напишет правды. Кто хоть недолгий час, но искренно, полной грудью дышал воздухом баррикад, уже держит "ключ" к правде и декабрьского восстания Пресни, и Парижской коммуны, и любого из восстания народа.
Потому что только собственной жизнью, ее мастерством и ничем иным выдвигается собственная, своя тематика писателя: тема, которой писатель живет".
А задолго до той статьи позволил себе обмолвиться более категорично: писатель, мол, должен жить так, чтобы он мог писать романы о собственной жизни. Сам Сергей Мстиславский жил именно так.
Р о м а н П о д о л ь н ы й
Г л а в а I. ОХОТНИКИ ЗА ЧЕРЕПАМИ
Надлежит…
Профессор поднял на лоб очки и пристукнул обручальным кольцом, влипшим в обрюзглый палец, по лежавшей перед нами карте, где к желтому пятну, перекрытому черными раскосыми литерами "Памиры", сползались извивами коричневые с синими и белыми крапинами червячки горных хребтов.
- Надлежит искать здесь. Если положиться на Борханэ-Катэ (из древних персидских словарей это, по-моему, лучший) - центром ваших исканий должен быть южный Каратегин… Гиссар, быть может. Это совпадает и с вашими собственными измерениями, опубликованными в последней работе вашей о горных таджиках. Измерения эти уже близко подводят к разрешению основной задачи, поставленной вам: найти череп подлинного, беспримесного арийца, способный перекинуть мост… так сказать, черепным сводом - от ископаемых праарийских черепов к черепам европейской современности. От неандертальца - к Канту! Я завидую вам: задача захватывающего интереса. Если бы не моя очередная работа…
Я представил себе нашего старичка в седле, с винтовкой за плечами, среди этих "червячков" в 20 000 футов над уровнем моря и невольно улыбнулся. Профессор, нахмурившись, сбросил движением бровей очки на крючковатый нос. Жорж, мой товарищ по факультету и спутник в предстоящей командировке, толкнул меля ногой. Я поспешил принять деловой вид.
- Мы, конечно, положим ваши указания в основу, уважаемый профессор. Но в Фарсангэ-Джехангар имеются, как вам известно, указания, расходящиеся с данными Борханэ-Катэ. И, поскольку Фарсангэ - тринадцатого века, то есть древнее Борханэ, я полагал бы целесообразным прислушаться и к этому голосу. Тем более, что и в Сихэ-Цзюши, китайском сочинении, которое еще в седьмом веке цитировал Янь-Шугу, содержатся, в главе о Стране Дикого Лука, совершенно аналогичные, но существу, данные. Они заслуживают проверки. Я полагал бы поэтому искать дальше к югу. В Каратегине и Гиссаре я ведь уже работал в прошлом году: я не рассчитываю найти там новые для меня племенные типы.
- Весьма, весьма возможно, - смягчившись, закивал профессор. - В таком случае действительно попытайтесь спуститься дальше на юг. То, что Бернс писал в свое время о сиаг-пушах…
И снова тихим дробным дождем застучали ученые слова в такт помахивающему над картою пальцу. Я снова перестал слушать. И чуть не вздрогнул, когда профессор, закончив напутствие, привстал, протягивая руку для пожатия.
- Еще одна формальность, профессор. На командировочном свидетельстве нужна ваша подпись.
Профессор взял протянутый ему лист:
13 апреля 1898 года С.-Петербург.
Дано сие студентам Имп. С.-Петербургского Университета, Физико-Математического факультета, разряда естественных наук, шестого семестра, Георгию Васильевичу Маркову 4-му и Сергею…
Он добормотал лист до конца, понюхал бородку пера, обмакнул и широким росчерком скрепил документ под завитушками подписи декана.